поодаль, напротив.
Руки Мартина, лежащие вдоль пропыленных колен, походили на две тихие струи
- не то солнечного света за стеною дождя, не то вод серебристой реки.
Тихий свет струился вниз, в землю из золотистой челки на высоком лбу.
Изумрудно золотистые капли скатывались по почерневшему под загаром лицу,
как падающие звезды по вечернему небосклону. Сомкнутые веки вздрагивали и
через них тоже падал в землю искрящийся пот.
Вовсе не больно было Годару от такого света, а между тем сердце тоскливо
сжалось. Словно почувствовав это, Мартин открыл глаза и вздрогнул.
- Прости, я потревожил тебя,- виновато сказал Годар, стараясь не смотреть
в затравленные - спокойные глаза витязя.
Мартин прикрыл, залившись краской, мундир полой плаща, ибо на нем не было
шелковой ленты.
- Это ты прости. Я забыл поздороваться, забыл надеть ленту,- торопливо
проговорил он, намереваясь поскорей бежать за лентой к палатке. По
отчаянию, которое стремительно заливало его взгляд, по глубинной
израненности, выдающей виноватого человека, когда он смотрит на жертву,
Годар увидел, что и он сам, и мир в целом были для Мартина зеркалом. Глядя
туда, он не мог не казнить себя за изъяны, которые обнаруживал. Этот
человек спрашивал с себя, как с Бога. Ветер отторжения, которому
сопротивлялся Годар в Зоне дракона, шел из глубины подсознания Мартина и
был адресован и себе самому, как частному случаю Человека. Все, что
задерживало их на пути к цели, было в его глазах подлым или ошибочным.
Мартин же не давал себе права на ошибку.
Годар вдруг прочел в новом свете надпись на одной из зеленых фигур:
"Черная собака - дракон". Вот он, ферзь. Черной собакой Мартина было
неверие в Черную собаку, отказ ей в праве на жизнь. Зеркальное ее
отражение вызывало чувство вины, граничащее с самоуничтожением. Вряд ли
Мартин понимал, из чего состоит его Черная собака, ему невыносим был сам
факт ее наличия в мире. Витязь поворачивался спиной к темной половине
зеркала, и тогда жизнь, брызжущая оттуда, ежась или стервенея кидалась на
спину, билась об нее, как об стену. Бог ты мой, Мартин уже в колеснице и
поздно торопить его или просить помедлить! Ясно одно: после всего
содеянного, высказанность и недосказанного в свой адрес Мартин не простил
Человека. Это означало, что он не простил себя.
Только кровь дракона могла изменить перекос - смыть вину и вернуть Мартину
веру. Перебирая в памяти нити разных разговоров, Годар нащупал в сплетении
прозрачной сети еще один узелок... Необходимо приглушить вред от советов,
которыми он напичкал голову Аризонского, еще одним - последним - советом.
Попросив витязя задержаться, Годар сбивчиво выговорил:
- Послушай, если ты сможешь позволить себе убить дракона и сочтешь свой
поступок подвигом, а не убийством, тогда ты станешь, кем хотел.
Про себя же Годар подумал: "Стать еще выше смертному не возможно. Только
бы он понял это попозже. Как же мне повезло - я встретил в жизни бога. Да!
Да! Да! Повстречавшему бога даруется бессмертие. Ибо бога невозможно
разлюбить. Стяжательство живых душ, а рядом: смерть - равнодушие, смерть -
забвение, смерть - разлука и другие ипостаси предательства, положенного в
основании лабиринта из светящихся коридоров НЕ ЖИВУТ на территории богов.
Настоящие же боги - всегда на половину люди. Бог узнается по сердцу,
страдающему от избытка. Задача смертных - спасать своих богов. Только это
и требуется для вечной жизни... Но будь проклято бессмертие, положенное в
основание памятников убиенным богам!"
- Ты был прав, когда спросил: "Где мое место, если в мире не война?" -
произнес Мартин с привычной сдержанностью, хотя ждал ответа с затаенным
дыханием.
- Сожалею, что подкинул тебе свой вопрос. Не стоит заглядывать далеко
вперед.
- Но я уже заглянул, и хочу знать все. Да и вопрос мой собственный.
Годар, подумав, сказал словами, которые явились ему словно из-за спины, из
собственного далека:
- Вот мы с тобой идем - в ногу или в разнобой - и от того, что идем,
ничего в мире не изменится. Просто уровень кислорода останется прежним.
Никто и не заметит, почему застыла стрелка на измерителе загрязненности...
Но ты, Мартин, звезда особая. Такие выходят на небосклон один-два раза за
человеческую историю. Тебя нельзя не заметить. По отношению к тебе
выявляется степень душевной чистоты и совестливости. Ты не можешь ждать,
пока мир станет благородней, ты закатываешься. И мир станет, чтобы
ублажить твои очи, лучше - я ручаюсь. Мир должен стать благородней! -
последнюю фразу Годар произнес грозно,в свойственном его речи
повелительном наклонении в сочетании с третьим лицом.
- О, в таком случае я горд. Если моя миссия в мире такова, какой ты ее
обрисовал...- Мартин, смутившись, развел руками.- Был бы только мир
благороден ради себя самого. В любом случае, спасибо ему за все.
- Не забывай об издержках благородства,- скромно напомнил Годар,- люди
становятся лучше или ломаются. Третьего с тобой не дано.
- Это понятно. Христа распяли потому, что... не могли же они распять себя.
Либо он, либо они,- к смущению, отраженному в чертах лица Мартина,
прибавилось лукавое и в то же время напряженно-серьезное, мучительное
выражение:
- А скажи-ка, Годар, ты все еще считаешь меня...
-... Сверх человеком.- Продолжил утвердительно Годар и подумал с грустной,
щемящей теплотой: "А еще - Фаэтоном, который не поверит, что он - сын
своего Отца, пока не посадит золотую колесницу у священных вод океана".
- Ты огорчил меня, мой Белый витязь,- заметил Мартин в полушутку.
Оперевшись о плечо Годара он с натугой поднялся на расставленные широко
ноги и сильно ссутулился.
- Ну, а ты?.. В чем видишь ты теперь мудрость, подчерпнутую вроде бы у
меня, если я однажды не ослышался? - Годар робко притронулся к его ладони,
которая тотчас же легла ему на запястье.
- В понимании, что каждый из тех, кто в пути, заносит в это мгновение ногу
над своей ступенькой. "Упрямец",- подумал Годар с гордостью за него, хотя
так и не обнаружил за пониманием смирения.
Если бы Мартин верил в любого другого бога, кроме Человека, Годар бы
обратился к небесам с молитвой за Мартина, но он не мог так оскорбить
своего гордого друга. Авось когда-нибудь все в этом мире разберутся между
собой. Задача же Годара - спасти Спасителя. Он опять стал Собакой - другом
своему другу. Опять или наконец,- понять он уже не силился.
3
Дневник Мартина Аризонского
Окончание
(Из материалов Секретного военного архива
Королевства Суэния)
В конце концов это становится забавным - узнавать на каждом привале о себе
новости. С официальным Скиром я покончил в два счета, выкинув
радиоприемник, и терпеливо несу в тишине крест, чтобы выбрать место
самому. Это вовсе не значит, будто я отказался от борьбы. Просто я могу на
что-то надеяться в жизни только тогда, когда знаю, что оба ее конца в моих
руках. Сейчас, когда Скиром все уже предрешено, а именно: победа - все
равно смерть, можно узнать, кто я таков.
Годар неустанно размышляет над моим характером и щедро делится
соображениями на этот счет. Такое чувство, будто в полевой лаборатории
проводится эксперимент по идентификации реликтового человека, добытого на
земле живым. Я мог бы добродушно содействовать опыту, если бы думал, как
раньше, что являюсь представителем Суэнии. Годар же наконец, посадил в мою
голову мысль, от которой теперь не сбежать: я представляю только себя
самого и должен за себя самого отвечать - такого, каким он мне меня
открывает.
Последние его открытия - это то, что я - сверхчеловек. И лестно, и
забавно, и страшно мне было слушать его аргументы. Кажется, он отбросил от
меня костюм Дон Кихота, даже не помышляя о примерке. Это мне понравилось.
Если только Дон Кихот не его идеал, к которому он относится исключительно
серьезно, почти фанатично желая переломать вместе с Идальго крылья всем
ветряным мельницам, еще оставшимся на его родине. Страшно же то, что он,
как и Почтенный Сильвестр - мудрец, перед которым я преклоняюсь, все же
представляет мир в виде круга, центр которого составляют отброшенные нами
тени. В центре общей тьмы и поселился дракон - цельный в своей
раздробленности, один на нас всех. Но тогда война с драконом бессмысленна,
потому что никто еще, вырезав себя из общего круга, не остался жив и,
главное, потому, что нельзя отсечь тень, находящуюся в собственности у
дракона - как нельзя вызволить ее, вымолив обратно. Такой круг - эмблема
черного, нездешнего солнца.
Годар отстаивать право на тень еще может - он прибыл из стран, прозванных
в старину странами Неестественной Ночи, или, иначе, Тени. Однако Суэнские
мыслители с таким подходом забывают, что не обязательно пятнать Землю.
Одно уж то, что мы прожили триста лет без дракона и, следовательно, без
войн, говорит о величии человека само за себя. Впрочем, я забыл, что
являюсь сверхчеловеком и предъявляю требования, которые людям всей земли
не по силам. Неужто так уж и всей? Кто покажет мне, где тень Мартина Идена
- одного из лучших на мой взгляд литературных героев века. Уничтожив
дракона, я мог бы- заложить в степи город имени Мартина, где люди,
мыслящие аналогично, могли бы начать новую жизнь - так, как это уже было
однажды в Краю Полуденного Солнца, когда здесь появился с друзьями граф
Аризонский. На этих людей - вчерашних и будущих - почти единственная моя
надежда. Я уверен, что изменить самих себя и жизнь к лучшему можно лишь
выбросив из головы представления об естественности большинства
хитросплетений света и тьмы. Тогда я не буду казаться жестоким
Человекобогом, который стремится якобы обрезать каждому его черное крыло.
Понимание, что я не я обрезаю, а жизнь, сама природа человека, принявшего
за реальность обрисованный выше порочный круг удаляет его к логову дракона
остановит ли друга моего Годара? Что верно, так верно: когда появляется
дракон,- он один на всех. И я не отдаю себе отчета, не разбираю уже, где
мои крылья. Ручаюсь головой за каждый свой поступок, я все в жизни сделал
правильно, хотя местами и не ровно, почему же так гложет меня стыд и вина?
Будь в походном мешке зеркало, я бы выкинул его, как радиоприемник.
...В одном Годар прав: странно я все-таки устроен. После вчерашней записи
в дневнике - первой после некоторого перерыва, оптимистическойческой, на
мой взгляд,- я, как похмельный, впал в тоску. Прошла по нашей дружбе с
Годаром трещина и никак нам ее не замазать. Умом-то я понимаю, что
прежнего не воротишь, но как хочется, боже мой, чтобы сел друг рядом и я
прочел бы в его взгляде спокойствие - залог настоящего доверия. Но он
выбирает место поодаль, а когда задерживает взгляд на моем лице, то хочет,
чувствую всей кожей, в чем-то упрекнуть меня. Однако сдерживается из
великодушия и какого-то страха - страха того же рода, что вынуждает моих
противников отказываться противостоять мне лицом к лицу. Если бы Годар не
был чистым человеком, если бы я не ценил его дружбу, разве прислушивался
бы так чутко к любому его слову насчет моих странностей? Когда я
задумываюсь над этим, не могу избавиться от подозрения: а не навредил ли я
ему своей дружбой? Если так - пусть лучше мне не будет места на земле,
пусть и эти проталины в траве, которые только и остались мне в степи -
ведь только там, где я не могу ничего вытоптать или присвоить, чувствую я
себя не таким виноватым - пусть и эта полумертвая земля станет мне мачехой.
Годар часто говорит о Христе, как об одном опомнившемся насильнике.
Считает, что Спаситель своим невозвращением не желает ответить на засилье
Тьмы -насильем Светом. Это еще одна картина с драконом в центре круга.
Годар придумал, что присутствие в мире живого Христа обрекает людей на
ненависть: сначала к себе, затем - к нему, а после - к жизни в целом. Если
он включает в разряд таких людей себя, то я в растерянности - на каком он
сейчас этапе?
...Невозможно больше изводить себя размышлениями о злосчастном своем пути
- выгнись попутная дорога дугой или свейся в петлю, мне все равно не
вкусить плодов, принадлежащих другому путнику. Можно лишь промедлить,
маршируя на месте, что хуже всего. Женщина в черной косынке обходится без
самообмана. Так пойду же к цели, на которую решился, как шел всегда -
единственной дорогой, которая к ней подходит. Мы добрались уже до
заброшенного тоннеля, что обозначен на карте у конца холмистого кряжа.
Дальше - равнина, откуда до озера рукой подать. Слава Богу, больше у меня
не будет времени и места записывать переживания, следуя всему, для
комиссии бесполезные. И все-таки, сделав последнюю запись, вернусь назад
на километр - к тоннелю, и оставлю блокнот на входе - на насыпи из
осколочных камней. Может быть, следующий витязь, спешащий к Безымянному
озеру для схватки с врагом, если мы с товарищем его все-таки не одолеем,
найдет что-нибудь полезное для себя в этих заметках - достаточно скупых и
сдержанных, чтобы считать их интимными. Авось он решит прежде, чем
продолжить путь передать записки властям - меня бы это тронуло. Мне очень
не хватает друзей, я остро ощутил это несколько минут назад, когда ошибся,
подумав, что Годар решил оставить меня. На это у него было полное право. Я
не могу никого принуждать быть верным мне, тем более в деле, почти
обреченном. Иногда мне казалось, что Годар, придираясь, ищет предлог чтобы
постепенно отдалиться. И я уж начинал думать, что, если он все-таки
останется где-нибудь рядом - это станет самым большим укором для меня. И
вот он остался и мне стало легче. А когда я представил, что наоборот,-
сердце екнуло. В его дружбе ко мне чувствуется неизъяснимая сила, перед
которой я преклоняюсь и которая раскалывает вдребезги чаши недоверия - их
он сам лепит, сам наполняет и передает в мои руки с настойчивой просьбой
испить вместе. Под его недоверием, мне кажется теперь, затаилась такая
огромная вера, какая мне лично не по силам, но без которой я не смогу
жить. Если он не перебьет от неуклюжести всю посуду на планете и не
расстроится, то донесет Землю, упади она с орбиты, на голых руках, хоть до
самых райских ворот. Может быть, вера - самая большая святость, а неверие
- самый тяжкий грех. Хоть бы и воздавалось по вере. Древние писатели, из
сочинений которых составлялось священное писание, были чудесные люди.
Потерять Годара, предубежденного, но доброго иностранца, мне так же
тяжело, как потерять Скир, Родину. Мне хочется, чтобы кто-нибудь взял его
за руку и вывел из нашего лабиринта к родному дому. А он тянется к моей
руке, неспособной оказать сегодня такую услугу - в глубине души я
благодарен ему за это, хоть и очень тревожусь за него. Нашлась бы все-таки
рука для Годара - не сейчас, так после.
Глава IV
Над Безымянным озером плавал ворон - это было первое, что приметил Годар в
открывшемся оазисе. Травы и кустарники в сравнении с блеклой
растительностью остальной зоны казались садовыми культурами. Среди них
возвышался шатер. Само озеро, слывшее в народе недобрым еще до дракона,
потому что никто не встречал человека, сумевшего побывать на
противоположном берегу, смотрелось издали, как клинок широкого ножа: левый
берег был выгнут, словно в нем застряло острие, правый же представлял
прямую линию. За противоположным берегом продолжалась срезанная горизонтом
равнина - ее полоска была голубовата и неподвижна так же, как поверхность
воды.
Шевелилась от легкого ветра только пестрая ткань шатра. И плавал без шума
в небе над озером ворон.
Следов битв на берегу не было. Сломанное оружие, скелеты, остатки одежды,
искореженная, пережженная земля - все, о чем рассказывал король и другие
участники его юношеского похода, словно быльем поросло.
- Кто здесь находится?!- воскликнул Годар, обернувшись к Мартину, который,
прищурившись, недоуменно разглядывал шатер, понукая заупрямившегося коня.
- А ты знаешь, ведь он из несгораемого шелка,- протянул Мартин, не спуская
с шатра глаз.- Где там у него вход...
Годар тяжело, с гулом проскакал вперед и нащупал взглядом прорезь в
новеньких шелках - она находилась слева; шатер, таким образом, стоял боком
к береговой линии. Со стороны же озера открылась огромная куча пепла,в
котором валялись почерневшиебычьи кости.Поодаль лежали связанные бечевой
грабли, метла и лопата.
Мартин слез с лошади и, держа правую руку нп рукояти сабли, откинул левой
полу шатра. "Никого",- сказал он, и Годар сразу же соскочив со своего
коня, вбежал внутрь.
Пол тоже был выстлан несгораемым шелком - Годар отметил это не без
смущения: ступать по нему в пропыленных сапожищах было варварством.
Пестрота и обилие драгоценных тканей давили на психику. Дополнительные
отрезы шелковой материи были прикреплены, словно ковры, к шелковым же
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг