Годар застыл в густеющем мареве, не в силах взобраться на коня, словно
находился во сне. Он выглядывал спину Зеленого витязя и вздрагивал от
тоски и бессильной ярости. Догнать Мартина, бросить все это ему в лицо или
просто ударить. Или же, пустив коня с места в карьер, молча обскакать
его, скрыться за развилкой первым. А там уж искать врага в одиночку,
навсегда вырвав из сердца память о бывшем друге. После же, в случае
победы, покинуть Суэнию, подав прошение на имя Верховного Хранителя. Все
эти этапы дальнейшего пути - без Мартина, ибо их дороги навсегда разошлись
- проносились перед его мысленным взором, как большие тяжелые птицы,
которые неохотно поднимались с земли и опускались на нее с шумом через
каждые двадцать метров. Когда среди этих птиц появился сизый попугай с
агатовым перстнем, Годар ничуть не удивился. Он уже был равнодушен к любой
опасности, любой неожиданности. Фантастику и реальность окружала
одинаковая золотистая мишура. Глянув вверх, он увидел низкий солнечный
круг. Обугленный темный обруч, отделившись от круга, повис у него на шее,
стиснул, соскользнув по шее, грудь. Потом на грудь сбросили второй
обруч,третий. Сердце, несущееся куда-то до этой секунды в ритме галопа,
вдруг запнулось и притихло. Годар больше не ощущал его биения, он только
знал, что с сердцем все в порядке. Спокойно, трезво подумал о том, что
сделает привал сразу же за развилкой. Если пойти по левой тропе, там, в
самом начале, должен быть, если верить карте, родник. У него можно будет и
позавтракать.
Сизый попугай Нора, растопырив крылья, балансировал на потревоженном
пшеничном колосе. Личный попугай шута... Господи, да это же средство
связи! Годар может поговорить с единственный человеком, который способен
помочь ему разобраться с фактами. Только сам Нор может разъяснить, на
сколько правильно Годар истолковал его роль. Все, решительно все
укладывалось в логическую цепочку, из звеньев которой построил Годар свое
истолкование. Туда могло уложится и более того, что он успел
инкриминировать Зеленому витязю: стремление завладеть престолом и в
упоении творить историю, словно лепку из белой глины, как
заблагорассудится, по собственному разумлению, давить его, Годара,
идеалы... Все эти предположения стояли на подходе. И все-таки рядом с
логической цепочкой пролегла еще какая-то линия; невидимая, будто
окутанная утренней дымкой, вся сжавшаяся, молчащая. И это упорное молчание
настораживало его. Та линия была как бы пуста, Годар был не в состоянии
припомнить ни одного звена из ее скрытой логики, но чувствовал, когда
отслеживал ее мысленным взором, теплый, размашистый ветер, доносивший
запах гари и воспоминание о тающих в огненных языках маках, какие видел
однажды на объятом пожаром лугу. Мало помалу утренняя завеса почернела от
гари, и все линия состояла теперь из объятых пламенем маков,- безмолвно
исчезающих, источающих алые капельки. Он протягивал и одергивал руку, не в
силах вынести стойкости огня. Потом его ладонь встретилась с ладонью
Мартина. Такая мутная ненависть - да, почти ненависть! - захлестнула
Годара, что пожар вмиг погас. Остатки обгорелых цветов всплыли вместе с
угольками на поверхности грязной, стоячей воды. Рука Годара и рука Мартина
стояли локоть к локтю на давешнем бугорке, и один витязь силился
пересилить другого. Тот, который силился, был Годаром. Другой любезно
позволял ему это. Годар чувствовал твердость, надежность и уступчивость
этой руки. А видел безмолвно тающие маки... И ощущал тепло на ладони,
переходящее в лихорадочный жар. И в конце концов порывисто, благодарно
пожимал руку Зеленого витязя. Но сразу же вслед за этим его снова
накрывала ледяная волна ненависти. И все повторялось сначала, по кругу.
То, что такой круг существовал, давало ничтожную толику надежды. Что
случилось с проклятым витязем, почему он так поступил? - не догнать ли
его, не спросить ли?
Нет, не сможет теперь Годар ему поверить. Он никогда не умел заставить
себя поверить единожды солгавшему, единожды отвергнувшемуся. Все на свете
было непрочным и когда-нибудь разваливалось, все было словно из песка:
государства, товарищеские компании, семьи, временные любовные союзы, но
дружба в жизни скитальца была той единственной опорой и прочностью,
которая никогда не умирала неестественной смертью. Имя у этой единственной
смерти было одно - забвение. Любовников разлучали измена, крадущаяся вслед
за охлаждением или пожизненное прозябание у огарков былых чувств; друзей -
только расставание. Надежда на друга была единственным, что сбывалось в
жизни Годара.
И вот, первый предавший на его пути подорвал его доверие к дружбе, а
значит, и жизни вообще, убив к ней вкус. Ибо любая опора, единожды
надломившаяся на его глазах, теряла для него надежность навсегда. Излом,
случившийся единожды, Годар имел привычку возводить в закономерность.
Самая чистая, самая преданная его дружба была поругана. Ах, если бы он мог
скакать по пустырю, видя впереди сузившимися глазами спину далекого
всадника и не помнить, что тот выехал раньше нарочно! Был бы он, Годар,
безмятежен и самодостаточен! Еще немного, и он бы придумал сотню причин,
чтобы оправдать Мартина и столько же - чтобы проучить его.
Разрываясь от двойственных желаний, мучаясь от головной боли - забыв о
разрушительной работе солнца, он не надел еще шляпы - Годар обратился к
попугаю Нора.
Так мог бы он обратиться к облаку, речке, колосу, ветру в поле. И
все-таки, даже пребывая в лихорадочном полубезумстве, когда его окатывали
попеременно то волна ненависти, то волна трепетного раскаяния за
ненависть, он полностью отдавал себе отчет, что заговорил через
посредничество безмозглой птахи с живым человеком, третьим лицом, избрав
его советником в войне, которую объявил Черной собаке Мартина.
- Что делать мне, мой друг и соратник так ослеплен желанием убить дракона,
что предает сам себя,- Годар предусмотрительно не назвал имен, на случай,
если сизого попугая с агатовым перстнем перехватит другой адресат.- Да,
витязь, который способен оставить в походе друга - предатель в первую
очередь по отношению к себе.
Сам того не сознавая, Годар высказал в этих обтекаемых формулировках всю
соль своей главной обиды на Мартина. В глубине души он почитал того не
только как друга, но и как учителя, которого теперь лишился. И далее,
свободный от налета других обид, Годар поделился сомнением, которое
оформил для себя словесно в момент речи:
- Но не знаю я в точности, правда ли то, что я говорю. Что-то внутри не
хочет принять этой правды. Мне не понять, чей это голос подсказывает мне
противоположные решения: голос истины или голос моей податливости и
привязанности к товарищу. Я не в силах разобраться с двумя этими голосами
один, ты знаешь его дольше, чем я. Скажи, как он поступает, когда ослеплен
целью? Я спрашиваю не затем, чтобы казнить его за это. Я борюсь за его
Белую собаку.
Как ни был Годар потрясен и измучен, он, однако, заметил спустя мгновение
после своей кристально-честной исповеди, что выдал сразу две тайны,
упомянув о боевом походе и о Белой собаке - персонаже притчи не для всех,
в которую посвятил их Почтенный Сильвестр. Это повергло его в смущение,
затем - в уныние, а после - в еще больший гнев на Мартина. Махая обеими
руками, он прогнал сизого попугая, отметив про себя, что тот полетел в
сторону Скира и вскочил в седло. Неизвестно, когда вернется эта почтовая
птаха - через день, два, три,- и вернется ли вообще. Он все равно будет
ждать ее или найдет способ встретиться с самим Нором. Но не сидеть же ему
сложа руки день, два, три - целую вечность! Нельзя позволить Мартину уйти
просто так, не доведя до его сведения весть о его предательстве, не указав
на него пальцем.
Степь двинулась на Годара. Пустынная земля мягко стелилась под копыта; она
таила в недрах гулкую пустоту ходов заброшенной оросительной системы. Гром
конского топота заглушил крик коршуна, упавшего на добычу в поле, которое
осталось за спиной. Еще за спиной загалдели грачи, кинувшиеся в рассыпную
и вверх после падения коршуна; приподнялся ветер и потряс колосья. Все это
явилось, не замеченное унесшимся всадником и пропало позади, ибо не прошло
и пяти минут, как тающая точка, которую он преследовал, обрела контуры
другого всадника. Годар вновь увидел косой зеленый штрих.
Зеленый витязь Мартин Аризонский приближался к нему спиной: по-прежнему
идущий рысью, статный, молодцеватый. Шляпа приподнята под нужным углом, у
пояса равномерно покачивается сабля. Годар, примчавшийся с непокрытой
головой и без сабли (и то, и другое болталось у седла), вспылил еще больше
от упорядоченности и того хорошо контролируемого спокойствия, которое так
нравилось ему прежде в товарище. Безжалостно ввинчивая шпоры в бока
фыркающей лошади, он промчался мимо Аризонского, не взглянув на него,
довел разрыв между ними метров до пятнадцати, после чего принялся плавно
разворачиваться по дуге. И вновь на него двинулась степь - та, что была
только что за спиной - край пшеничного поля, бредущее вдали стадо коров,
пенистая небесная синь в паутине облаков, а ближе всего - грудь огромного
всадника в кителе с зеленой лентой, такого огромного и собранного, что
Годару стало не по себе, когда он взглянул украдкой на его
жутко-безмятежное лицо.
Он опять промчался мимо этого чужого человека, не кивнув ему, нарочно
огибая его после своего широкого разворота, полукругом. Не прошло и десяти
минут, как был он снова в поле, где провели они ночь. И Мартин не окликнул
его.
Сизый попугай, которого он не так давно отправил с поручением в Скир,
вновь раскачивался, к удивлению любого другого человека, на колосе у края
пустыря. Но Годар был слишком погружен в переживания, чтобы обратить
внимание на время. Скатившись с коня и машинально оттолкнув его, Белый
витязь упал на одно колено и исступленно шепнул, ударив кулаком о землю:
- Ну же, что сказал Нор?! Он уже сказал что-нибудь?..
Надтреснутые, неразборчивые голоса понесли привычную нелепицу. Местами она
становилась по-девичьи писклявой, местами - басила или гнусавила; кое-где
возникло подобие танцевальной музыки,- все это двигалось с
катастрофической быстротой и прервалось отчетливыми фразами, произнесенные
баритоном Нора:
"- Когда Мартин ослеплен целью, он способен повернуться спиной даже к
королю. Не судите его строго, не оставляйте его одного, даже если он
принесет вас в жертву".
Годар с омерзением замахнулся на сизого информатора и вновь прогнал его
обратно в Скир. Получив подтверждение своим предположением от самого
Мартина - ведь тот так и не окликнул его - он, в общем-то, уже не нуждался
в посторонних советах. Неприятно задело его и то, что Нор назвал человека,
о котором они говорили, по имени. Это уже была третья оплошность со
стороны Годара, третья тайна, в которую он рисковал отныне посвятить
любого, кто прибегнет к услугам сизого попугая и, вольно или невольно
выудит из нелепицы детали их с Нором разговора. Годар впопыхах отметил,
как ему казалось, весьма трезво, что теряет что-то очень важное, но не
заметил ни в чем неестественности. Он уже был на коне и торопился догнать
Зеленого витязя до развилки, чтобы еще раз презрительно обогнуть его, а
после, зайдя на третий круг, ступить за развилку первым.
Сумей он предвидеть сегодняшний день, то стал бы Мартину еще в Скире не
лучшим другом, а лучшим врагом и научил бы его благородству в качестве
врага. Похоже, этот удачливый аристократ умеет уважать только сильных мира
сего, а последние - враги и себя самим, своей человеческой сути. Теперь,
когда он был абсолютно уверен, что Мартин стал совсем чужим, боль потери
достала его окончательно. Чем ближе становилась спина бывшего друга, тем
медленней скакал конь Годара, словно даже у него, у скакуна, подгибались
колени. А между тем опять невесть откуда взялся сизый попугай и, пролетев
над головой Годара, принялся кружить, бормоча, над Аризонским. Годар
представил с жестокой наглядностью, как, выделившись из нелепицы,
мелькают, словно крылья одного мотылька, их с Нором голоса. Опять увидел
он грязную, черную воду с медленно плывущими лепестками маков - еще живыми
безмолвно истекающими алым криком. Он шарил в мути, надеясь спасти,
вырвать с корнями со дна еще целые цветы, затопленные после пожара. Обе
руки его были по локти в мокрых, саднящих лепестках. Кожа нестерпимо
горела, покрывшись узорными пятнами. Он прятал их за спину и не хотел
видеть. Потом их с Мартином руки опять встали локоть к локтю, и один
витязь силился пересилить другого. Годар держал в своей руке твердую,
открытую ладонь Мартина и думал, что безжалостно стиснет ее до хруста, но
вместо этого неожиданно пожал ее - порывисто, благодарно. О, Господи, не
лучше ли остановить эту безумную погоню и оставить Мартина в его
ослепленности?! Какая горькая миссия - нестись ему навстречу и
разочаровывать в нем самом. Или в ком? Господи, вот опять завернула дугой
дорога и фигура всадника стремительно движется навстречу - слева, ближе,
чем в прошлый раз, потому что Годар сузил круг. Скользнув отрешенным
взглядом по лицу Зеленого витязя, он заметил, что тот присматривается к
нему в маске прежней приветливости, которая понемногу сползает, образует
прорехи, сквозь которые проглядывает какая-то борьба. Внутри Годара все
сжалось, спружинилось, когда он увидел это лицо. В висках беспорядочно
затикали испорченные часы. Плохо понимая, что делает, повинуясь
непреклонности спонтанного решения и желания в последний раз увидеть
Мартина рядом, он срезал круг и помчался прямо на всадника.
Легкий толчок, заставивший двух коней сбиться и отшатнуться один от
другого - было единственным, что он вспомнил, когда Зеленый витязь вновь
оказался за спиной. Еще запомнился запах гари и то, как ворочались под
побелевшей кожей камни, из которых состояло теперь лицо Годара. Когда же
Годар, не позволяя себе растерять мужества, почти сразу же развернулся и
спина Мартина полетела на него, словно стекло, обрушившееся с верхних
этажей,- на сей раз, чтобы навсегда исчезнуть с его глаз, ибо Белый витязь
Годар направлялся к развилке; когда песчинки, попавшие во встречный
воздушный поток, размашисто, разом ударили его по щекам, возвращая
чувствительность, конь под Зеленым витязем, взвившись на дыбы, внезапно
свернул налево и исчез, не оставив даже облачка пыли.
Годар сполз с коня, как по стенке и нервно, счастливо рассмеялся... "Не
он! Все-таки не он! Пусть плох я, но только бы ни он..."- боже, каким
откровением показалось ему эта мысль, каким благом стала для него в ту
минуту! Так, сидя на земле, он отстегнул, расслабленно закинув руку назад
и вверх, шляпу от седла и нахлобучил ее на самый лоб, на глаза, в которые
струился свет, перемешанный с потом. Завеса, сокрывшая линию, пролегавшую
рядом с выстроенной им логической цепочкой поступков Мартина, пала. Он
увидел - в самом конце этой линии - две руки, стоявшие на бугорке локоть к
локтю и одна рука, которую хотелось держать в ладони, как прекрасную
птицу, деликатно отодвинулась в сторону, открыв вид на дорогу, где
скользил в золотистой дымке по воздуху орел - умерший в воздухе орел,- и
скалы расступились, и камни, метившие в его тело с земли, стирались в
песок, и не было времени. Был только полет, движение гор, порывы души,
читаемые на языке крыльев.
Ослепительно-белая Собака встала перед мысленным взором Годара, такая
отзывчивая и благородная, что невозможно было понять, как он смог
выпустить ее из внимания - великую Собаку Мартина, которую вроде знал и
видел в упор. За нее можно было простить Зеленому витязю даже то, что
Годар сумел о нем подумать. Да какое он имел право не простить ему
чего-либо после того, как Аризонский приоткрыл ему вид на дорогу из
лабиринта?..
Но не за что было прощать Годару Мартина. Он видел теперь, что ослеп утром
как раз от того, что любил в своем сослуживце больше других его достоинств
- от способности на великую, неподкупную дружбу. Годар знал теперь, что
Мартин, сняв утром палатку, выехал один потому, что не сомневался в том,
что друг, пробудившись вскоре от прикосновения солнца, догонит его, как
это случалось раньше, во время их шутливых состязаний. Годар ослеп от
такого великого солнца и не узнал его. Сейчас же - немедленно! - он
разыщет Мартина и все ему объяснит. Все вышло так глупо, до смешного глупо
и разъяснялось просто. Господи, как, оказывается, нужен ему этот человек,
как необходима ему вера в него, как он успел его полюбить!
Годар медленно поднялся. Радость его становилась от секунды к секунде все
чернее, противней. Не хотелось видеть руки - он отвел их за спину. Из
стороны, в которую ускакал Мартин, словно тянулись лучи, похожие на стропы
упавшего парашюта. Виднелось на дальнем склоне очертание церкви в
окружении деревенских домов. Только сейчас обнаружил Годар, какая в его
груди окровавленная пустота - от потерял птицу, которую доверил ему
Мартин. Раненая птица, тяжело вздымая крылами, улетела и спряталась. Он
страшно тосковал по ней и обречен был искать повсюду.
Но имел ли он право на поиски? Годар поднес к глазам ладони: они были
словно в лепестках маков - кровь цветов сочилась под рукава. Ему
показалось на мгновение, что он нашел большую белую птицу, взял ее бережно
обеими руками и пытается прижать к груди, а она прощально отстраняет его
ослабевшими крылами, которые шире, чем его плечи. И птица и Годар истекают
кровью, и он не знает, что делать, не знает, как остановить кровопотери.
Потом образовалась стена ветра - целый строй прозрачных ратников, дружно
выстреливших в его грудь залпом воздуха. Птицы в этот момент уже не было -
он не мог принуждать ее умереть в его груди. Только непоколебимая стена
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг