Звук был такой, словно кто-то ударил по куску железа огромным молотом. Пули
с визгом шлепнули в асфальт впереди машины. Крупнокалиберные разрывные пули
взметнули над дорогой облачка разрывов. Одного попадания было достаточно,
чтобы с нами покончить... И тут я увидел, как нас накрыла целая очередь.
Машина вздрогнула, словно на нее обрушился град камней. Вокруг нас на дороге
выросло ровное, почти геометрически правильное кольцо разрывов. Одновременно
глухо вскрикнула Веста. Я увидел, что ее тело бессильно сползает с сиденья.
Я резко нажал на тормоз. Вертолет проскочил над нами, и вихрь пулевых
разрывов унесся по шоссе вперед. Я нагнулся к Весте. Она прошептала:
- Я больше не могу их держать... Нет сил... Излучатель... У тебя должен
быть излучатель...
Ее голова бессильно откинулась. Глаза закрылись. И тут я вновь услышал
клекот вертолетного мотора. Вертолет возвращался. Эти люди хотели нас убить.
Может быть, они уже убили Весту... Эта мысль обожгла меня, наполнила
холодной яростью. Я помнил про излучатель. Помнил про него все время. Будь
это автомат или пулемет, я бы воспользовался им, не задумываясь, но
применять против людей чужое нечеловеческое оружие казалось мне немыслимым.
И тут на какую-то долю секунды мне почудилось, что я смотрю на дорогу
глазами летчика, ведущего к нам эту стрекочущую смерть. На шоссе, беспомощно
прислонившись к бровке, неподвижно стояла безоружная машина. Ее длинное тело
отчетливо виднелось в перекрестии прицела. Совершенно точно я знал: через
пять секунд этот человек нас убьет... И тогда что-то сломалось во мне, я
распахнул дверцу, вытянул навстречу приближавшемуся вертолету руку с
излучателем и нажал кнопку. Ничего не произошло. Только стало удивительно
тихо. Лишь через несколько секунд я понял, что пулемет захлебнулся и мотор
вертолета уже не работает, хотя винт продолжал вращаться. Машина, потеряв
управление, скользнула в сторону и круто пошла к земле. Она пронеслась над
невысокими холмами справа от шоссе и скрылась за ними. Через минуту над
холмами показался столб жирного коптящегося дыма.
Я стоял неподвижно, прислонившись к машине, и боялся посмотреть на Весту.
Предчувствие неминуемой беды не покидало меня с момента отъезда. Наконец я
взял себя в руки и подошел к Весте. Ее тело обмякло, голова бессильно
прислонилась к подушке сиденья. Я взял ее за плечи и усадил ровнее, словно
это могло помочь. Моя рука торопливо и бесцельно бегала по ее запястью,
пытаясь нащупать пульс. Его не было, вдруг я остановился. Я не знал, был ли
у нее пульс раньше, вообще должен ли он у нее быть. Может быть, от этой
мысли беспорядочные факты вдруг выстроились в моей голове в стройную
цепочку. Я вспомнил, что в моих лабораторных опытах бактерии использовали
избыточную энергию, которую они должны были получать извне. Вспомнил теперь
и телефонный разговор, во время которого узнал, что их колония в море
существовала внутри силового, искусственно созданного кокона, что в случае
необходимости они могли расширять его границы, но не очень далеко...
Нетрудно догадаться, что Веста, вернее, ее тело, а может быть, и клетки
мозга, ставшие частью колонии, не могли существовать без этой
дополнительной, получаемой извне энергии. Очевидно, амебы начинали
вырабатывать ее только в определенных условиях и тогда, когда их колония
была достаточно велика. Отдельные части этой колонии не могли существовать
изолированно от всей группы, во всяком случае, разрыв не должен был
превышать определенного расстояния, на котором действовало их таинственное
поле. Но если все это так, то Веста наверняка об этом знала... Знала и все
же настояла, чтобы я взял ее с собой. Наверно, какой-то запас этой своей
жизненной энергии они могли накапливать внутри себя, но не слишком много...
Весте пришлось дважды израсходовать огромную порцию на создание защитного
поля вокруг машины, вот откуда ее слова о том, что энергия кончается... Я
все еще продолжал встряхивать Весту, хотя появившимся у меня шестым чувством
понимал, что все мои усилия напрасны, что Весте уже ничто не поможет. И
вдруг она открыла глаза, и я услышал ее болезненный стон. Теперь я знал, что
надо делать. Я развернул машину и понесся обратно к городу. Покрышки
визжали, мотор обиженно и монотонно ревел. Чтобы ей легче было дышать, я
слегка приоткрыл стекло, и холодный воздух со свистом врывался в машину.
Из-за шума я не сразу понял, что Веста что-то пытается сказать, и только по
движению ее губ разобрал, что она просит остановить машину. По моим
расчетам, мы уже вернулись в район, где их жизненное поле снова должно было
действовать, и я нажал на тормоз. Веста сидела совершенно прямо и смотрела
на меня широко открытыми глазами. Я никогда не видел у нее такого ясного,
отрешенного от всего взгляда.
- Ты себя не вини. Это я так решила. Решила, что так будет лучше. Они
тоже не виноваты. Они не знали, что человеку кроме пищи и воздуха нужно
что-то еще. Они и сейчас не совсем понимают нас. Я думала, что буду с тобой
еще несколько дней, что сумею тебя защитить, помочь. Но все получилось
иначе. Я верю, ты сумеешь справиться с пришедшей бедой, найдешь выход, они
тоже тебе верят... Не вини их за мой уход. Вообще не вини за все, что
случилось со мной. Они лишь подарили мне несколько месяцев дополнительной
жизни. За это время я успела узнать и полюбить тебя... Не их вина, что
продолжения быть не могло. Они не предвидели такого конца. Потому, что это
все наше, человеческое, и вряд ли они понимают, что такое любовь... Поцелуй
меня... - вдруг попросила Веста.
Я крепко стиснул ее в объятиях и прижался к ее холодным твердым губам. В
это мгновение потеряло значение все, что разделило нас в этот последний
день. Только ее со мной больше уже не было.
К побережью я выехал глубокой ночью. Целый день, укрывшись в придорожном
лесу, я ждал, пока стемнеет. С воздуха машина была видна как на ладони.
Уничтожив вертолет, я вряд ли мог рассчитывать на снисхождение. Я и не
надеялся на него, твердо решив добраться до намеченного места. Добраться во
что бы то ни стало. Меня искали на пути к столице, а я повернул обратно, к
городу. Возможно, это мне и помогло.
С момента гибели Весты все мои поступки противоречили обычной
человеческой логике, и тем не менее они не казались мне странными. Почему-то
я был уверен, что именно этого хотела бы и сама Веста... Наконец, в
сумерках, крадучись, с потушенными фарами, мне удалось выбраться на
заброшенную дорогу, ведущую к морю.
Через некоторое время я остановил машину. Мне не понадобилось ничего
искать. Я не смог бы объяснить, почему, просто знал, что это здесь, что
ехать дальше не надо. Я приткнул машину к самому обрыву, отыскал фонарик и
осторожно, словно боялся причинить ей боль, взял на руки тело Весты. Оно
было легким и странно податливым. Прошло уже много часов, но трупного
окоченения так и не наступило.
Я зажег фонарик и медленно начал спускаться с обрыва. И вдруг подумал:
"Чтото я забыл. Что-то очень важное... Ах да, пробы, пробы, из-за которых
все началось. Веста просила меня вернуть их, а я решил проверить, на чьей
она стороне... Не было ли это самым обыкновенным предательством? Не предал
ли я ее еще раньше, когда собрался на улицу Садовников? Ведь она могла
видеть намного дальше обыкновенного человека и наверняка знала все, что
должно было случиться через десять дней, через несколько месяцев... Не
почувствовала ли она в моем визите нечто большее, чем казалось мне самому?
Не предал ли я ее еще раз, когда в отчаянье она не позволила мне высадить ее
из машины, зная наперед все, что случится. Одно дело поймать русалку, другое
дело жить с ней изо дня в день. Возможно, в той грустной сказке, что я
рассказал Весте в наш первый день, прав был совсем не царевич..."
Даже сейчас я все еще пытался оправдаться хотя бы перед собой, ведь перед
ней мне не удастся оправдаться уже никогда... Все, что я мог теперь сделать,
- выполнить ее последнюю просьбу. Я вернулся к машине, вынул из чемодана
контейнер. Потом снова взял ее на руки. Тропинка шла круто вниз, я все
крепче прижимал Весту к себе, не чувствуя почти ничего - ни страха, ни боли.
Ничего не осталось, только деловитая сосредоточенность. Наверно, именно она
помогает людям справиться с большим горем. Интенсивная деятельность,
связанная со сложными обрядами похорон, призвана отвлекать людей от причины,
ее вызвавшей.
Тропинка кончилась, упершись в узкую полосу каменистого пляжа. Здесь
сразу же, буквально в нескольких метрах от берега, начиналась большая
глубина. Я вошел в море по пояс, не замечая холодных прикосновений черной
морской воды. Волн не было. Море казалось чистым и гладким. Сюда, к берегу,
из города не долетало ни звука. Только где-то очень далеко и печально два
раза прогудела сирена буксира. Я осторожно опустил Весту в воду и разжал
руки. Я даже не посмел поцеловать ее еще раз на прощанье. Вода сразу же
сомкнулась над ее лицом, и течение легко понесло ее прочь от берега, туда,
где начиналась глубина. В луче своего фонарика еще минуту-другую я мог
различить сквозь темный слой воды бледное пятно ее лица, потом оно исчезло.
Больше ничего не было видно.
Я подумал: "Море подарило мне Весту и теперь забрало ее обратно". И еще я
подумал, что Весты нет, а все ее слова и мысли живы в памяти и останутся со
мной навсегда. Веста сказала: "Ты теперь останешься один со всем этим". В
темноте, не зажигая фонаря, я нащупал крышку контейнера с пробами и отвернул
ее. Тихо, почти без всплеска море приняло спою частичку. Посмотрев последний
раз в черную, непроницаемую воду, я повернулся и медленно пошел обратно
наверх, туда, где слышались трели полицейских свистков и вспыхивали мигающие
фонари патрульных машин. Погоня в конце концов настигла меня, но сейчас это
уже не имело значения. Больше я не собирался от них скрываться. Начав
подъем, я задержался в последний раз. Нащупал в кармане пиджака коробку
излучателя, достал его и, широко размахнувшись, бросил в море. "Забирайте
всё, - подумал я спокойно. - Наши человеческие проблемы мы будем решать
по-своему".
Поднимался я медленно. Обрыв в этом месте был очень крутым, да и
торопиться мне не хотелось. Наверху скопилось штук десять машин. Установили
даже мегафон и что-то вроде прожекторной установки. Очевидно, они придали
слишком большое значение истории с вертолетом и теперь явно переоценивали
мою персону.
Вполне возможно, они начнут стрелять прежде, чем я поднимусь наверх. Но
после того как я простился с Вестой, мной владело полное безразличие ко
всему происходящему вокруг. Все же я испытывал некоторую горечь от мысли,
что люди устраивают на меня облаву как на какого-то чужака... "А ты и есть
чужак. Кажется, все-таки случилось то, чего они добивались. Ты очутился по
другую сторону барьера, во вражеском лагере, хотя и не хотел этого..." Эта
мысль отрезвила меня. Во всяком случае прогнала сонное безразличие, с
которым я поднимался навстречу наведенным на меня автоматам.
"Теперь ты остался один со всем этим..." - сказала Веста, но, кажется,
ненадолго... Может быть, остановиться, пока не поздно? Вполне можно нырнуть
за этот выступ. Он надежно защитит меня и от света, и от возможных
выстрелов. Ну и что потом? Мне не дадут больше сделать ни шага. Я продолжал
медленно подниматься.
- Сдавайтесь! - надрывался мегафон наверху. - Ваше положение совершенно
безнадежно, вы окружены! Поднимите руки!
"Дурацкое требование, - с раздражением подумал я. - Могли бы понять, что
идти по такому крутому склону с поднятыми руками невозможно". Я продолжал
подниматься. С каждым моим шагом обстановка накалялась все больше. Каждую
секунду мог прозвучать выстрел. У стоявших за чертой света людей нервы могли
не выдержать растущего напряжения. Оно уже ощущалось почти физически. Голос
говорившего в мегафон человека сорвался, а стоявшие у обрыва автоматчики при
моем приближении попятились, стараясь сохранить дистанцию. Я вышел на ровное
место и стоял теперь прямо перед ними, в двадцати шагах. Нас разделяла
только граница света и темноты. Прожектор бил мне в лицо, слепил и словно бы
отделял от людей некоей реальной, физически ощутимой стеной.
- Сдавайтесь! - в который раз повторил мегафон. - Если вы не поднимете
руки, мы будем стрелять!
Мегафон не приспособлен для беседы. Мегафон существует для того, чтобы
отдавать однозначные команды. Он самой своей сущностью, наличием этого круга
света, в котором я стоял, и темного кольца за ним, с ощерившимися стволами
автоматов, подразумевал сейчас лишь одно - грубую силу.
Почему же я не подчинился? Ведь это казалось так просто и разумно:
поднять руки, сдаться. Потом меня арестуют, будет суд. Возможно, мне даже
удастся оправдаться, и в любом случае я останусь жив - разряжу это страшное
напряжение, которое уже достигло кульминации и каждую секунду могло
разрядиться само собой. Я подумал, что, если чей-то палец сейчас дрогнет и
надавит курок, я буду падать вниз довольно долго. Весь тот путь, который
только что проделал. Мое тело не попадет в море, оно разобьется об острые
камни, окаймлявшие узкую полоску пляжа. Эта мысль была мне почему-то
особенно неприятна. И все же я не поднимал рук. Если бы речь шла только обо
мне, я бы это немедленно сделал. Но интуитивно я чувствовал, в эту секунду
решается нечто гораздо более значительное, чем моя жизнь, и, кажется, я
начинал понимать, что именно. Решался вопрос о том, каким будет предстоящий
диалог людей с иным разумом. Будет ли он вестись с позиции силы, будет ли
над нами, как дамоклов меч, все время висеть угроза применения силы? Или же
будут найдены какие-то другие формы, наметятся первые, еще робкие шаги
взаимопонимания. Для этого, прежде всего, необходим диалог, а не
односторонние категорические требования мегафона - в этом все дело. Я не мог
поднять рук, с ужасом понимая, что из всего этого неумолимо следовало и то,
что я все же взял на себя предложенную мне миссию и вольно или невольно
выступал в эту минуту от их имени, в том самом качестве посредника, которого
так боялся совсем недавно, но Веста сказала: "Ты теперь останешься один со
всем этим..." И вот я медленно шел на автоматы, не поднимая рук...
* * *
Тяжелый реактивный бомбардировщик вывалился из-за туч всего в восьмистах
метрах от поверхности моря. И сразу же свечой пошел вверх. Это был
рискованный маневр, но пилот блестяще справился с задачей. Внизу, под
крыльями, повернулась и застыла на секунду поверхность бухты, и сразу же
застрекотали все четыре съемочные камеры, ведущие послойную съемку воды на
разных горизонтах от поверхности до самого дна. Одновременно вспыхнул экран
локатора и глубинного инфралота.
Вся эта сложная аппаратура предназначалась для поиска неприятельских
подводных лодок. Но сейчас пилота интересовали совсем не они. То, что он
искал, было видно даже невооруженным глазом. На глубине примерно
восьмидесяти метров в воде отчетливо просматривалось какое-то уплотнение,
похожее и на опухоль и на медузу одновременно. Оно слегка опалесцировало на
экране локатора, словно само излучало радиоволны, но никаких помех в работе
локатора не наблюдалось. Замигал глазок рации, и голос дежурного по полетам
произнес:
- Тридцатый, тридцатый, доложите, что видите?
- Эта штука подо мной. Глубина около ста метров. Могу ли я
воспользоваться во время бомбометания подводными осветителями?
Рация не отвечала несколько секунд. Вопрос был не так уж прост. Получив
запрос, дежурный счел необходимым связаться с командованием, пилот, ожидая
ответа, продолжал съемку. Самолет набирал высоту почти мгновенно. Очень
сильно мешала работать низкая облачность. Самолет то рвался вверх, то
стремительно падал вниз, к застывшей, будто бы нарисованной на холсте,
поверхности моря. С такой высоты вода казалась неподвижной. Нельзя было
различить отдельных волн, хотя пилот знал, что через несколько секунд их
брызги могут достать фюзеляж. Если в турбину попадет летящая с поверхности
водяная пыль, турбина может захлебнуться, поэтому пилот старался в точности
выдерживать рекомендованную высоту. Он считался виртуозом в своем деле
именно потому, что умел поймать ту едва уловимую грань безопасного еще
снижения, с которой снимки получались наиболее четкими, а машина
благополучно выходила из очередного пике. Он представил, что произойдет,
если двигатель все же засосет воду, и поежился. Перед глазами стояла, словно
увиденная со стороны, картина. Тяжелая машина, оставив далеко позади себя
звук собственного двигателя, несется вниз, к поверхности моря. Внезапно
огненный факел турбины исчезает, пропадает вибрация, и наступает та самая,
ни с чем не сравнимая тишина, от которой мороз подирает по коже: тишина
заглохшего в полете реактивного двигателя... Если это случится достаточно
близко от поверхности, он вряд ли сумеет изменить направление полета.
- Тридцатый, тридцатый. Осветители применять запрещено, - прервала рация
его
размышления. - Вы закончили съемку?
- Да. Без подсветки закончил.
- В таком случае переходите к выполнению основного задания. Пилот решил
покончить с этим в следующем заходе. Глубинные бомбы нужно было сбросить с
достаточной высоты, чтобы к моменту, когда машина будет завершать пике и
включатся камеры, они успели погрузиться на нужную глубину. Он любил
щегольнуть четкими фотодокументами.
Пилот знал, что не ошибется, но все же для верности включил бортовой
вычислитель. В таком тонком и небезопасном деле он чувствовал себя
уверенней, если автоматика могла разделить с ним ответственность. Кассета с
бомбами отделилась от самолета метрах в двухстах от поверхности и
раскрылась, выбросив из своего нутра пять тяжелых круглых бочек,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг