земной". То ли "человек человеку друг и брат", то ли "человек человеку
волк". Кто прав?
И стал я думать обо всем этом. И тема показалась мне крайне срочной,
неотложной. Именно эту захотелось писать из всех двухсот пятидесяти; без
очереди пробивалась она.
Главное, откладывать не было никакой возможности. Я в ту пору лежал в
больнице, и диагноз у меня был не самый оптимистический. И я знал, что
сосед мой по палате безнадежен, полгода протянет, не больше. А болезнь у
нас была одинаковая, самочувствие у него даже получше, он зарядку делал по
утрам, но был обречен, а я не мог. Это что же, оказалось, и я тоже могу
умереть.
С этой фразы я и начал повесть © 251:
"Оказалось, я тоже могу умереть!"
ПРОЛОГ
Оказалось, я тоже могу умереть.
Это выглядит шуткой нелепой,
Неостроумной, ехидной и злой.
Вот в такую же ночь в октябре
Ветер выл и метался, свирепый.
Чей-то палец снаружи уверенно стукнул в стекло...
...Я откинул защелку... За дверью скелет.
Он ощерил костлявую морду.
- Виноват, беспокою по службе,
Умирать ваша очередь вышла,
Явился повестку вручить...
Оказалось, что я тоже могу умереть! Кто бы мог подумать?
То есть я знал, конечно, что все люди смертны. Я человек, эрго... Но
все-таки не верилось всерьез, неправдоподобным казалось: как это такое,
мир существует, солнце всходит и заходит, а меня нет? Однако черед
подошел, и не внезапный - обыденный. В результате тяжелой и
продолжительной болезни я действительно умер, скончался, преставился в
воскресенье под утро, часу в четвертом или пятом, точно не знаю, на часы
не посмотрел.
Обыкновенно умер. Но так это было не вовремя, так некстати.
Дело в том, что я давно уже целился на большой фундаментальный труд. Он
не сразу у меня сложился, даже не сразу задумался, сначала опыт надо было
набрать. И все некогда было оформить мысли, склеить факты и выводы, будни
все отвлекали: служба, семья, а в отпуск отдохнуть же надо: палатки,
рюкзаки, байки у костра, не до конструирования теорий. Мысли собрал
впервые, когда заболел гриппом, в постели валялся две недели. Тут и
температура не мешала, даже взбадривала, шарики энергичнее бегали в мозгу.
Мысли собрал и понял, что материала у меня маловато, надо бы годик-другой
посидеть как следует в библиотеке. Но где годик-другой у служащего
человека? Ежедневно восемь часов в лаборатории, два часа в троллейбусе,
магазины, очереди, жене помочь, то, се. Еще дети. Сына надо вырастить,
дать образование, в институт определить. Дочку надо вырастить, дать
образование, в институт определить, еще замуж выдать, кооперативную
квартиру ей купить. Квартиру купил, залез в долги, пришлось сверхурочную
брать, лишние полставки, чтобы расплачиваться.
Урывками что-то записывал, не получалось. Решил: главный труд отложу до
пенсии. Дотянул. Но тут мне предложили еще три года поработать. Подумал,
согласился. Имело же смысл подкопить запасец, чтобы сидеть в библиотеке
прочно, сосредоточенно, не отвлекаться за каждой десяткой. Итак, отложил
на три года, потом еще на годик. И после годика уговаривали меня не
уходить, но я твердо сказал: "Баста!" И выдержал характер, ушел по
собственному желанию с намерением приступить к самому важному, самому
значительному, к делу жизни. Только малюсенькую уступочку сделал себе:
позволил отложить библиотеку на месяц. Решил: съезжу на юг, поваляюсь в
горячем песочке, смою усталость чистой соленой водой, загорю, здоровья
наберусь и тогда уже с полной силой возьмусь, наконец...
Путевку достал, пошел, как полагается, за справкой о том, что гр.
Немчинову К.К., 19 года рождения (т.е.мне) не противопоказано
пребывание... Посидел в очереди у одного врача, другого, третьего... А
четвертый, поджав губы с видом укоризненно осуждающим, покачав головой,
произнес:
- Вам надо ложиться на операцию, и немедленно.
Я бурно протестовал. Я требовал отсрочку, я настаивал на отсрочке. Я
уверял, что после горячего песочка и соленой волны я запросто выдержу пять
операций.
Более того, все у меня пройдет само собой от песочка, все смоет морская
волна. Врач качал головой, ни тени улыбки я не мог отыскать в его сжатых
губах.
- Немедленно! - твердил он.
Так я оказался в совершенно другом мире, непривычном для меня,
непонятном и неприятном.
До того почти сорок лет я был уважаемым человеком, научным работником,
младшим, старшим, потом начальником лаборатории. Меня называли только по
имени-отчеству, студенты-практиканты искательно заглядывали мне в глаза,
выпрашивая зачет. Со мной считались, мое мнение спрашивали на совещаниях,
на мои статьи ссылались, цитировали их с указанием страницы. Здесь же, в
этом новом мире, я стал рядовым, со званием "больной", без имени и без
отчества.
У меня оказалось начальство, строгое, чаще недовольное, склонное
выговор делать за каждую мелкую провинность, ворчливое начальство по имени
"сестры".
Ворчало оно потому, вероятно, что работа была грязная, а зарплата
мизерная, единственное достоинство было в возможности помыкать нами -
"больными" то есть. Мы льстили сестрам, мы подлаживались к ним, мы
вынуждены были изучать их достоинства и недостатки. Мы знали, которая
заставит ждать полчаса, а какая удовлетворится десятью минутами, какая
колет легко, а после которой полчаса будешь охать, какая гордо промолчит
на твою просьбу, а какая еще и обругает унизительно. Ничего не поделаешь,
в такую категорию я записался:
больной - личность зависимая, беспомощная, вроде ребенка-несмышленыша.
При взрослых чужих, не при родителях. Над сестрами же, где-то очень высоко
витали еще врачи, существа изрекающие и непререкаемые. Они определяли
судьбу и режим. Спорить с ними разрешалось, но не имело смысла, потому что
они знали обо мне нечто таинственное на латинской абракадабре из
совершенно секретной папки по имени "история болезни".
Хотя предполагалось, что я ничего не делаю, полеживаю себе, но у меня
накапливались обязанности, довольно многочисленные, назывались они
"анализы"
и "процедуры". Я должен был сдавать кровь и всякое такое прочее через
день, кроме того, ходить на рентген, просвечивание, ультразвук,
томографию, осмотры, консультации, естественно, всякий раз посидеть в
очереди часок, должен был еще обогреваться, облучаться, класть компрессы,
менять перевязки... мало ли что еще. Так что, в общем, я был занят делом с
раннего утра и до вечера, и наивные мои планы начать "труд", лежа на
больничной койке, рассыпались прахом.
Кроме того, я же не один был в палате. У меня были соседи - четверо, и
не могу пожаловаться, не склочники, люди как люди, такие же больные. Один
из них, шофер в прежней здоровой жизни, очень любил поговорить, а
рассказывал он в основном, как он добыл, увел, унес, реже вырастил или
выловил и так превкусно приготовил карасей, или поросеночка, или горячие
блины с ледяной сметаной из погреба, или солененькие огурчики с травами.
На фоне жидкой овсяной каши, которую нам давали в обед, это звучало
увлекательно.
"Поллитровочку бы к такой закуси", - вторил его сосед, вспоминая, где,
как и когда он прихватил заманчивую дозу. Третий не был ни обжорой, ни
пьяницей, зато он принадлежал к категории истовых пациентов: не скупясь на
подробности, он многословно докладывал обо всех своих физиологических
отправлениях и постоянно жаловался, что его плохо лечат: мало дают
лекарств, инъекций и процедур; у сестер выпрашивал лишнюю таблетку и к
другим врачам ходил советоваться, надеясь уличить в противоречии. Уличал,
конечно.
Четвертый же был молчаливым и самым культурным, и он (горе мое!) не
выключал радио ни на минуту с семи утра и до отбоя.
Какая там научная работа!
Потом, как и обещали, мне сделали операцию, легкую, с точки зрения
медицины, под местным наркозом. Так что острой боли я не чувствовал,
только ощущал, как скребут что-то, тянут, тычут, да слышал реплики
хирурга: "Ассистента мне, не управлюсь же. Да где же ассистент? Глубже
возьму на всякий случай.
Да держите же ему руки и ноги..."
И прочее в таком духе.
И снова были анализы-анализы-анализы и процедуры-процедуры. Но в общем
мне становилось все хуже и хуже. Пришел я в больницу на своих ногах, а
теперь с койки сползал еле-еле. Какие там научные теории? Ни о чем я не
думал.
Дремать хотелось только... и теперь даже не очень мешали разговоры о
поросеночке с хреном и злодеях-медиках, которые экономят рецепты с печатью
для "своих" больных. Даже и визиты родных раздражали. У жены такой
растерянный вид, а у детей - нетерпеливый. Ну и пусть уходят в свою живую
жизнь!
Ничего не помогало мне. Казалось, сидит в теле кто-то упрямый и
злонамеренный, выхолащивает лекарства, пакостит наперекор врачам.
Снова назначили меня на операцию, на каталке перевезли в другую комнату
с грозным названием "реанимация", что означает "оживление". На самом деле
там не оживляют, просто держат серьезных больных перед операцией и после
для лучшего наблюдения. Там уж дежурство врачей круглосуточно, и сестру не
надо разыскивать по всему этажу.
В пятницу меня туда перекатили, операцию назначили на понедельник, а
вот в ночь под воскресенье стало мне худо, совсем худо.
Очень тошно было. Тошнило, как с перепоя, и желудок все давил вверх,
будто выбросить что-то хотел, но не выбрасывал, только дышать мешал.
Единственное занятие осталось мне на этом свете - дышать: воздух всасывать
и выталкивать.
Но это была тяжелая работа, она требовала напряжения и то не получалась
как следует: собравшись с силами, надышу-надышу-надышу поспешно, потом
отдыхаю, дух перевожу, снова сил набираюсь.
- Чейн-Стоксовское, - услышал я голос врача.
- Агония? - переспросила сестра. И добавила: - Пульс как ниточка.
- Камфору! И скорее! - распорядился врач.
Я эти слова слышал, но не очень понимал, я был сосредоточенно погружен
в процесс дыхания. И не видел ничего. Мутное стекло стояло перед глазами,
серовато-зеленое, цвета вылинявшей гимнастерки. Противно было смотреть в
эту зеленую муть, я закрыл глаза.
И увидел:
Девушку, очень юную, ясноглазую, с румяными от мороза, по-детски
налитыми щечками. Чей-то палец указывает ей графу: "Вот здесь распишитесь,
невеста".
Девушка смущенно хихикает. Так удивительно, непривычно и лестно
называться невестой.
Другая рука, короткопалая, с простеньким обручальным кольцом,
подсовывает четвертушечку бумаги. Слева: "Слушали"; справа: "Постановили".
Постановили:
"Исправительно-трудовые работы сроком на..."
Но я ни в чем не виноват.
Распишитесь, что читали.
Уткнулся в бороду, мокрую от слез.
- Отец, не выпендривайся!
У ручья лежал мертвый немец в белом шерстяном белье. Ветер пошевеливал
красивые белокурые волосы. А лица не было, лицо сгнило все. Осколком
снесло, что ли?
Чернота и стоны. Это наша полуторка перевернулась на прифронтовой дороге.
Я под кузовом. Первое инстинктивное движение - ощупал бока и ноги. Целы.
На четвереньках лезу на свет, там, где щель над кюветом. И почему-то:
- Едем назад, ребята!
- Зачем назад? От испуга. Испуганного тянет домой.
Обед - главное событие дня, блаженный час наполнения желудка. Занимаем
место у длинного стола. Дежурный, заложив пайку за спину, вопрошает:
"Кому?"
Хорошо бы досталась горбушка. А доходяга из предыдущей смены торопливо
сгребает в рот крошки, с грязного, залитого гороховой слизью стола.
- Как не стыдно? Что ты делаешь, кусочник?
- Это наши крошки! - возражает он с полным сознанием своего права.
Маленький, щупленький, вертлявый прыгает передо мной. Он смешон, он
дергается как марионетка, но у него в руках пистолет. Я пячусь за фонарный
столб. Ругаюсь бессмысленно: "Иди на..." Фонарный столб не защита. Дружок
вертлявого спасает меня. Обхватывает его сзади,
- Подходите прощаться, - говорит деловито служащая. - Мужчины, снимите
венки. - И створки раскрываются, деревянный ящик, обитый красным, плавно
тонет под тихую музыку.
Черный жирный дым низко стелется над бетонными квартирками умолкших.
На мокрой, черной от осеннего дождя брусчатке куча тряпья. На рельсах -
лента грязного мяса - бывшая нога мальчика. Мальчик не кричит, он хнычет,
уткнувшись лицом в мостовую. Отчаяние раздавленной жизни. Неужели это с
ним случилось?
Вот так винегретом мое, чужое, давнишнее, недавнее - вся жизнь в одно
мгновение, гораздо быстрее, чем читается. Последние усилия мозга: память
лихорадочно мечется в поисках спасения. Что может выручить?
Не нашла ничего. Сдалась. Оседаю. Кончаю сопротивляться. Больше не
тужусь с дыханием. Слышу хрип выходящего воздуха.
И сразу становится легче. Зеленое стекло исчезает. Я вижу себя и
почему-то сверху. Вижу осунувшееся лицо, противно-тощие руки на сером
больничном одеяле. Это я. Неприятно видеть себя таким. Доктор наклонился
над кроватью, веко приподнял, проверяет реакцию зрачка. Сестра держит
шприц на весу и смотрит на доктора вопросительно: стоит ли вкалывать? Лица
у обоих обеспокоенные и беспомощные. Мне их жалко. Зачем копошатся? Мне же
не больно, мне совсем хорошо. Не дышится, ну и не надо дышать,
напрягаться, трудиться еще. Снисходительно взираю сверху вниз с потолка на
всю эту суетливую медицину. Хочу крикнуть: "Кончайте эту ерунду, товарищи!
Мне легче, мне совсем хорошо". Не слышат, не обращают внимания, не
догадываются головы поднять. Ну и ладно, не до них. Лично я не намерен
задерживаться в этой осточертевшей реанимации. Где тут выход? Ага, вот он,
под самым карнизом. Живые его не видят, конечно.
Коридор, точнее, колодец, бревенчатый сруб с осклизлыми, обросшими
плесенью бревнами. Великолепный букет опенков у самого входа. Колодец
все-таки, а не тоннель. Про тоннель я читал в книге этого американского
доктора, фамилия которого пишется Моодей, а по-русски произносится
неприлично. Помню, что в минуты клинической смерти мне полагается плыть
или лететь по этому коридору-колодцу на тот свет. О коридоре читал, от
наших сектантов слышал, что при радении они несутся по колодцу. Видимо,
деревянное зодчество ближе моей душе, я вижу бревна, а не бетонные плиты.
Но эти мысли задним числом. В тот момент я лечу, вверх или вниз, не очень
понятно куда, лечу с чувством облегчения, избавился от тошноты, желудок не
давит на горло, дышать не обязательно. Лечу и лечу к чему-то новому,
любопытному, привлекательному, увлекательному. Помню, по записям этого
самого Моодея, что в конце коридора умершего ждут покойные друзья, родные,
любимые или что-то солнечное, светлое, согревающее, радующее. Что именно,
пережившие клиническую смерть не могли объяснить толком. Кого же я там
встречу? Не отца ли с матерью?
И вот он - выход из длиннющего колодца. Свет. Просторная палата,
огромная, пустая, а в самом центре ее на деревянном резном, но не слишком
удобном троне кудлатый старик лет шестидесяти, крепкий, широкогрудый, с
проседью в рыжеватой бороде, лохматыми бровями и желтым латунным кругом
над головой.
Боже мой! Так ты существуешь, Боже?
- Как видишь, - сказал он хрипловатым голосом.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг