все свои ящички, малые и большие: дескать, полюбуйтесь, какой я молодец.
Чего там только не было в ящичках! Полный набор полевых цветов: нежные
лесные фиалки, иван-да-марья в желтой юбочке и лиловом жилете,
наивно-голубые незабудки, пронзительно-желтая сурепка, ромашки: "любит -
не любит - плюнет - поцелует", сладковатая "кашка" - клевер белый, клевер
красный, - мягковолокнистый чертополох, полупрозрачный шарик одуванчика и
отдельно одуванчики желтые, еще не отцветшие, беленькие чашечки земляники,
колокольчики, пахучие зонтики болиголова, а в основном лютики, лютики,
лютики, - чуть побольше, чуть поменьше, с двумя цветочками на стебельке, с
тремя цветочками на стебельке. И кроме цветов, машина представила еще
листья, желтоватые и бурые, засохшие, подходившие под определение
"растение незеленого цвета", был подберезовик с изъеденной улиткой ножкой
и небольшой белый гриб, налитой, тугой и самоуверенный, была тополиная
вата, березовые сережки, голубое яйцо какой-то пташки вместе с травянистым
гнездом, гусеница, свернувшаяся колечком, затоптанная папиросная коробка
(машина слишком широко трактовала определение: "Собирать незеленое,
вросшее корнями в грунт") и венец всего - живой ежик! Оказавшись на
солнышке, еж осмелел, высунул свою свинячью мордочку, растопырил уши,
уткнулся носом в лужицу, набрал в ноздри воды, поперхнулся и тут же
наморщил лоб, готовый мгновенно натянуть колючую защиту на глаза.
- Фу! - сказал Алеша, как глупой собаке говорят, когда она принесет не
ту палку. Он выбросил на землю ежа, гусеницу, яйцо и папиросную коробку: -
Это фу, и это фу, и это фу. Фу, это не цветы. - Хотя, в сущности, он и сам
был виноват: неточно определил, что такое цветы. - А эти цветы одинаковые.
- Он разложил на земле набор лютиков...
- И представь себе, она возражала, - рассказывал Ии Алеша, разводя
руками. - У нее, видишь ли, своя концепция была насчет одинаковости. Она
показывала различия в форме лепестков, размере листочков, в количестве
цветков и листочков. Пришлось прочесть ей лекцию, что совершенно
одинаковых предметов не бывает. Название подразумевает вид, тип, группу
более или менее сходных предметов. Вот эти желтенькие цветочки с четырьмя
лепестками - лютики. Нужен один лютик, остальные - фу!
С чревом, опустошенным на три четверти, проголодавшаяся машина
вынуждена была повернуть назад в лес.
На этот раз она не вернулась ни через час, ни через два. ("Видимо,
перебрала распространенные виды цветов, новые найти трудновато", - думал
Алеша.) Но время шло, беспокойство возрастало. К концу рабочего дня все
ходоровцы отправились в лес на поиски.
Кое-где машина оставила следы: рубцы на сырой глине, полосы примятой
травы. Впрочем, неопытные следопыты не очень отличали сегодняшние следы от
вчерашних. Зато вскоре услышали молву о подвигах машины.
Все встречные женщины хором убеждали не ходить сегодня в лес, лучше
вернуться засветло.
- Там шайка грабителей, - уверяли они. - Убивают, раздевают,
насильничают. Одна из нашей деревни шла с цветами на станцию, в истерике
домой прибежала. Налетели на машине, сбили, чуть не раздавили...
Услышав про цветы, Алеша насторожился.
Потерпевшую удалось разыскать. Она охотно рассказала, - в двадцатый
раз, наверное, - как она шла по дорожке через березняк, нагнулась грибок
подобрать, аккуратный такой подосиновичек, а корзину с цветами поставила
рядом ("туточки"). И как раз в эту самую секундочку - трах-тарарах! - не
козлик, не мотоцикл, что-то непонятное как наскочит сзади, как наподдаст,
и верзила этакий как спрыгнет, как толканет!.. (Насчет верзилы у
рассказчицы не было никаких сомнений.) Но только и она не дура, завизжала,
как зарезанная, народ на шоссейке услышал, голоса какие-то зазвенели. Так
что бандит струсил, подхватил корзину и удрал на своем мотоцикле - только
гарью пахнуло. Да и разронял все с перепугу, зря букеты разорил.
"Проштрафились, - подумал Алеша. - Голод запрограммировали,
сдерживающих инстинктов не дали. Придется объяснять теперь, что такое
право личной собственности".
Полчаса спустя на пустынной просеке с глубокими разъезженными колеями,
в глянцевитой грязи перед лужами рубцы виднелись очень четко; Алешу
остановил бородатый объездчик, трусивший на неоседланной лошади.
- Ты не видал здесь, товарищ дорогой, чудаковатую машину, навроде
танкетки-самоделки? - спросил бородач сердито.
- Не видал, - ответил Алеша уклончиво. - А что за машина?
- Да уж не знаю, что за машина и какой бес в ней сидит. Не похоже, что
взрослый водитель, озорует хуже всякого мальчишки. Влезли ко мне в
лесничество, забор повалили, цветы порвали, не столько порвали, сколь
помяли, георгины у меня там на грядке, гладиолусы, еще кое-что по мелочи.
Главное, парник загублен. Огурцы у меня там были в цвету. И всего-то два
цветка сорвано, а пленка вся исполосована в ленты. Легко ли ее склеить,
пленку, двадцать квадратов. Возился сколько!
Алеша даже закряхтел.
- Вы, товарищ, не мотайтесь зря, - сказал он. - Вы возьмите-ка с собой
вот эту девушку, покажите ей, что к чему, и составьте акт об убытках,
только по-честному, без сочинительства. Акт составьте на Ходорова Алексея
Дмитриевича, старшего научного сотрудника ОКБ. Это его машина, пусть он за
все и заплатит из собственного кармана.
- Да я лишнего не стребую, - загудел бородач, успокаиваясь. - Пленку
жалко, располосовали на ленты. Пускай ваш Ходоров выпишет мне пленку, и
дело с концом. И не к чему акты сочинять, разводить писанину. Да вы
зайдите сами, товарищ, поглядите своими глазами. И скажите, чтобы не
доверяли там машину мальчишкам.
От лесничества след вел в чащу. Предприимчивая машина продолжала
пополнять коллекцию. Двойной отпечаток гусениц ломился через худосочный
осинник, на влажной почве машина как бы наметила рубчатые рельсы. За
осинником в сырой низине бугрились голубые шапки незабудок, каждая кочка -
голубой букет. Но незабудки уже имелись в коллекции.
- И главное, не отзывается, - бормотал Алеша, в десятый раз настраивая
радиоприемник.
Опять след выбрался на заброшенную, заросшую мелколесьем просеку.
Просека сменилась трухлявой гатью через болото. Уже вечерело, над болотом
повисал туман. Казалось, воздух уплотняется на глазах: становится
непрозрачным над каждым оконцем бурой воды, усаженным тугими кувшинками.
"А ведь кувшинки должны были соблазнить машину. Наверное, она полезла
за ними", - подумал Алеша.
И действительно, тут она и нашлась, увязшая по самые глаза. Завязла и
билась-билась, пока не израсходовала всю энергию. А когда израсходовала,
даже SOS послать не смогла.
Все это происходило в понедельник, накануне тринадцатого вторника. Так
уж повелось в ОКБ у Алеши: испытания проводились по понедельникам,
выявлялись какие-нибудь неполадки, затем всю неделю они устранялись, в
следующий понедельник проходила проверка нового приспособления и после
этого Алеше было что порассказать в "Романтиках".
- Значит, с чистым городом дело не пошло, - подвел он итог на этот раз.
- Голодная машина не знает удержу, лезет очертя голову, вредит вокруг: и
себе вредит, и всем вокруг вредит. Хулиган получился. Впрочем, это
неточное определение. В хулигане сидит садист, наслаждающийся
мучительством. А у нас просто бесшабашный малец, не признающий
человеческих законов. Человеческих и природных. Теперь будем учить правила
поведения.
- Воспитывать вежливость?
- Нет, за неделю не воспитаешь. Да и не тот уровень, у нас пока
звериный. Дрессировать будем. Сделаем страх и сделаем боль.
В последующие дни машине делали "больно".
Боль конструировали, как и голод, по аналогии с животным миром. У живых
существ боль - это предупреждение о возможной поломке. По всему телу
рассеяны чувствительные клетки, которые сообщают организму о всяком
непорядке - непомерном давлении, непомерной нагрузке, перегреве,
переохлаждении, о посторонних предметах, о ненужных химических веществах,
даже о ненужной пище ("Живот болит!").
Стало быть, пришлось на всех деталях и важных узлах машины ставить
датчики-предохранители, датчики напряжения, механического и
электрического, датчики температурные, датчики кислотные и щелочные.
Задолго до разрушения, с надлежащим запасом прочности, датчики включали
тормозной сигнал, и машина не своим голосом (Наташиным) вопила:
- Ой, больно!
- А тебе на самом деле больно? - допытывался Алеша.
Но машина не могла объяснить, она не знала, что такое "на самом деле".
Боль - предупреждение о повреждении - возникла у самых примитивных
животных, как только появилось самостоятельное движение, возможность
уклоняться от опасности.
У высших же животных, имеющих глаза, нос, уши и центральный нервный
штаб, к болевому предупреждению добавилось еще одно, предварительное, -
страх называется. Боль - началось повреждение, страх - будет больно.
Машину предстояло научить и страху.
Ее учили бояться поездов, троллейбусов и автомобилей, уступать им
дорогу, пересекать улицу только при зеленом свете; ее учили бояться людей
в лесу, уступать им дорогу, ни в коем случае не приближаться (чтобы не
было новых нападений на торговок с корзинами цветов). Учили бояться
заборов, плетней и колючей проволоки. Учили бояться крутых склонов,
грязных луж, топкой почвы; надо же было избежать новых приключений в
болотах. Учили бояться высокой скорости, угрожавшей перегревом, и узких
дорожек, где можно было заклиниться между стволами.
Рельсы, люди, заборы, кручи, чащи, болота стали "страшно".
- Ой, страшно! - пищала машина Наташиным голосом.
Алеша с увлечением рассказывал, как это натурально получается у машины.
Подходит к шаткому мостику и мнется. "Ой, страшно!" - этаким жеманным
голоском. "Ой, страшно!" - у светофора.
- Бедняжка, а мне жалко ее, - заметила Ия. - Неужели нельзя было
обойтись без этих "страшно" и "больно"? Сказали бы просто: этого нельзя и
того нельзя.
- Это было бы проще всего, - возразил Алеша. - Дай инструкцию на все
случаи жизни, ничего и выбирать не надо. Но, увы, инструкции не предвидят
непредвиденного. В меняющемся мире невозможно выжить на основе
наследственных наставлений. Природа поняла это еще на уровне рыб и ввела
условные рефлексы в добавление к безусловным, личный опыт и личную память
в добавление к памяти тела. Мы думаем, что наша машина подобна собаке,
посланной в лес с поручением. Хозяин приказал ей найти, но не знает, где
искать. И не знает, что его собака встретит на пути. Пусть остерегается.
Пусть убегает, когда в нее кидают камни. Пусть ей будет больно. Больно -
это маленький выкуп во избежание большого вреда. Страх - еще меньший выкуп
во избежание большой боли. Мы приучаем машину к осторожности.
И вот осторожная машина отправилась в лес с очередным заданием: грибов
набрать к обеду.
- Столько тысяч в тебя всадили, хоть бы на трешку пользы, -
напутствовали ее механики.
Но пользы не было и на пятак. Уже через десять минут пришел сигнал
бедствия: "Ой, больно!" Кинулись на помощь. Машина была целехонька. Стояла
в густой траве в двух шагах от опушки.
- Впереди лужа. Топко. Трясина, - объяснила она.
Видимо, датчики ступиц, чувствительные к влажности, восприняли росу как
предвестник опасного болота.
Алеша вывел машину на сухую дорожку. Покинул. Через пять минут снова
SOS.
- Впереди незнакомые люди, - доложила машина. - Они идут навстречу.
Поворачиваю в гараж.
- Обойди за деревьями.
- За деревьями болото. Поворачиваю. Догоню вас.
Дождались беглянку, проводили ее еще раз до опушки, наказали без грибов
не возвращаться. Ждали два часа. Опять донеслось:
- Спасите! Страшно!
Машина стояла шагах в двадцати от того места, где ее оставили. Стояла с
потухшими глазами перед первой же канавой. Тока почти не было.
Электрический аванс она израсходовала, добавки не заработала, не найдя ни
единого гриба.
- В лесу плохое освещение, - заявила машина. - Ожидается болото с неба.
- Даже смешно, - сказала Ия, выслушав отчет. - Был озорной мальчишка,
сорви-голова, стала трусливая девчонка, которая темного леса боится.
Сменили характер за две недели.
Алеша задумался.
- Какой же характер дать машине? Наверное, что-то среднее нужно,
какая-то пропорция страха и голода, золотая середина. Но как ее определить
- золотую середину? Знаешь что. Ивушка, ты спроси отца. Может, он
подскажет какое-нибудь правило, зоологическое или психологическое.
9
Шестнадцатый вторник.
- Папа говорит, что нужна борьба. И страх полезен зверю, и голод
полезен. Но пусть они сталкиваются, меряются силами, так чтобы сильный
голод подавлял бы слабый страх, а сильный страх заглушал бы голод.
Алеша отодвинул тарелку. В отличие от зверей, у человека сильный
интерес заглушал голод.
- Меряются силами - это понятно, - сказал он. - Вопрос в том, как
измерять силу, в каких единицах выражать, как назвать единицы страха и
голода? Всю неделю обсуждаем. Вообще-то в науке принято именовать единицы
в честь ученых: вольт, ампер, ньютон, фарада. Но проголодался на семь с
половиной дарвинов и струсил на четыре менделя - это же оскорбление памяти
ученых. Кто-то предложил волчеры и зайцеры - звучит как-то не по-людски. Я
думаю, что надо бы измерять голод процентами, просто процентами
израсходованной энергии. Но где проценты в страхе?
- Папа тоже говорил насчет процентов. И еще велел передать: пусть
учтут, что проценты неравнозначны. Первые проценты голода слабее первых
процентов страха. Сидеть в норе безопаснее, не стоит выбираться из нее,
рыскать и рисковать из-за пятипроцентной мелкой закуски. Тут на помощь
страху приходит лень. Лень тормозит активность, глушит аппетит. Но вот
желудок пуст, голод проснулся, лень подавлена. Зверь выбрался из берлоги.
И чем сильнее голод, тем больше активность, больше смелость; страх почти
забыт.
- Понимаю, - сказал Алеша. - Тут разные кривые. Активность растет
круче, чем голод. Это все можно изобразить на схеме. - Он вынул шариковую
ручку, написал на бумажной салфетке "0%", отметил голод легкий, умеренный,
сильный, неудержимый, потянул кривую активного поиска от нуля до ста
процентов...
- Не до ста, - поправила Ия. - Папа сказал: если зверь найдет добычу,
он наедается впрок, на двести процентов, чтобы зря не разгуливать потом,
не подвергать себя риску лишний раз. И чтобы лишнюю энергию не тратить.
Тут его опять одолевает лень, лежит себе в берлоге и переваривает. Но вот
что папа велел тебе напомнить: стопроцентной растраты сил тоже не бывает
никогда. Когда остается пять процентов или три, активность прекращается,
падает до нуля. Это уже не лень, а апатия. Но и безнадежная апатия тоже
полезна животному. Уж если, потратив почти все силы, оно не нашло еды,
лучше не бегать понапрасну, положиться на авось. Авось времена
переменятся, еда сама свалится невесть откуда. Выжидать лучше, чем
выложить все без остатка.
Алеша, пощелкивая цветными стерженьками, все это изображал на салфетке.
- Очень и очень любопытно! - приговаривал он. - Значит, тут кривая
круто забирает вверх, на ней острый пик и резкое падение. Но зачем же
сдаваться раньше времени, если есть еще пять процентов энергии? Я бы
боролся до последней капли крови.
- Папа говорит, что это по Дарвину так получается. Что полезно
животному, то и отражается в его поведении. Бороться до последнего вздоха,
как ни странно, не всегда полезно. И при страхе, как при голоде, борьба
идет не до конца. В панике зверь проявляет чудеса ловкости, быстроты,
выкладывает все резервы. Но, пойманный, замирает. Когда лев схватит
антилопу, она впадает в шок. Если бы трепыхалась, хищник прикончил бы ее в
одно мгновение. И тут остается последняя надежда - на авось. Авось
что-нибудь помешает льву, он бросит добычу, не дотащив до логова. И люди
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг