нее, - для обеспечения ее телефонных разговоров с сыном... Если даже нужно
будет найти и нанять для выполнения этой задачи двойника покойной - нам
придется пойти на это! Потому что иначе..." - тут Генон замолчал, плечи
его ссутулились, он сел, ни на кого не глядя и принялся ожесточенно
смолить "Герцеговину Флор".
Кураторы сидели, будто пораженные громом. Только теперь они осознали
весь размах и значение предстоящей комбинации. И только теперь им стало
понятно, что Генон прав, и задача эта не такая уж и неосуществимая. Но,
тем не менее, чисто по-человечески каждый из них внутренне содрогался,
представив на какую чудовищную ложь придется пойти ради достижения цели
Опеки - если у нее, конечно, есть какая-то определенная цель, кроме
изоляции Подопечного от бед и невзгод...
Решение, о котором объявил Генон, особенно задело Стабникова. И именно
он выступил с гневной тирадой по поводу столь чудовищной лжи, на которую
"опекунов"
подбивал шеф. Виктор не повторил мне своих тогдашних доводов, но я и
сам представлял, о чем мог сказать своим коллегам и товарищам человек, для
которого Подопечный был не просто "объектом" операции, а вызывал
сочувствие и симпатию.
Главный аргумент куратора Стабникова наверняка выглядел так: ничто на
свете не может оправдать подобное надругательство над человеческими
чувствами, и допуская негуманность по отношению к Подопечному, мы,
опекуны, тем самым бросаем бумеранг, который рано или поздно вернется и
уничтожит нас самих. Нельзя, наверняка говорил Стабников, ни на минуту
переставать быть человеком, что бы тебе ни грозило!..
- И вот тут Генон взорвался, - сказал мне Виктор (по звукам,
сопровождавшим его рассказ, мне было понятно, что он уже не мог усидеть на
кровати и кружил, как затравленный зверь, по тесной палате, натыкаясь на
стены и койку). - Нет, он не вскочил и не заорал на меня во всю мочь. Он
не стал стучать кулаком по столу и хватать меня за грудки. Однако по тону
его да по набрякшей посреди лба жиле я понял, что он сдерживает себя лишь
неимоверным усилием воли... Генон каким-то невнятным, бесцветным голосом
поинтересовался у меня, представляю ли я, что случится, если Подопечного
постигнет шок. Я, разумеется, не представлял и представлять не хотел.
Тогда все тем же тихим голосом он осведомился, есть ли у меня жена и дети.
Вопрос был провокационным: я был холостяком, и он прекрасно знал это... И
тут его прорвало. Выпучив глаза и брызгая слюной, он завопил, что нечего
тогда и вякать, раз за моей спиной нет дорогих, по-настоящему близких мне
людей, и что лично он, Генон, сделает вс+, что в его силах, чтобы из-за
чьей-то интеллигентской мягкотелости не погибли люди, много людей -
возможно, вся страна или даже целый континент!..
Он замолчал. В наушниках моих что-то взвизгнуло, и я сообразил, что это
пружины койки простонали под весом тела моего предшественника. Я покосился
на наручные часы. Время, которое, по моим расчетам, могло быть затрачено
на нашу беседу, подходило к концу.
- Генон не объяснил, на чем основывалась эта его убежденность? -
спросил я своего невидимого собеседника.
- Нет... Он сразу замолчал, словно спохватившись, что проговорился...
- Что было дальше?
- Сначала я молчал, - сказал Виктор. - Мы начали претворять в жизнь это
безумное решение, и я молчал, как рыба, стараясь загнать свои сомнения
вглубь себя. Да, сначала я хотел написать рапорт, чтобы уйти из Опеки, но
Генон и слушать меня не захотел. "Это пройдет, мой хороший, - сказал мне
он, когда я взял его на абордаж по этому поводу. - Поверь мне, в молодости
я был таким же горячим и эмоциональным, как и ты, но с возрастом это
проходит. Делай свое дело, и не думай ни о чем". И я молчал... Операция
продолжалась, и нам действительно удалось создать у Подопечного иллюзию
того, что его мать жива. Средств, конечно, было вбито в это немало, да и
штат Опеки за счет дополнительного филиала, который пришлось учредить в
родном городе Подопечного, намного расширился.
Собственно, я даже не знаю, каким именно способом Подопечного убедили в
благополучном исходе болезни матери... этим занимались другие... но в
апреле я не выдержал. Последней каплей, переполнившей мою чашу терпения,
стало сообщение Генона на очередном совещании кураторов о том, что
Подопечного решили женить на нашей сотруднице, дабы взять его под более
надежный контроль. И тут я понял...
Сказав "а" в случае с матерью Подопечного, Генон был намерен произнести
не только "б", но и весь оставшийся алфавит. Этот гигантских масштабов
обман Подопечного окончательно развязал нашему шефу руки, и раньше-то не
отличавшемуся прочными моральными устоями. Отныне Подопечный был обречен
на вечный обман. И еще я понял, что Опека - самое проклятое занятие на
свете!.. Да, она обеспечивает тому, на кого она направлена, почти райское,
безмятежное существование. Но за вс+ приходится платить, так что за
отсутствие несчастий Подопечному придется заплатить незнанием истинного
положения дел, и эта участь суждена ему без его согласия до самого конца
его жизни. Если, конечно, ему когда-нибудь позволят умереть... И тогда я
решил: пусть меня за это убьют, пусть даже это принесет несчастье многим
людям, но я должен открыть парню глаза на Опеку. Я должен спасти его для
него самого. Я решил ему рассказать всю правду о нем. И о нас, опекунах, -
тоже...
- Не страшно было? - спросил я.
Он помедлил с ответом.
- Нет. Хотя, как ни странно, я верил Генону. Понимаешь, я допускал, что
Опека имеет огромнейшее значение. Возможно, что в результате моей авантюры
действительно кто-то пострадал бы... И не знаю, поймешь ли ты меня,
Кирилл, и будешь ли ты разделять мою точку зрения, но я взял на себя
смелость считать, что даже если от этого обычного, на первый взгляд, парня
в мире что-то зависит, то он должен знать об этом, и никакая Опека не
сможет и не должна снимать с него ответственности за судьбы людей... -
Виктор закашлялся и снова умолк.
Еще двадцать минут...
- Значит, это ты назначил Подопечному встречу на скамейке в сквере в
апреле этого года? - спросил я.
- Да, это был я. Кстати, он не был особенно удивлен: ведь, как-никак, я
уже перешел для него в ранг старого знакомого. Главное было - придумать
предлог для нашей встречи. Но я не ломал голову. Я просто сказал ему, что
могу поведать нечто важное...
- Ну и?..
- Я многое не успел сказать ему, - глухо проговорил Виктор. - Только
про мать - собственно, с этого я и начал наш разговор. Я даже не знаю,
поверил ли он мне...
Видимо, этот старый лис Генон давно держал меня под наблюдением, и наш
разговор с Подопечным прослушивался с самого начала... Когда люди, которые
вели меня, убедились, что я раскрываю Опеку, им пришлось вмешаться в наш
разговор, а времени на обеспечение секретности этого вмешательства уже не
было. Как потом мне сказал Генон, я должен благодарить судьбу за то, что
меня вообще оставили в живых, хотя могли бы применить, скажем, снайперскую
винтовку или изобразить из себя случайно заглянувшую в сквер группу пьяных
"отморозков", вооруженных заточками... Во всяком случае, чту именно против
нас с Подопечным применили и как это сделали, я до сих пор не знаю, но,
судя по эффекту, это была какая-то химия психопаралитического действия.
Лично я очнулся спустя неделю уже здесь...
Он-то что-нибудь помнит о нашем разговоре?
- Ноль целых, хрен десятых, - сообщил я. - Они преподнесли ему этот
случай так, будто бы он был найден в нетрезвом состоянии, сильно простыл,
и под этим соусом его поместили в больницу... Ложные воспоминания, ты сам
знаешь, они это умеют.
- А потом, в больнице, его, значит, обработали амнестетиками, -
заключил Виктор.
- Ты мне вот что скажи, Кирилл... Как он сейчас, наш Подопечный?
- Вс+ хорошо.
- Вс+ хорошо, - медленно повторил он. - Значит, Опека продолжается?
Я понял скрытый смысл его вопроса: "Значит, я напрасно пожертвовал
собой?
Значит, мне так и не удалось ничего изменить в этом мире? Значит, я
проиграл в борьбе с Опекой?".
- Виктор, - сказал я ("Двенадцать минут, не больше"), - у нас мало
времени...
Значит, ты не знаешь, чем Подопечный был так опасен?
- Нет, - с горечью сказал он. - Если б знал - разве я бы скрывал это от
тебя?..
Вообще-то, погоди-ка!
Он опять надолго замолчал, и на этот раз я не решался его окликнуть,
хотя часы тикали у меня на руке, как мина замедленного действия.
- Вспомнил, - наконец, сказал Стабников. - Однажды при мне Генон назвал
нашего общего знакомого "детонатором".
- "Детонатором"? - переспросил я. - Как это понимать? Он что, - живая
атомная бомба, что ли?
- А черт его знает! - откликнулся Виктор. - Я думаю, что в данном
случае слово "детонатор" означало...
Голос его внезапно оборвался, в наушниках раздался какой-то странный
звук, а потом вс+ стихло.
Я невольно подергал контакты наушников, зачем-то постучал по корпусу
приемопередатчика, но связь не восстанавливалась. На мои обращения "Виктор!
Виктор! Стабников, отвечай!" -никто не отвечал. Микрофоны были,
несмотря на их миниатюрность, весьма чувствительными, но, сколько я ни
прислушивался к тишине, никаких звуков до меня из палаты номер двадцать
один не доносилось.
И тут спина моя мгновенно как бы покрылась инеем. Я вспомнил недавние
слова Стабникова: "Этот старый лис Генон давно держал меня под
наблюдением"... Значит, это был испытанный прием нашего общего шефа: когда
кто-то вызывал у него хоть малейшее подозрение, за ним устанавливалось
наблюдение с применением спецсредств - "клопов", "жучков" и прочего
шпионского спецбарахла. Не это ли произошло и со мной? Неужели Генону
удалось проследить мой путь к Стабникову, подслушать нашу беседу (это было
бы, в принципе, нетрудно), а в решающий момент, когда мой предшественник
вот-вот мог бы открыть кое-какие секреты, убрать его с помощью своих
агентов-ликвидаторов из числа персонала лечебницы? Неужели я допустил
какую-то оплошность, которая привела к гибели Виктора?!..
Я судорожно огляделся по сторонам, словно ожидал узреть в
непосредственной близости от машины физиономию Генона. Но вокруг,
естественно, вс+ было тихо, спокойно и не свидетельствовало о том, что за
мной следят. Еще бы: чего-чего, а опыта "наружки" моим коллегам было не
занимать: столько лет Опеки оттачивают филерское мастерство до блеска.
Рука моя уже потянулась было к ключу зажигания: если за мной все-таки
следили (а теперь я уже не сомневался в этом), то не стоит ожидать, пока
мною займутся вплотную. Но я сумел превозмочь этот импульс. Немедленное
бегство ничего мне не давало. Разве что я не был бы пойман на месте
преступления с поличным - вот и вс+, однако для Генона хватило бы и данных
радиоперехвата. Между тем, я хотел узнать, что там случилось с Виктором:
до того момента, когда сиделка Римма принесет ему поднос с ужином,
оставалось всего несколько минут.
Ровно через семь минут в наушниках послышался легкий скрип открываемой
двери, стук каблучков дамских туфелек и веселый женский грудной голос:
- Эй, Стабников, ваша мама пришла, вам пожрать принесла!
Римму я имел возможность лицезреть пару раз. Это была статная пожилая
женщина с унтерскими повадками. Именно таких, наверное, имел в виду
Некрасов, когда писал:
"Коня на скаку остановит...".
Виктор не откликнулся на слова медсестры, и она воскликнула:
- Тебе что, сон дороже еды, что ли? Вставай давай, ишь разлегся, как
Иванушка-дурачок на печи!
Видимо, Стабников лежал на кровати, раз она приняла его за спящего.
Может быть, Римма потрясла своего подопечного за плечо, чтобы разбудить
его, потому что в следующий момент она почуяла что-то неладное и
изменившимся голосом неуверенно спросила:
- Эй, ты что, притворяешься? Стабников!!!
Я закусил губу. Все было ясно.
Раздался звон подноса, полетевшего на пол вместе с тарелками, и тут же
завопила Римма:
- Коля! Коля! Быстро в двадцать первую - здесь этот придурок коньки
откинул!..
* * *
Был в те времена уютный бар совсем рядом с выходом из метро
"Тургеневская".
Название его было вызывающим лишь для тех, кто либо знал латынь, либо
разбирался в медицинской терминологии: "Анус". Он был открыт до полуночи,
и в нем постоянно, даже в солнечный день, благодаря не только толстым
черным портьерам, но и деревянным декоративным щитам на окнах, царил
полумрак, навевающий ассоциации с бомбоубежищем, воем сирен воздушной
тревоги снаружи и стуком метронома. К числу прочих достоинств бара
относился также тот факт, что его таинственные хозяева плевать хотели с
высокой колокольни на антиалкогольную компанию и в любое время дня и ночи
обслуживали клиентов любыми горячительными напитками (съестного здесь,
правда, кроме шоколада и соленых орешков никогда не водилось, так что
желавший плотно откушать был обречен на голодную смерть). Как ни
удивительно, но за полгода в "Анус" еще не нагрянула ни одна проверка, и
отсутствие "стука" властным инстанциям объяснялось очень просто: в бар
пускали только своих, проверенных и испытанных клиентов, причем не
обязательно богатых.
Каждый из завсегдатаев отличался каким-нибудь безобидным чудачеством.
Был среди них, например, тип не то по кличке, не то по имени Ливерий,
который после энного коктейля "Северное сияние" выбирался к стойке и
начинал кривляться под музыку, изображая балетные па (по слухам, ранее он
числился в труппе Большого театра одним из лучших балерунов). Бармен Агаф
специализировался на карточных фокусах.
Отдельным клиентам предлагалось угадать, откуда Агаф достанет
загаданную карту, и если это все-таки случалось, счастливчик
вознаграждался бесплатной порцией самого дорогого коньяка. Я полюбил это
место за то, что здесь не было, как в других московских заведениях этого
рода, атмосферы кичливого разгула и плохо скрытого разврата. Нет, девицы,
зарабатывавшие себе на жизнь по ночам, бывали и здесь, но все они были
какие-то не от мира сего и могли запросто побеседовать с тобой, скажем, о
Кафке или о Германе Гессе...
Именно в "Анус" я направил стопы в тот холодный ноябрьский вечер, едва
отделался от чужой машины, превращенной мною в пункт связи с пациентом
спецлечебницы АЧ 3316/28 Виктором Стабниковым. Был уже девятый час, а
ровно в полночь я должен был, как делал это ежедневно, заступить на
очередное дежурство в стенах неуютной и холодной квартиры, принадлежащей
не мне, а Опеке.
Меня привело в бар не желание выпить за упокой моего предшественника
или, точнее, не только оно... Определенный этап моего тайного
расследования был завершен, и теперь следовало хорошенько подумать над
тем, какие выводы можно было из него извлечь.
Через два часа я спохватился, что коктейль, который я заказал, придя в
"Анус", так и стоит передо мной нетронутым и что я совсем не слышу ни
музыки, ни жужжания голосов за соседними столиками. Я поднял голову, и на
меня тут же обрушился водопад звуков, а по глазам стегнул луч из
цветомузыкального устройства над стойкой бара. Оказывается, все это время
я провел почти в полной "отключке", сосредоточенно размышляя над тайной
Опеки.
Я залпом осушил коктейль, расплатился с Агафом и поехал к себе на
"Авиамоторную".
Без пяти минут двенадцать я открыл дверь своей квартиры и ввалился в
тьму прихожей. Машинально насвистывая модную песенку "Эх, напрасно, тетя,
вы лекарство пьете!", прошел на кухню, поставил на плиту чайник, открыл
кран и умылся прохладной водой.
- Вообще-то культурные люди умываются в ванной, - вдруг ехидно произнес
за моей спиной чей-то знакомый голос.
Еще в номерной "учебке" инструкторы отмечали высокую скорость моей
реакции, но сейчас мне удалось вовремя обуздать свое инстинктивное
намерение не оборачиваясь ударить назад пяткой ноги и одновременно, падая
вбок, швырнуть в говорившего увесистую глиняную тарелку, вот уже два дня
грустно торчавшей в немытом состоянии на столе рядом с раковиной. Вместо
этого я шумно высморкался под струей воды и только потом пробурчал:
- Если бы эти культурные люди прожили, как я, пятнадцать лет в условиях
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг