насылает дракон, шелест его крыльев подменяет чистый звук прозрачного,
полотняного стяга, глядя на который не устаешь волноваться вместе с миром.
Слыша в тот день заветный шелест, я не испытывал ничего, кроме смятения.
Хозяина в продовольственной лавке не оказалось на месте; за стойкой была
женщина. Высокая, прямая, в черной косынке, какие носят на деревне в
траур. Она сделала то, о чем я мечтал с той секунды, как въехал в деревню
- не взглянула в мою сторону. Прочитав, не склоняясь, записку, которую я
положил на прилавок, она молча поснимала с полок овощные и мясные
консервы, сухари, сухой сок. Это было то. чего хотел бы попросить я, в
нужном мне количестве, и мне не пришлось раскрыть рта - женщина надменно
пресекла эту возможность.
Торопливо побросав продукты в мешок, я кинулся к выходу. Солнечный свет
ослепил меня, чего никогда не случалось. Инстинктивно я прикрылся рукой и
подумал: "Ну вот, мир запечатлел тебя, Аризонский, на свою фотопленку.
Прокрути ее назад и посмотри на презренные игры своих однокашников в
Скире. Пока ты гарцевал в сегодняшний день, дракон лишил эту сильную
женщину кого-то из близких, может быть, дочери". Я не знаю, почему связал
траур продавщицы с налетами дракона. Думаю, интуиция меня не подвела.
До условленной встречи с Годаром еще оставалось время. Надо было что-то с
ним делать. Вместо того, чтобы бежать поскорей из деревни, я решил зайти в
храм. Странно: получив от женщины в черной косынке фигуральную пощечину, я
стал ступать тверже.
На церковном пороге я перекрестился, в дань уважения седовласому пастору -
единственной живой душе здесь - который любезно поздоровавшись, отправился
за орган, чтобы ненавязчиво поддержать меня музыкой. Присев на крайний
стул в ряду, я расслабился, отдавшись равномерному дождю звуков. Я
захаживал иногда в Собор на Дворцовой площади, чтобы послушать органную
музыку в бесхитростном исполнении, но не знал, что она может быть
путеводителем по времени. Раньше я слушал Баха так, словно он родился и
умер на суэнской земле. Я видел в этой суэнской музыке золотистое вино,
истекающее в огромную чашу. И медленно хмелел, смакуя каждую каплю, что
прославляла дела человеческие. О божественном я не думал и тогда, в
деревне. Но теперь я расслышал в музыке несбывшиеся надежды ее автора -
надежды на человека, скорбь по нему, мельчающему. Впервые я подумал о том,
что Суэния - не пуп земли - а остров - один из островов общей цепи.
Ухватившись за одно звено, можно восстановить всю цепь, вытянув из путины
когда-то разомкнувшиеся концы. Бах и простая суэнская женщина стали моими
учителями - я робел перед ними, надеялся на них.
Я так расчувствовался, что удивил пастора, поцеловав его при прощании
по-мальчишески в щеку, чем нарушил заведенный ритуал.
Я скакал к пустырю, окрыленный надеждой сделать суэнскую землю достойной
радости Баха, радости женщины в черной косынке. Сначала нужно было
выполнить свой воинский долг. Земля без дракона - основа основ, думал я
почти безмятежно. Но не долго длилось мое ликование, которое я хотел
затаить до победы. На следующий день я узнал, что в то самое время, пока я
находился в деревне, Годар ездил на Холмогоры Посвященных, где
засвидетельствовал у Почтенного Сильвестра свой отказ от короны и руки
принцессы - в мою пользу; и то и другое король обещал победителю в частной
беседе.
Когда Годар рассказал мне о поездке, я подумал, что концы, а может быть и
звенья общей цепи разлетелись слишком далеко, что я был самонадеян, думая,
что смогу совершить что-то глобальное. Пока что я был не в силах
восстановить ровных отношений с Годаром.
Этот человек ищет свидетелей для самых естественных поступков, думая, что
я не поверю ему на слово. За что ж он так мало меня ценит? Он придает
вселенное значение будничным человеческим действиям, рассматривает их как
жертвы. Трудно сказать, чем обернется для него ситуация, требующая
настоящего героизма. Если он недостаточно силен, я верю, что - смертью,
гибелью в схватке. В этом я не сомневаюсь ни секунды и пока это так.
Годару нечего мне доказывать, непонятно, из чего он выводит невозможность
моей веры в него. Я теряюсь, чувствуя его недоверие.
...Сегодня к вечеру понял - нужно отползти куда-нибудь и отлежаться, чтобы
перестать чувствовать себя убитым. Как ни бодрился я, а все-таки в душе
моей, которую я считал крепко сбитой, подтянутой, почти осязаемой, сломано
несколько ребер. Просить помощи не у кого. Каждый - хотел он того или нет
- приложил к этому руку. Поэтому я попросил белого витязя прервать путь на
несколько часов и скрылся за одиноким курганом, не сказав о причинах
отлучки. Я не хотел, чтобы он лишний раз почувствовал себя виноватым. Тем
более, что беда подкралась ко мне не от него. Что происходит в Скире,
почему он ополчился на меня?- вот что сейчас тревожит, сковывает руки.
Ведь это же ясно: для того, чтобы шуту позволили проникнуть в радиостудию
и опорочить мое имя на всю Суэнию, меня должны не любить в Скире слишком
многие. Кто они? Ведь я считал - у меня нет врагов. Их имена сейчас
наверняка передают из уста в уста. Я же их - не знаю. И Бог с ними - не
хочу знать. Я только задаюсь вопросом: за что мне все это? Пусть мои
близкие выказали не самое лучшее, что в них есть. Но почему так жестоко -
неадекватно жестоко? А главное дружно?
Чувствовать себя донкихотом - унизительно. Когда ты высок и непреклонен,
тебя называют нелепым. Красивая поступь почему-то представляется смешной,
а справедливое мнение, когда ты высказываешь его в обществе, заставляет
лица собеседников вытягиваться. В чем дело? Ведь я точно знаю, что я не
донкихот. К моему облику - внешнему и внутреннему - эстету не придраться.
Почему же мир относится ко мне, как к нелепости? Сходные ощущения
возникают и у иностранца Годара - он все время пробует из дружеских
побуждений указать на то, в чем я нелеп. Уже не Суэния, а сама жизнь
поглядывает на меня укоризненным взглядом. Кто надел на меня чужую одежду
- костюм Дон Кихота, кто заколдовал перед лицом тех, кто мне дорог?
Неужели и Она увидела меня в тот день через кривое стекло, встрявшее между
мной и жизнью, Она, чье имя я не смею вывести на бумаге, не потому, что
боюсь бросить на него тень или стыжусь своих чувств, а потому, что самый
большой стыд и боль для неблагородных соотечественников испытал перед нею,
как если бы я был королем Суэнии, а Она мне - дочерью...
Годар наблюдательно заметил, что считая инфантильность пороком, я, однако,
влюблен в принцессу - инфанту. Нет нелогичности в ответственности за
нераскрывшийся цветок, в трепетной борьбе со стужей, к нему подступающей.
Какая отрада, что принцесса далека от злобы дня, гнусная клевета не
коснулась ее слуха. Настанет день, когда Она, узнав о конце моего пути,
поймет, что если бы влюбленный витязь Мартин Аризонский не отказался бы
соперничать с другом за право на Ее руку,- он был бы не достоин Ее сердца.
Я принял решение ни в чем не соперничать с Годаром, как только он стал
моим другом. И теперь мне грустно от того, что мои решения так
предсказуемы, а им все равно удивляются. Или радуются, когда обнаружат,
что я решился. Ошибка во времени, господа. Почти всегда - ошибка во
времени.
Обо все этом и еще о многом другом думал я час за часом, сидя у подножия
кургана, запахнувшись в плащ и уткнувшись подбородком в колени. Перед
глазами расстилалась поникшая равнина, густо прошитая бурьяном и осокой,
что сопровождала сонно ползущую за косогор речушку. Из осоки вылез,
отряхиваясь, тощий, высокий волк с прогалинами в шерсти на боках. Глаза
его, казавшиеся издали горящими осколками, были нацелены на меня. Я
заметил это, когда стебли только-только раздвинулись. Однако зверь вел
себя так, словно вовсе не интересовался моей персоной: опустившись на
задние лапы, долго и неспешно рыл носом шерсть, прислушивался, потягивая
воздух, к стороне, где шуршала ящерица. Трусливых суэнских волков не
боятся даже дети, и все-таки странно, что они сопровождали наше с Годаром
передвижение одним лишь воем по ночам. Наконец зверю, что расселся в
десяти шагах от меня, заблагорассудилось открыться.
Я выпрямился и расправил плащ - просто для того, чтобы не выглядеть
удрученным. Думая о своем, я мимоходом следил за ситуацией. Я видел, что
этот запущенный одиночка явно не прочь напасть на меня, и планы насчет
того, как загасить его порыв, мелькали, вовсе не тревожа и не сбивая с
общего русла мысли. Так тянулось до тех пор, пока я не подумал: "А не
пойти ли к нему без оружия, с парой голых рук?" И все серьезные раздумья
как рукой сняло. В самом деле: какой же я витязь, если не смогу задушить
волка без пушки? Только я подумал и посмотрел зверю прямо в глаза с
намерением привстать, как морда его свернула набок, увлекая за собой
туловище и хвост исчез в осоке. Я даже шороха не услыхал и продолжал
оставаться на месте уже стоя. Я надеялся, что волк, не удержавшись, выйдет
снова и тогда я смогу испытать себя. Стыдно признаться - я чуствовал себя
при этом обманутым. Неужели так и не будет до конца жизни у меня
противника, который не улизнул бы после того, как увидел мой взгляд, ибо
врагов своих я не знаю в лицо, но противников у меня было достаточно. Что
он увидел в моем взгляде, господи, чего такого испугался? Как ни трусливы
наши волки, а одинокого путыника без борьбы отпускают редко. Мелькнула
было глупая мысль: "Ну вот, уже и звери тобой гнушаются".
И сразу - толчок в спину: скользкий, в область правой лопатки. Мгновенно
обернувшись, я навалился всем телом на волка, схватив его за горло -
ненависть так и брызнула в лицо из глаз-осколков, устремленных сквозь...
Это был тот же волк - я узнал его по прогалинам в шерсти. Он сумел
незаметно прокрасться ко мне за спину, но не смог как следует оттолкнуться
для удачного прыжка. Теперь же он лежал, напрягаясь, на покатой земле, я
же торопливо сжимал кольцо на его горле, как вдруг тело его размякло и я
ощутил живое тело, какое можно почувствовать, прикоснувшись к собаке. Не
то, что бы мне стало жаль его,- я удивился. Точно помню мысль: "Надо же он
тоже..." Этого было достаточно для того, чтобы хватка моя ослабла. Он же
снова напружинился, готовый продолжать бороться. Я знал, что распоряжаюсь
его жизнью и поэтому решил отпустить его. Отпрянув, я позволил ему
убраться: туда же, откуда он ынапал на меня - за курган. После я вытер о
плащ руки и взглянул на солнце. Я всегда ищу глазами солнце, когда
продвигаюсь в каком-нибудь деле. Небо было одинаковое - без облаков.
Только солнце стояло в его центре, все же кругом колыхалось в языках
прозрачных костров. Подул протяжный ветер, ерошащий мои волосы. На
несколько секунд я разомлел, прислушиваясь к тому, как тихо стало в
природе и во мне самом. Потом повернулся так, чтобы солнечный ветер не
смог убаюкивать меня и дальше и надел спавшую во время борьбы шляпу.
На первый раз я отпустил коварного зверя, чтобы дать понять себе самому:
ситуация в моих руках. Сцепись мы снова и схватка будет смертельной.
Теперь мне было неприятно вспоминать, как еще вчера степной воздух казался
мне сшитым из крыльев дракона. Память о мерзости не должна застилать
глаза, иначе не можешь поднять их к солнцу. Но и принимать дары светила до
тех пор, пока не будет повержен единственный враг, которого я знаю в лицо,
не следует. А знаю я его точно, потому что он ополчился против всего мира.
Уверен: мы с ним друг друга не упустим.
Теперь, когда я, приободрившись, записываю впечатления этого долгого дня,
мне хочется немедленно продолжить путь к Безымянному озеру. Но в Суэнии
скоро опустятся шторы. Белый витязь, наверное, уже установил палатку и
беспокоится из-за моего отсутствия.
...Сегодня узнали из новостей, что королевское войско распущено. Его
ратникам приказано сдать в суточный срок военные удостоверения, этим
приказом власти Скира вынуждают нас прервать задание и мчаться в ближайший
населенный пункт. Но боевого задания в прямом смысле этого слова нам с
Белым витязем не давали. Это мы решили биться с врагом насмерть, Его
Величество благословил нас, а военные чиновники снабдили нас необходимым
снаряжением. Поэтому чехарда в составе королевского войска не может
изменить наших планов. Думаю из написанного выше следует ясно, что Мартин
Аризонский принимает решения один раз - прежде, чем приступает к действию.
Поэтому, какой бы приказ не последовал по истечении суток, мы с бывшим
сотенным командиром Годаром продолжаем следовать велению долга.
С самого начала когда Скирские власти попустительствовали клеветнику,
стало ясно, что в нас попросту не верят - в наши силы, в наши возможности
в схватке с коварным и мстительным врагом. Опасения Скира понятны. Никто
из нас не знает, на что может рассчитывать. Однако, передвинув фигуру на
шахматной доске, профессионалы не просят разрешения вернуть ее на место.
Мы же - не деревянные фигурки, хотя и служили в одном из составов войска
которое является в руках политиках игрушкой отнюдь не потешной. Мы
продолжаем надеяться, что войско обретет в будущем душу и свято дорожим
честью мундира. Может быть, это прозвучит смешно или самонадеянно, но пока
мы верим в суэнское войско оно не будет обесчещено.
И вот еще что... Это уж вовсе нескромно, но послушайте: пока я верю в Вас,
господин Кевин, Вы живы.
2
Инерция прежней жизни еще жила в Годаре. Однако все кругом было присыпано
пеплом. Предвкушение схватки с врагом давало ощущение собственной
значительности, что подкреплялось союзничеством великого солнца, которое
шествовало высоко над головою вровень - всегда, даже искушая избытком
света. Физических сил хватило бы еще на то, чтобы валить каждый день по
быку. Он словно вернулся в отрочество, когда мечта посвятить жизнь счастью
общества и свято верил в его непорочность, но вернулся иным, скорее
постаревшим, чем возмужавшим. Поздний юношеский вопрос:"А изменят ли хоть
что-нибудь в мире мои старания?" сменился решением делать то, что зависит
только от него. Впереди была достойная цель, решающий привал на пути,
который струился раньше, как песок в морскую пучину. Бесполезный бег был
остановлен. Но не чувствовал Годар в себе света, особенно в пору
бессонницы, когда под брезентом палатки - эфемерной перегородкой между
ночью и днем - сходила пена с его вожделений, облезала парадная позолота.
Вспоминая себя в двух составах войска, он нигде не видел в такие минуты
своей пользы - всюду он был неуместен, зачем-то мешался под ногами,
огорчался и радовался как бы сам по себе и сам для себя, по ничтожным
поводам.
После двух таких ночей Годар стал тщательнее следить за обмундированием,
бриться, как и Мартин, каждое утро, а не через день, как раньше. Выкроил
он время и для регулярного ухода за конем - без внутренних ссылок на
отсутствие настроения. Тем более, что с Мартином они стали говорить реже,
потому что встречались, в местах, где гряда холмов, поделившая пополам
территорию, на которой искали дракона, прерывалась ненадолго равниной.
Обычно Годар, заметив прогалину в кряже, перебирался на территорию Мартина
и они делали привал. Или просто обменивались впечатлениями. Либо,
продолжая двигаться каждый своей тропой, приветствовали друг друга издали.
Обе стороны разделенной дороги отличались одинаковой проходимостью,
поэтому шли они не видя друг друга, вровень.
Если же Годар обгонял Зеленого витязя, то дожидался того у перевала.
Мартин, однако, опередив его, задерживался не часто. И никогда не приходил
на его половину дороги.
Однажды Годар, будучи уверен, что шел с опережением, прождал его возле
расступившихся холмов дольше обычного, а когда, забеспокоившись, перешел
по ту сторону кряжа, заметил Зеленого витязя впереди, недалече.
Привалившись плечом к валуну, тот делал записи в блокноте. Значит, он
нарочно обогнал его, чтобы выиграть время для привала в одиночестве. Годар
заподозрил, что Аризонский избегает его.
А еще Годара преследовала мысль о том, что тот стремится оградить его, как
ненадежного, от схватки с драконом. Этот вывод он сделал после того, как
Мартин, предупредив его ближе к вечеру об отлучке, исчез до самой ночи,
вернувшись же, обронил с натянутой улыбкой что-то насчет интуиции и
зрительного обмана. Если Мартин предчувствовал в том день встречу с
драконом, в местности, куда отправился один, то почему не позвал его?
Годар хотел бы, чтобы Зеленый витязь располагал его жизнью как своей.
Нет-нет, да и закрадывалась в голову обескураживающая мысль о том, что нет
в его жизни ничего полезного для Мартина, такого, чем бы стоило
располагать. Что их дружба жива только на одной половине - в сердце
Годара. Что не искупить ему даже кровью своего опрометчивого поступка,
потому что кровь его прольется бесполезно. Сколько Годар не ломал голову
над тем, какую жертву принести Мартину, ничего из его затей не подходило к
реальности - все, казалось ему, было у Мартина.
Нечего Годару было дать Зеленому витязю. Тот был сам себе и другом, и
учителем, и оруженосцем. Опять пришел Годар к выводу, что
единственно-необходимая жертва, которую он может принести Аризонскому,
заключается в том, чтобы освободить того от своего присутствия, удалиться,
попрощавшись, якобы в сторону Холмогорья Посвященных, а на самом деле - в
глубину степи, по следам других беглецов. Но как раз на эту жертву Годар
не находил в себе силы. Он был слишком привязан к Мартину и захвачен его
идеями и целями, продолжая однако, внутренне многому сопротивляться.
Годар был достаточно посвящен в мысли Мартина и считал, что научился
угадывать чувства, которые вызывают у друга то или иное действие, слово,
поступок. Все вместе - мысль и чувства Мартина по каждому конкретному
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг