заснуть, когда рушились лучшие мои надежды?
Ведь я уже настроился на молодость. Мысленно распорядился будущими
десятилетиями, отобранными у старости, и часами, отобранными у отдыха.
Составил расписание. Страсть как люблю составлять расписания. Обдумал
предисловие для Книги обо Всем, написал первую страничку.
И вот все идет прахом. Ничего не добившись, еще не разобравшись, даже не
дойдя до места назначения, мой целитель теряется, терпит аварию. Хоть бы
бляшку с сердечного клапана сорвал, и то был бы толк.
Плакала моя молодость!
И наконец, просто жалко было (не упрекайте меня за эгоизм) мою стальную
змееподобную телоправительницу, такую ревностную, преданную, ко мне
внимательную, не по-людски бескорыстную. Вот сидит она сейчас в темноте,
одна, беспомощная и на помощь не надеется, может быть, знает уже, что
жизнь кончена, поломки безнадежны? Так рано погибла, так мало в жизни
успела, так ничтожно мало видела хорошего.
Сутки напрасных поисков. Радио молчало, малый рентген не брал такую
мелочь, большой рентген для меня был небезопасен. Но вот на вторую ночь я
почувствовал, что у меня чешется левая ладонь. Деньги в Шаровом не в ходу,
так что я не воспринял этот зуд как благоприятную примету. Часа через два
ладонь покраснела, припухла, а потом так начало гореть и дергать, словно
кто-то у меня внутри, уцепившись за нерв крючком, старался его порвать. А
снаружи ничего: ни царапины, ни ссадины, ни прыщика.
Я поспешил вызвать Профа, сообщил радостно:
- Нарывает. Левая ладонь. Как вы думаете, не могло его занести в левую
руку?
Осмотрели схему моего тела. Оказалось, что от дуги аорты совсем рядом
ответвляются сонная артерия, идущая в мозг, и левая плечевая, снабжающая
кровью левую руку. Стремительно проносясь в токе крови, Тетеас легко мог
спутать эти сосуды. ("Надо будет повесить указатели со светящимися
надписями", - сказал Гилик по этому поводу.)
- Попробуем наладить связь, - сказал Проф.
Он миллитировал иглу и ввел ее, тончайшую, почти невесомую, в самый центр
нарывчика (я ахнул от боли). И почти сразу же передатчик, молчавший больше
полутора суток, загрохотал на всю лабораторию:
- ...Кусаются, как дикие звери. Они отгрызли антенну, глаза и все, что
можно отгрызть. Какой дурак сделал мне эластичные неметаллические тяжи?
Боялись, что металл устанет через год, а пластики они перегрызли за день.
Алло, алло, да это я, ису-врач 124/Б. Пришлите мне запасные фотоглаза. Да,
я чувствую иглу. Наклейте глаза на иглу, я их нащупаю.
- Нашелся! Ура, ура, трижды ура!!!
Глаза были наклеены, игла вошла в нарыв, опять я закряхтел от боли Тетеас
прозрел, но на этом приключения не кончились. Оказывается, в джунглях
моего тела, в каком-то закоулке ладони Тетеас вел бой не на жизнь, а на
смерть с полчищами амебоподобных лейкоцитов. Уже тысячи их Тетеас
раскромсал своими лучами и лопатками, но все новые лезпи в драку,
обволакивали членики змеиного туловища, стараясь оторвать и переварить
все, что можно было оторвать и переварить. И доктор мой явно изнемогал в
этой борьбе.
- Человек, что же ты смотришь? Прекрати немедленно! Это же твоя внутренняя
охрана. Отзови ее!
- Но они не подчиняются мне.
Гилик воздел лапки к небу:
- О всезнающий, познай себя для начала.
- Помогите, они залепили мне глаза. Ой, кажется, оторвут!
Проф спросил:
- Слушай, Человек, почему они кидаются так не него?
- Но он же чужеродное тело.
- Слушай, Человек, а как они распознают чужеродное тело?
- Да, да, у них же нет ни глаз, ни ушей, ни носа, - подхватил и Гилик.
- Не знаю, какая-то антигенность есть. Свои белки не принимают чужие.
- Но как они узнают, которые клетки чужие? Как? Как отличают красные
шарики от бактерий?
- Знать надо, а потом уж лечиться! - проворчал Гилик.
Проф прекратил бесполезные сетования.
- Слушай, ису-врач, слушай меня внимательно и действуй быстро. У организма
человека есть какой-то способ распознавать чужих. Тебя грызут потому, что
в тебе угадали чужака. Но своих лейкоциты не трогают. Постарайся
замаскироваться под своего. Налови красных шариков, обложись ими, натыкай
на все выступы и лопаточки и удирай, тебя пропустят. Позже в дороге
разберешься, что там ощупывают лейкоциты. По всей вероятности, есть
какая-то группа молекул или часть молекулы, некий отличительный знак,
пароль.
Совет оказался удачным. Мы и сами на экране увидели, как неразумно вели
себя слепорожденные стражи моего тела. Как только Тетеас унизал себя
красными тарелочками, лейкоциты перестали его замечать. Под эритроцитовым
плащом-невидимкой он спокойно привинтил себе глаза и антенны, неторопливо
отремонтировал ходовую часть и двинулся вперед. И лейкоциты расступились,
словно "руки" у них не поднимались на этого агрессора, который уходил,
прячась за спины пленников.
Вот где идет война без всяких конвенций - в нашем собственном теле!
И еще я подумал, что в этой войне, где все позволено, наверное, природа
уже испробовала все хитрости и контрхитрости. Возможно, некоторые бактерии
научились прикидываться своими, приклеивая опознавательные знаки
эритроцитов или имитируя их. Не потому ли так заразительна чума для
человека, а для животных - сибирская язва? Ведь одна-единственная бацилла
сибирской язвы смертельна для мыши. Почему мышиный организм не может
побороть одну бациллу? Может быть, потому, что не борется, считает своей
клеткой?
А путешествие пока что возобновилось. Чтобы не заблудиться вторично,
Тетеас решил не пробиваться в ближайную вену, а возвращаться к нужному
перекрестку назад по артерии, против тока крови.
Путешествие возобновилось, но совсем в ином темпе. Забылись стремительные
броски, кидавшие Тетеаса то в легкое, то в сердце, то в руку. Теперь мой
доктор медленно полз вдоль станки артерии, упираясь лопаточками в
эпителий. Содрогаясь, он выдерживал бомбардировку встречных эритроцитов,
сыпавшихся сверху словно из мешка. Полз медленно, по миллиметру за минуту,
в час сантиметра три, с остановками, сутки от ладони до локтя, еще сутки -
от локтя до плеча. Впервые я ощутил всю громадность моего тела. Шутка
сказать: по одной руке два дня пути. Обширное государство!
Впрочем, Тетеас не потерял времени напрасно. За эти два дня он разобрался,
какие именно группы атомов служат опознавательными знаками для моего
организма. Формула записана у меня в книжечке, но для вас она не
представляет интереса, у вас формула иная. И теперь вместо красных
тарелочек он мог понавешать на себя маленькие кусочки их тела. Все вместе
они так громко кричали "Я свой, я свой!" на биохимическом языке, что
встречные лейкоциты даже отшатывались, минуя Тетеаса.
Для безопасности Тетеас нанизал на себя добрую тысячу кусочков, перепортил
тысячу эритроцитов. Мне даже захотелось крикнуть: "Осторожнее, что ты там
распоряжаешься чужим добром?" Как-никак мои эритроциты, моя кровь...
Умом-то я понимал, что эта скупость неосмысленная. В теле двадцать пять
триллионов эритроцитов, донор жертвует без вреда триллионом сразу, в
поликлинике для анализа мы отдаем миллионов сто. Естественным порядком
ежедневно умирает четверть триллиона эритроцитов и столько же рождается
взамен. Что там скупиться на тысячу, когда счет идет на триллионы? А
все-таки жалко. Свое!
Итак, к концу второго дня пути по руке Тетеас вновь достиг развилки
артерий: из артерии плечевой выбрался в дугу аорты. Из плечевой выбрался,
стало быть, по ошибке вторично попасть туда уже не мог. Столь же
неторопливо пробираясь против тока крови, через некоторое время оказался
на следующем кроверазделе. Завернул туда. Удержался от соблазна кинуться в
плазменные волны и в мгновение ока очутиться в мозгу. Плыл у самого
берега, я подразумеваю стенки сосудов. Отцепившись на долю секунды, тут же
хватался за эпителии и ждал, ждал терпеливо, пока Профу не удавалось
запеленговать его сигналы, подтвердить, что он движется правильно - вдоль
шейных позвонков от ключицы к черепу.
- И ты ничего-ничегошеньки не чувствуешь? - допытывался Гилик. - Ведь эта
железная глиста лезет в твой собственный мозг.
Но я не ощущал ничего. Если напрягал внимание, казалось, что в шее легкий
зуд. Вероятнее, воображаемый.
- Вступаю в мозговую ткань, - сообщил Тетеас час спустя.
- Ну-с, теперь святая святых, - сказал Гилик. - Мозг! Храм мысли!
Картинная галерея воспоминаний и образов. Посмотрим, где у тебя там образ
лаборатории, и образ экрана, и на том экране мозг, и в мозгу экран, и на
экране мозг, и в том отражении отражение экрана...
Почему-то нравилось ему жонглировать словами. Конечно, ничего такого мы не
увидели на экране. Проплывали перед нами подобия амеб, распластанных, как
бы приколотых булавками с заостренными отростками различной длины, от
которых отходили нити нервных волокон, длиннющие и коротенькие со
спиральными завитушками, подходящими к спиральным завитушкам соседних
клеток. И это был мой мозг. И не ощущал я, что это мой мозг. И даже не
верил, что это и есть мозг, потому что выглядело все это как сборище амеб.
Но Тетеас вскоре дал мне почувствовать, что он действительно в моем мозгу,
не в чужом.
Началось с изжоги, но какой! Как будто в желудке у меня затопили плиту и
пекут на ней блины. Пламя ползет по пищеводу, выше и выше; ловлю ртом
воздух, хочу охладить воспаленное нутро. Но жар побеждает, перехватывает
дыхание.
- Проф, пожалуйста, немножечко соды. Неужели нет двууглекислого кальция не
всей вашей планете?
Но космический медик лечит меня совсем иначе. Он берется за радиомикрофон:
- Ису Тетеас, все идет правильно, ты в гипоталамусе. Находишься в центре
регулировки кислотности. Вызвал повышенную кислотность. Выбирайся скорее,
а то наш пациент наживет язву желудка.
Спустя несколько часов Тетеас - в центре терморегуляции. И снова я узнаю
об этом по своей шкуре. Мерзнут губы, нос становится твердым и
каменно-холодным. Руки и ноги зябнут, одеревеневшие пальцы не подчиняются
мне больше, вместо пальцев белые восковые слепки приставлены к кистям. Я
даже чувствую, в каком месте приставлены, оно как бы перетянуто ниткой.
Нитки ползут вверх по рукам и ногам, холод течет по венам в туловище, к
сердцу, к голове. Замерзает мозг. Мне видятся отвердевшие борозды,
подобные заиндевевшей пашне в бесснежном декабре. Замерзшие мысли, словно
снежинки, тихо-тихо, безмолвно оседают на одубевшие валики. Спать, спать,
спать!
И почти без перехода лето. Пульс стучит в висках вагонным перестуком,
горят уши, горит лицо. Тугие нитки растворяются, кровь мурашками бежит в
приставленные кисти рук и ступни. Жаром пышут румяные щеки, горячо глазам,
горячо во всем мире. Все звуки становятся напряженно-гулкими, краски
насыщенными, а очертания смутными, формы как бы тают в горячем воздухе.
Чувства обострены, я вижу невидимое. Вижу, как в моем черепе плещется
горячее озеро и на берегу его извилистый Тетеас. Он суетится, разжигая
костер, он колет клетки на дрова, щепки летят брызгами, топор тук-тук.
Дымят поленья, искры чертят темнеющее сознание. Тетеас, не надо! Тетеас,
очень больно!
Просыпаюсь в поту. Слышу встревоженный голос Профа:
- Ису, осторожнее, температура сорок и девять. Человек в бреду, у него
мутится сознание. Отметь, что это центр терморегуляции, и покидай его
немедленно.
Затем черная меланхолия. Лежу в прострации, глаза полузакрыты, ладони на
простыне. Все противно, все гнусно, никчемно и безнадежно. Я сам ничтожный
жалкий старикашка, надежды на омоложение беспочвенны. И вообще омолаживать
меня незачем, потому что все мысли мои банальны, все слова бездарны, все
планы необоснованны. Никому не нужен я ни в космосе, ни на Земле.
Единственно разумное - немедленно удавиться. Но я не удавлюсь, не хватит
воли и энергии, так и буду прозябать жалко, позорно, гадко.
Почему я скис? Реакция после жара?
Бывало у меня такое настроение в час изнеможения, после тяжкой усталости,
часам к десяти вечера, а в последнее время и к шести. Я знаю, умом знаю,
мыслям наперекор, что спорить с самим собой не надо, надо выспаться, к
утру пройдет. Утро вечера мудренее и жизнерадостнее.
Но обхожусь без сна. Вдруг утро начинается само собой. Мир превосходен и
захватывающе интересен. Моя спальня - сад, вся она в гаммах ароматов,
песнях шелеста, шороха и перезвона. Я сам молодец, я умница, я все так
хорошо понимаю и чувствую. У меня дар сверхсознания, мне открыто истинное
великолепие вещей. Как хорошо любоваться, как хорошо дышать, ходить,
стоять на ногах и на голове. А ну-ка встану на голову. Вот так, мах
ногами, ступни вытянуты. Получилось! До чего же занятен мир, когда
смотришь на него снизу вверх! Восторг! Экстаз! А петь я смогу в такой
позе? Ну-ка: "Не счесть алмазов в каменных пещерах..."
Что это я разыгрался? На каком основании? И вспоминается основание. Где-то
в мозгу у меня копошится стальной волосок по имени Тетеас. На этот раз он
докопался до центра эмоций, до клеток горя и радости. Как раз незадолго до
моего отбытия ученые Земли нашли эти центры у крыс и кошек. Научились
вводить туда электроды, вызывать наслаждение электрическими импульсами. И
подопытные крысы сутками нажимали педаль, включая ток. Жали и жали,
отказываясь ото сна, отказываясь от пищи. Наслаждались ничем и падали в
изнеможении, упившись ничем.
И вот я в роли подопытной крысы. Я - не я лично, я - марионетка, которую
дергают за ниточку. Я рояль, я обязан издавать звуки, когда нажимают на
клавиши. Нажали "до" - я веселюсь, нажали "ре" - плачу. На "ми" - жадно
глотаю пищу, на "фа" - меня тошнит от сытости, "соль" - мечтаю о женщине,
"ля" - спать хочу...
А я не желаю подчиняться. Не "ля", не буду спать"!
До! До-диез! До-до-до!
Не рояль. На намерен радоваться. Напрягаюсь. Кусаю губы, чтобы сдержать
дурацкую улыбку. Стараюсь думать о неприятном.
Как скверно, что я пустил к себе в мозг эту бесцеремонную змейку! Теперь я
не Человек, я раб ее экспериментов. Кончена разумная жизнь. Попался на
приманку молодости, обманули, теперь плачь об утерянной свободе! Ага, я
хочу плакать, а не радоваться! Не будет кретинских смешков. Чья взяла?
Голос Тетеаса:
- Есу Проф, докладываю, что клетки центра почему-то теряют
чувствительность. На прежние импульсы реагируют гораздо слабое. Повысилось
электрическое сопротивление. Может быть, объект устал, опыт надо отложить?
- Ты устал, Человек, хочешь отдохнуть?
Гилик выдает меня:
- Ничего не устал. Это он тужится, чтобы удержаться от смеха. Весь
надулся. Я-то чувствую, сидя в его кармане.
- Человек, это очень важно. Значит, ты можешь усилием воли подавить центр
радости? Ису Тетеас, надо исследовать, по каким каналам приходит в
гипоталамус торможение. Напрягись, пожалуйста, Человек. А теперь
расслабься, старайся не гасить радость.
Радуюсь по заказу. Радуюсь по просьбе.
Крыса! Если не рояль, то крыса.
Но вот приходит день, когда Тетеас, пока еще не очень уверенно, объявляет:
- Есть гипотеза. Мне представляется, что я разобрался. Главную роль тут
играет центр горя, он и расположен в самом средоточии информации, на
перекрестка нервных путей. В момент перенапряжения сильные токи разрушают
соседние центры - кислотности, терморегуляции и прочие.
- Это правдоподобно, - сказал я. - У нас считают, что язва желудка -
болезнь нервного происхождения.
- Еще я заметил, - продолжал Тетеас, - что оболочки нервов здесь особенно
тонкие. Похожи на электрические предохранители: вставляется в цепь слабое
звено, всегда известно, где перегорит в первую очередь. Видимо, пароксизмы
горя пережигают нервную связь мозга с гипофизом, прекращается регулировка
желез, а отсюда старческие болезни.
Проф замечает, что такое правило было бы целесообразно и с точки зрения
естественного отбора (законы Дарвина действуют на всех планетах).
Многочисленные горести означают несоответствие организма внешней среде,
его неприспособленность. И природа спешит списать неудачника, чтобы он
поменьше жил и поменьше оставил потомства.
- Гипотезу можно принять за основу, - заключает Проф.
- Но ее проверить надо, - говорит Тетеас скромно. - Мне нужно для опыта
чрезмерное горе. Я пробовал вызвать его механическим раздражением, но
Человек тормозит. Человек, не сопротивляйся! Прошу тебя, помоги мне. Усиль
горе. Как ты возбуждаешь себя? Воображением? Вообрази что-нибудь очень
горестное.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг