необъяснимое. В середине прошлого века химики не могли разобраться в
строении молекул, предлагали и четырехмерные схемы. Недавно один мой
добрый знакомый уверял меня, что свойства гена можно объяснить, если
допустить, что он (ген) расположен в четырех измерениях. Может быть, и
так. Судить не могу.
На полке у меня книжечка, изданная полвека назад - "Четвертое
измерение".
Автор ее был щедр, все непонятное объяснил четырехмерностью. Математика
и механика понятны, стало быть трехмерны, химия и биология у него частично
выпирают в четвертое измерение. Разум и логика трехмерны, а чувства,
искусство, музыка, поэзия в четвертом измерении по самую макушку.
Я иронизирую, стало быть, не убежден. Зачем же все на свете непонятное
объяснять сложной геометрией? Вот если бы геометрия какого-нибудь тела
была непонятна, тогда бы стоило говорить о четвертом измерении.
Итак, в науке четвертое измерение где-то в запаснике, как резерв для
объяснения непонятного.
А для фантастики?
Для фантастики это резервное место действия, его стоит использовать,
если космос почему-либо непригоден. Четвертое измерение даже удобнее
иногда, потому что оно где-то тут, под рукой или под ногой, нырнул... и
сразу чудеса. Но зато планеты и звезды действительно существуют, а
четвертое измерение - фу-фу, то ли есть оно, то ли нет.
И поэтому со времен Уэллса (и Орловского) мы не возили читателей в
четвертое измерение. В крайнем случае ныряли в гиперпространство, чтобы
шутя преодолеть световые годы до нужной звезды. И я тоже не возил... И
тема четвертого измерения лежала у меня в литературном запаснике, по
списку первая, но неиспользованная. Лежала потому, что я обходился
космосом.
Хватало звезд и планет.
Но сейчас я подумываю о запасном измерении. Маячит тема, которую космос
не решает - тема вариантов нашей земной истории. И машина времени тут не
слишком удобна, в прошлое она вносит путаницу, даже литературоведческий
термин ей дан - "хроноклазм". Представьте: я приехал в прошлое, поссорил
собственных родителей, расстроил их свадьбу, кто же меня породил?
Четвертое измерение избавляет от таких несуразностей.
2. МИР ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ МИРОВ
Итак, я хочу пригласить читателя в поход по параллельным мирам.
Но прежде чем начать литературную игру, надо условиться о правилах. На
шахматной доске можно играть в шахматы, в шашки, в поддавки, в уголки, в
"волки и овцы". В шашки играют на 64-клеточной и на 100-клеточной досках.
Какая у нас доска, какие фигуры, как они ходят?
Ведь четырехмерный мир может быть устроен по-разному.
Может быть, четвертое измерение почти пустое. И наш мир плавает в нем,
как листок, сорвавшийся с ветки. Такая схема удобна для игры с
таинственным проникновением в комнаты, подвалы, сейфы, сердца и желудки.
У многих авторов наш мир заплетен как канат, или закручен жгутом в
четвертом измерении. Это удобно, чтобы из близкого перелетать в далекое.
По жгуту трехмерному звезды невероятно далеки, а по четвертому измерению -
рядышком.
Так у Ефремова в "Часе быка", у Энтони в "Микрокосме", у Нивена в
романе "Сучок в глазу"...
Я-то лично думаю, что наш мир в четвертом измерении - граница раздела.
С одной стороны более плотное, с другой - менее плотное. Думаю так, потому
что в нашем трехмерном пространстве двухмерны границы раздела: поверхность
воды, поверхность земли, поверхность стены, поверхность бумаги... Думаю,
что четырехмерный мир действительно существует, наш - трехмерный - граница
раздела. В нашем пространстве свет летит со скоростью в 300 000 км/сек, в
соседнем - более плотном, точнее, более напряженном, - медленнее, а в
другом - разреженном - быстрее. И там можно лететь быстрее - быстрее
нашего света, экономя годы пути.
При условии, что разница большая в напряженности.
Но сейчас я предлагаю разыграть другой вариант. Пусть у нас будет
четырехмерность, туго набитая трехмерными мирами. Пусть будут миры,
лежащие вплотную, как листы бумаги, еще лучше, как тонкие стальные листы
(ведь то, что мы называли пространством, много тверже стали, об этом еще
Ньютон догадался). Тогда удар, грозный и плодотворный "Бах", подаривший
нашему миру 1061 киловатт-часов, будет передаваться от листа к листу и в
каждом породит точно такие же атомы с точно таким же движением, и из тех
атомов пусть возникнут точно такие же звезды, в том числе желтый карлик -
звезда спектрального класса GO. а возле нее - девять планет, и на третьей
жизнь, более или менее разумная, тысячи две наций, тысячи две языков,
полторы сотни государств, самое обширное со столицей Москва, и где-то под
Москвой пусть стоит, глядя на яркий снег и березы, оранжевые от зимнего
солнца, и размышляя о параллельных мирах, еще, и еще, и еще, и еще, один
писатель с моей фамилией.
Натяжка здесь - в безупречнейшем соответствии. Но какая же игра без
условности, какая же - без натяжки? Слоны ходят только по диагонали, а
пешки (пехота) обязательно вперед и не больше чем на два шага! Разве в
жизни бывает такое?
Впрочем, безупречное соответствие миров и не нужно нам. Зачем повторять
и повторять самого себя до умопомрачения? Пусть будет некоторое различие в
трехмерных листах. Скажем, нижние листы поплотнее, а верхние поразреженнее.
Чуть-чуть. Тогда в верхних частицы будут лететь чуть быстрее, а в
нижних - чуть медленнее. И за 15 миллиардов лет накопится разница. Миры
одинаковые, но наверху уже завтрашний день, а внизу только вчерашний. Так
что в смежном вчерашнем мире мой двойник еще не любуется на синеющий снег,
он лежит в кровати с температурой, уставившись на однообразные сухарики и
ионики под потолком. А в смежном завтрашнем... Что я буду делать завтра?
Вот заглянуть бы и узнать.
Итак, путешествие по времени получается с такими параллельными мирами.
Но путешествие во времени, избавленное от рокового противоречия этой
темы, в котором путается фантастика, начиная с Уэллса, когда автор
вынужден выбирать либо рок, либо хроноклазм.
Рок, предопределенность, беспомощность, покорность судьбе, если герой
не имеет права вмешиваться ни в прошлое, ни в будущее. Так получается,
например, у О.Ларионовой - в ее "Леопарде"... Люди летают в будущее,
списаны даты смерти с памятников, героиня доживает месяцы назначенного
срока.
Доживает мужественно, вызывая уважение. Все это интересно
психологически. Но остается недоуменный вопрос: в самом деле, существует
ли предопределение?
Если ты предупрежден, если названа опасная дата, неужели никак нельзя
увильнуть?
Еще сложнее получается, если герою дано право воздействовать через
прошлое на будущее. Это и есть хроноклазм - временной парадокс, путаница
из-за вмешательства в историю.
Вот у Брэдбери неосторожный турист нечаянно раздавил доисторическую
бабочку.
И пошла-пошла цепь событий, так что, вернувшись домой, герой видит, что
вся история сдвинулась. И орфография противоположная, и на выборах
победила противная партия - ястребы вместо голубей. Рассказ надо понимать
символически: будь осторожен, думай о будущем, малейший шаг ведет к
тяжелым результатам. Символика вполне устраивает лириков. Физики же
начинают придираться: куда девался прежний мир, откуда взялся новый, из
каких атомов построен, за счет какой энергии? Читал я фантастический
роман, написанный совместно лириком и физиком, там эти несоответствия
выпирают наружу, нарочно колют глаза. Герой отправляется в прошлое, чтобы
убить самого себя. И убивает. Но кто кого убил, кто выжил после убийства?
От каждого действия рождается новая мировая линия, то есть - еще один мир,
копия города, копия героя - мертвая или живая. Читателю разобраться уже
невозможно, авторы рисуют пунктиры от одного мира к другому, указывая, в
какой точке какая копия встречается с которой и кто кого где убивает.
Параллельные миры снимают и хроноклазмы и рок. Мой герой отправится не
в наше будущее (и не в прошлое), а в параллельное. Такое же, как наше, но
изменяемое. И изменит... или не сумеет изменить. Рок необязателен.
Читатель не знает заранее, что же получится.
Итак, приглашаю вас в будущее, где можно учиться уму-разуму на чужих
ошибках; приглашаю в прошлое, где можно учить уму-разуму на наших ошибках,
3. ТРЕБУЕТСЯ ГЕРОЙ
И вот уже тема диктует профессию героя. Либо он физик, открывший
параллельные миры, либо - историк, мечтающий сравнить историю миров. Можно
двух героев - историка и физика. Можно физика, который забрел в дебри
истории, можно историка, который забрался в формулы физики. Пожалуй, для
сюжета предпочтительнее последний вариант. Остановимся на нем. Герой -
историк!
Подберем фамилию для него... скажем, Тихомиров. Звучит солидно,
достойно, академично даже. Тихо и мирно работает, мирит миры,
утихомиривает.
Договорились: Тихо-миров! Но в романе он будет Я-рассказчик. Я - автор
- предпочитаю эту лирическую форму, позволяющую уклоняться в сторону,
рассуждать о том, о сем, что в голову взбредет. Правда, есть и недостаток
у такого приема: снято частичное напряжение, читатель заранее
предупрежден, что герой, благополучно преодолев смертельную опасность,
окажется жив, здоров, сумеет написать литературные воспоминания. Но в
данном случае я этого не обещаю. Оставляю за собой право написать роман по
разрозненным заметкам безвременно погибшего.
Тихомиров - Я, не потому что он - мое второе Я. Он - кропотливый
историк, а мне никогда не хотелось быть историком. Со школьных времен
запомнил слова Маркса о том, что все прошлое - предыстория; сознательная
история человечества - впереди. И хотелось делать ее... сознательно,
принимать участие в разумных усилиях.
Кроме того, я не люблю копаться в архивах, ломать голову над
начертанием буквы, значением того или иного слова. Не придаю такого уж
большого значения отдельным словам... И отдельным личностям. Впрочем, о
значении личности в истории будет еще много сказано здесь.
А Тихомиров любил архивы. С наслаждением вчитывался в старинные
манускрипты, размышлял о словах, буквах, почерках. Радовался, установив,
кто именно входил в посольство, сосватавшее Софью, принцессу
Ангальт-Цербсткую за цесаревича Петра. Гордился, сумевши доказать, что
курносый Павел I был не сыном этого богом убитого Петра и даже не сыном
графа Салтыкова, а вовсе - ребенком, привезенным из деревни. С
пренебрежением говорил о тех, кто рассуждает о XVIII веке вообще, не
раскопав ни единого неопубликованного документа.
Так бы и трудился он мирно в архиве, разбирая чужие письма
двухсотлетней давности, если бы не вмешался директор института, человек
активный, речистый, любитель не писать, но давать советы, из таких, кто,
выходя на трибуну, еще не знает, что скажет, а сходит под гром
аплодисментов. (Всю жизнь завидовал такому таланту.) И вот в одной из
своих импровизаций он разгромил Тихомирова, попрекнул в том, что он
увлекается публикацией давнишних сплетен в ученых записках, зря занимает
печатные листы, вообще отклоняется от исторического материализма. Ведь
всем известно, что личность - песчинка, а история - могучий поток,
песчинку она уносит в своем течении, даже не замечая.
Тихомирову пришлось отстаивать свое право на публикацию документов,
доказывать, что личность не песчинка, особенно если ей дана власть, что
Петр, например, вздернул Россию на дыбы, и неведомо, куда бы он загнал ее,
если бы скакал еще десяток лет.
А директор стоял на своем. Директор говорил, что история идет своим
чередом, конь вечно на дыбах стоять не может, его и опустили на четыре
ноги наследники Петра... может быть, и гарцевать незачем было. Река течет
под уклон, история движется своим чередом, закономерно.
Тихомиров все упрямился. Он уважал детали, искал важные детали. И
сравнение с рекой его не убедило. Да, река течет под уклон, но по какому
руслу.
Русла-то разные.
К сожалению, доказать он не мог ничего. История однозначна. Река себе
течет... могла ли свернуть? Не свернула.
Как хорошо было бы, если бы где-то разыгрывались варианты.
И вот в популярном журнале, рядом со своей статьей о наследниках Петра,
Тихомиров читает о четвертом измерении, о многомерности, о варианте таком
и другом. Историку нужны слоистые, параллельные миры. Он дотошно шарит по
журналам физиков, ищет доказательства, что параллельные миры могут быть,
должны быть, надо искать их, надо ставить опыты, предлагает, какие именно.
И даже делает доклад об этом физикам, специалистам... Тут я - автор -
передаю слово герою.
4. Я У МЕНЯ
Сырой январский вечер. Сыро в Москве зимой с тех пор, как счищают снег
с мостовых. Плетусь домой шаркающей походкой, ноги волочу, загребаю
подошвами лужи. Устал. Не от возраста, не только от возраста. Устал,
потому что отвергнут и опровергнут. Столько времени добивался, чтобы
поставили доклад, персональные приглашения рассылал заинтересованным - и
физикам и историкам.
Ну, выслушали. Физики сказали, что я напрасно придумываю: мир
трехмерен, потому что нетрехмерного быть не может. Сослались на
ленинградского профессора Гуревича (не писателя, другого Гуревича). Тот
объяснил, что в четырехмерном мире не будет ни атомов, ни квантов.
Историки же сказали, что параллельные миры искать незачем, потому что в
прошлом и будущем все закономерно. Прошлое таково, каким оно и должно
быть. И незачем искать ответы в космосе, все они даны в "Исторической
энциклопедии".
Ах, не в свое дело полез! Валентина Иванова вспоминаю: он говаривал,
что после заседаний не может две недели сесть за стол, У меня нервы
крепче: я сяду. Завтра же пойду в архив. Ждет меня переписка с послом в
Потсдаме. И, кажется, там есть что-то о Вольтере, может быть, даже
автограф Вольтера...
неопубликованный.
Пыхтя, плетусь по лестнице. Плетусь, потому что на первом этаже к
проволочной сетке прикреплена бумажка: "Лифтерша больна до 24 часов". Вот
кто точно знает свою судьбу: до полуночи будет больна, в четверть первого
выздоровеет. Наконец вскарабкался на мой шестой этаж. Ворочая ключом в
скважине, слышу за дверью истошные вопли, всхлипы и мяуканье магнитофона.
Стойкая у нас молодежь, стальные нервы. Слышат только медные тарелки у
самого уха. А я уже начал завидовать Мариэтте Шагинян. Как хорошо: надо
послушать, вставляешь аппарат, надо поработать, вынул аппарат, никто тебе
не мешает.
Из оркестрового грохота выглядывает рыжий бородатый молодец лет
восемнадцати, мой единственный.
- А ты куда ходил, отец? - спрашивает он строго. - Я же сказал, что
принесу хлеб... позже.
Реплика какая-то странная. Но от усталости я не замечаю странности, не
вдумываюсь.
- Мать дома?
- Мать при тебе же ушла. - Он подозрительно вглядывается в меня. Но тут
магнитофон начинает квакать и бормотать. И парень забывает обо мне,
кидается спасать музыку.
Я снимаю шубу... шубу снимаю - это имеет значение даже в сокращенном
повествовании. И вижу: одна шуба у меня в руке, другая на вешалке, на
крючке. Но это не удивительно. Главное, что шуба в точности такая, как у
меня: серовато-синяя, воротник серого каракуля, пуговицы черные, верхняя
болтается на ниточке. Нарочно, что ли, отрывали для сходства?
- Сынище, кто у нас?
Не слышит, увлечен магнитофоном.
Прихожу в свою комнату, синей она называется в семье, потому что стены
выкрашены маслом, чистейший ультрамарин с белилами, сам я выбирал этот
задумчивый цвет вечерней синевы. Прихожу и вижу... себя.
Встает мне навстречу грузный мешковатый дядя лет под шестьдесят,
лобастый, с мохнатыми черными бровями, левая торчком. Словно в зеркало
гляжусь.
- Ну, здравствуй, Я, - говорит он.
- Простите, кто Вы?
- Дорогой мой, с каких это пор ты к себе обращаешься на вы? Я это ты. Я
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг