Ночью опять не спалось. Луна как стала с вечера над сопками против
его окна, так и стояла там до утра недвижно. Деревья неслышно дышали за
стенами зимовья, но иногда их задевал бессонный ветерок, и тогда Гервасий
отчетливо слышал шорох тех двух осиновых листков, которые чудом не
сокрушила зима, и они остались на ветке, простертой у самого окна. Часто,
часто просыпался Гервасий от их взаимных признаний, а потом никак не мог
снова вернуться в сны.
Он давно потерял счет годам, которые истекли. Множество состояний
души сменилось в нем, как меняются времена года. О, тускла ткань
ежедневной жизни в этой тайге, в этом зимовье...
Гервасий построил его потом, позже, когда уже пришлось уйти из
Богородского. Пожалуй, не припомнить, почему он оказался в том умирающем
селе. Где-то на дне его памяти лежал осадок другой, шумной, суетной жизни,
меж каменных громадин, в металлическом грохоте, запахе красок, и только
смутный образ женщины... золотистая комета, ее ночное лицо, так несхожее с
лицом дневным... больно, думать об этом больно! Потом улочки-тропиночки
Богородского, сонное тепло какой-то жалостливой, ее утешающий голос - но и
это все просеялось, будто песок сквозь пальцы, осталось одно воспоминание:
охота, зима, белый единорог, неизвестный хищник, цветущий шар...
Когда Гервасий воротился с той охоты - с ощущением содеянной беды, -
на него вдруг набросилась в сенях его кошка. Отодрал ее от себя - она
кинулась снова; отшвырнул пинком, занес ногу для нового, но, непонятно
чего испугавшись, позвал жалобно: "Киса, кисонька моя..." Кошка издала
странный, утробный звук: "Ар-р-рдо!" - и бросилась от него, будто
подожженная.
Еще Гервасий помнил, как, поджимая хвосты, удирали от него
богородские собаки, даже самые свирепые и грозные, а коровы при его
приближении метались в хлевах, заводя под лоб тяжелые глаза. Люди тоже
сторонились его, и даже та, жалостливая и мягкая, белела в просинь, хотя и
билась ночами от неумения объяснить собственный ужас, от неотвратимости
расставания.
А вскоре случилось первое предвестие его судьбы.
Это была все та же зима, да, все та же, когда он встретил белого
единорога, и на переломе ее к селу пришел тигр. В тот сезон в тайге было
мало кабана, а чуткого изюбра, видно, редко удавалось скрадывать. За месяц
тигр "снял" с цепи десяток деревенских собак, вламывался в курятники, в
стайки. Охотники пытались отогнать его залпами, ночью гудели трактора...
Неделю деревня прожила спокойно. А вскоре с тигром столкнулся
Гервасий.
Он возвращался с путика. Солнце уже упало в сугробы, но растопить их
не смогло - застыло, сгинуло, сумраки наступали. И тень в ложбине Гервасий
принял сперва за густую предвечернюю тень. Но тигр, который залег там, был
разъярен одним лишь запахом человека - ведь люди так немилосердно отогнали
его от деревни, от собак!..
Гервасий успел выстрелить, пока длились прыжки, но только на
мгновение смутил тигра. Показать ему спину - верная гибель. На дерево!
Гервасий подпрыгнул, уцепился за толстый дубовый сук, но руки скользнули,
он повис, и в эту минуту тигр, встав на задние лапы, зубами и когтями
потащил его вниз, навалился... И Гервасий едва не потерял сознание, когда
тигр вскочил, брезгливо ткнул его лапой, будто падаль, и отпрыгнул. Только
подлесок затрещал. Только его и видели!
Тогда Гервасию первый раз явилась смутная догадка о долгом грядущем
одиночестве. Но разве мог он помыслить, что продлится это сто лет, сто
десять... сто двадцать... бесконечность?
Сколько-то он еще промаялся в Богородском, потом попытался вернуться
в город, но и там задыхался в отчуждении, и тогда опять пришел в Кедровый
распадок и зарылся в сопку. Он выбрал соседство кедрача, потому что другие
деревья сквозят зимой, а ему хотелось, чтобы его никто не видел, коли так.
Гервасий по одному вынимал из склона трещиноватые слоистые камни,
пока углубление не сделалось достаточным, чтобы поставить лиственничный
сруб. Пол в зимовье был плотно выложен березовыми жердями. Железная печка,
оконце, бревенчатый потолок, в него набиты гвозди, на которых в мешочках
висели продукты. Старая охотничья привычка хоронить их от грызунов
действовала, хотя ни одно живое существо не заглядывало к Гервасию в
зимовье.
Тяжелая, зимняя дрема владела им. Когда ветер метался меж стволов, то
затихая, то взвивая вновь, Гервасию чудилось, что это тайга задыхается от
ненависти к нему. Иногда в промельках темного, гладкого льда ему виделся
пугающий взор Обимура. И все же это выносить было легче, чем гнет людской
необъяснимой злобы. Должно быть, он всегда в тайне желал одиночества. Но
не такого же бесконечного! Не такого же!
Поначалу он еще пытался найти единорога. Ждал на солонце, искал следы
на водопое: буруг там был сильно выбит, но отпечатков его копыт Гервасий
не видел. А как он искал след хищника! Но нет, ничего.
По весне выложенная дерном крыша зимовья прорастала травой,
деревья-стражники в округе уже сменились за время одиночества Гервасия, но
иногда он вдруг, ни с того ни с сего, выскакивал из зимовья и начинал
хватать снег, швырять в свою тень, стараясь засыпать ее, схоронить в
сугробе-саркофаге. Может, и он пропадет с земли, если сначала пропадет
тень?..
Однажды Гервасий заметил, что на морозе его дыхание не обращается в
парок. Совсем, значит, остыла грудь, однако же сердце еще толклось в своей
темнице. Оттого что билось оно так медленно, Гервасий - он вдруг с ужасом
понял это! - перестал стареть. Река Времени лишь омывала его тело, а не
захлестывала, не тащила по течению. Точно так же безучастно скользила она
по предметам, которые его окружали: одежда не ветшала, зимовье не
рушилось, огонь в печурке не гаснул, не портились продукты (за ними он
сперва ходил в Богородское, потом же, когда село опустело, а Гервасий стал
известен как отшельник-долгожитель, их стали доставлять на вертолете,
позже - на шумолете). Тогда-то он и понял свою Судьбу.
Давно уж не подходила к зимовью Смерть, как ни манил он ее. А ведь
прежде нет-нет да и замечал он по утрам, средь множества звериных, и ее
глубокий, тяжелый след, до краев заполненный льдом. Ныне же он мог сколько
угодно лелеять в ладонях ковылинки, роняя на себя их семена, жаждать, чтоб
проросли они из его груди, из сердца поднялись! И ночью, лежа меж мертвых
деревьев сруба, с особенной сладостью вспоминать, что крыша его зимовья
уложена дерном, а ведь дерном обкладывают могильные холмики... Наверное,
кому-то из людей его страстная мечта о смерти показалась бы чудовищной, но
он уже давно не думал о людях.
Струилась река Времени, возникал полусвет весны, потом солнце
отмеряло зеленоцветные месяцы, потом лето пытало тайгу огнем, а на смену
ему приходил полумрак осени. Но Гервасию мнилось, что его жизнь в тайге
всегда была зимней, заснеженной, завьюженной.
Он часто стоял на обимурском обрыве. Ночами оттуда, от реки, исходила
столь глухая темь, будто Гервасий наклонялся над кладбищем мирозданья. А
днем он ловил в темной воде свой неуловимый, скользящий взор. Стоя над
Обимуром, Гервасий иногда вдруг начинал мерно клониться, словно былина, из
стороны в сторону, ловя ветер, надеясь: вдруг вихрь сорвет его, швырнет с
обрыва, разобьет... Однажды, когда он так тяжело раскачивался, чуть не
касаясь плечами земли и воздев напряженные руки, на ладони ему легло
колючее зимнее облако, чтобы качаться вместе с ним и осыпаться снегом.
Да, снег той зимой выпал раньше и раньше началась тоска.
Итак, он стоял над Обимуром. Это был, пожалуй, ноябрь. В реку уже
окунул руки мороз, у кромки воды легли дрожащие забереги. Долгое тело реки
содрогалось в ознобе.
Острый снег заметал Гервасия, а он не трогался с места. О Боже, если
ты не зовешь меня к себе, то я приду к тебе без зова! Ответь мне, куда же
загнал я душу свою? Где она скитается теперь? Зачем ты не отнял у меня
разум вместе с даром смерти?
Должно быть, день сменился ночью, потому что в вышине маячило блеклое
от страха лицо месяца, а меж звезд бушевали ветры. Тела своего Гервасий
уже не чуял, однако он отчетливо ощущал, как плывет под ногами земля -
плывет от запада к востоку.
Солнце прильнуло к его затылку своей горячей щекой. Откуда солнце,
Гервасий ведь помнил, что мороз!.. Наконец он сообразил, что это
предсмертный бред, и отдался ему всецело. Он снова шел куда-то, хотя знал,
что стоит на обрыве. Кто-то неслышно кричал ему вслед, и это беззвучие
надрывало душу. Он возмечтал о звуке, и ему отозвался дождь. Дождь шумел,
бил в белые зонты дудника, но вот снова вырвалось на небо солнце. Дождь
замер. Лес остекленел.
Золотой солнцегляд поднял голову к светилу. В сердцевинку его ударил
небесный огонь, и те самые капли, которые только что давали цветку
прохладу, воспламенили его. Цветок разгорался, будто костер. А вокруг, под
гнетом солнца, тлели жарки, дымились, будто уголья, черные ягоды и черные
цветы сон-травы, белладонны и грозно-синей горечавки. Горел и сам
Гервасий!
Птица кукушка на миг повисла против солнца, но тут же была,
дерзновенная, спалена и осыпалась на траву пеплом, который пророс
пестренькой дремой - кукушкиным цветом. Гервасий понимал, что и он сам
сейчас перегорит и разлетится пеплом по лесу, - он, случайность в мире
божественных закономерностей, но едва эта мысль коснулась ума, как перед
Гервасием возникло что-то... он не различал, но знал: это существо он уже
видел, видел тогда... прежде чем пропала тень!
И теперь, замерзая на обрыве, краем полумертвого уже слуха Гервасий
расслышал вдруг шорох осины, которой он изредка касался леденеющей спиной.
Этот шепот подхватила ближняя береза, испуганно всплескивая легкими
ветвями. Подняла панику липа. А когда весть достигла кедра, тот издал
мощный, тяжелый гул, который подхватила вся тайга.
Гервасий не сразу смог отличить шум деревьев от шума крыл, но вдруг
его закоченевшую шею обожгло свистом, а в плечи, в спину, в голову ударили
крепкие клювы.
Вороны! Филины! Вороны, филины налетели на него стаями, вырвали из
объятий стужи, погнали от обрыва, заставили бежать, шевелиться, снова жить
и отстали, не прежде чем пригнали к зимовью, распахнули взмахами крыльев
дверь, повергли Гервасия не жердяной пол, к огнедышащей, живой печке. А
его не покидало ощущение, будто не одни лишь птицы сопровождали его, но и
березы, пихты, кедры, осины неслись вскачь, развевая сухие кольца
лимонника и плети актинидии.
О, дерево - это не одно существо, нет! Это огромная семья, сплоченный
мир! Иначе как они все могли узнать о том, что замыслил Гервасий, как
передали тайге эту весть и собрались с силами отогнать преступника от
спасения?
Отдышавшись и дождавшись, когда утихли вдали крылья и отошли от окна
длинные ночные тени следящих за ним деревьев, он вышел из зимовья и стал
так в ночи. Созвездия слетелись со своих насиженных мест в одну стаю и
смотрели на него мириадами недоверчивых глаз. Звериное око Марса горело
нескрываемой злобой, а Сириус почему-то точил слезы...
Заключенная в оковы стужи, под стражею бессонных метелей, тайга была
недвижима, словно и не бесновалась только что в последних усилиях осени.
Гервасий давно понял, что его прежняя, городская и сельская, жизнь шла
лишь на берегах тайги, а ныне он стоял в самых пучинах ее. Он не замечал
тайги, как не замечал, что дышит, но теперь благодаря ей вновь
призадумался: да что же он сделал тогда, давно, давно?
Свеча ровно горела на морозе - ничто не тревожило ее огня. Она
уничтожает тьму, но после ее света снова сомкнется ночь. "Из света в
сумрак переход..." Забытые слова!
Гервасий слушал. Чьи-то голоса, чьи-то сущности оживали в нем и
нашептывали... Он слушал.
Что, если земная жизнь есть лишь мучительный путь от низшей - к более
высокой форме существования разума и чувства? Да, прежде всего чувства,
ощущения своей нерасторжимости с миром, родства с Космосом! И конец этого
пути, сам переход, отмечен страданием, смертью. А если видение в
самоцветном шаре было призраком того самого послежизненного будущего для
белого единорога? О, сколь же сладостно такое видение среди снегов и
льдов! Сказал же некто мудрый... память Гервасия медленно брела сквозь
десятилетия... что у каждого живого существа есть два-три образа, светлых
и самых дорогих, которые хотелось бы увлечь за собой в последний сон, если
только какой-нибудь образ в силах перешагнуть порог, разделяющий мир Жизни
- и мир После жизни. Значит, в силах? Они-то и составляют суть
послежизненного бытия. Немудрено, что белый единорог ушел тогда за
хищниками: молить их принести ему погибель. А стая не тронула его. Не
значит ли это, что лишь один зверь, вожак... тот самый, кого застрелил
Гервасий, навевает своим жертвам предсмертное диво видений? Только он.
Только им. Но чьи же несбывшиеся счастья посещали Гервасия в видениях и
снах?.. О, какую же волшебную цепочку Природы разъял он двумя выстрелами
своего зауэра? О какой невозвратимой потере возвестил предсмертный крик:
"Гал-лар-р-до!.." Или то был зов о помощи? Кому? Создателю?..
Резко зашумело рядом, огонек свечи упал набок и погас, но тьма не
сгустилась вновь, потому что прямо против лица Гервасия повисли горящие
желтые глаза.
Филин! Может быть, один из тех, кто гнал жалкого самоубийцу в
зимовье!
Гервасий робко протянул руку и услышал, как рукав полушубка затрещал
под цепкими когтями. Трепеща мощным веером крыл, так что волосы Гервасия
взлетали и падали, филин удерживался на его согнутой руке, все так же
пристально светя в глаза.
- Что прилетел? Проверяешь, не задумал ли снова чего-то? - спросил
Гервасий. - Молчишь... Да, от вас не скроешься. Или... или ты... почему ты
явился именно сейчас? Когда я начал понимать... Значит, я понял, да? Я
наконец-то все понял, да?!
Филин не отозвался на его крик-рыдание. Снялся с руки и сгинул в
морозной ночи. И шум его крыл затих.
Гервасий пошел куда-то наугад, пока не ударился о дерево. Он
притиснул лицо к шершавой коре, узнал черную березу и заплакал, а дерево
впервые не отстранилось, лишь тихонько вздохнуло у его щеки.
Что оно могло поделать?.. Но и оно, и оно жалело до самой своей
сердцевины, что понимание не озарило Гервасия, прежде чем он спустил курок
- прежде чем пропала тень.
Когда в очередной раз появился шумолет, Гервасий попросил пилота
привезти бензину. Пилот вытаращил глаза, но ни словом не поперечился,
тотчас полез в кабину и вытащил небольшую канистру. Пояснил:
- Понимаешь, дедок, шум шумом, новая энергия новой энергией, а у
двоих из нашего отряда эти новые моторы отказали на самом "потолке". Один
парень упал в море - к счастью, на пути регаты, его сразу подобрали, а
другому не повезло - разбился на Кавказе. Бензин, конечно, дефицит,
приходится заправщикам из своих кровных приплачивать, и воняет он, но я
пару канистр всегда имею в запасе на всякий пожарный случай. А потом,
знаешь, - понизил он голос доверительно, - иногда и нарочно перейдешь на
аварийный двигатель, чтоб этой музз-зыки не слышать. Хорошо так, знаешь!
Мотор ревет, а ощущение, будто тишина гробовая. Вот как тут, у тебя.
Замечательно здесь, верно?
Гервасий кивнул. Пилот расхрабрился и, достав какую-то открытку,
попросил автограф. Гервасий неуклюже поставил крестик - что-что, а буквы
давно выветрились из памяти.
Он был растерян. Не предполагал, что горючее попадет ему в руки так
быстро. Думал, придется ждать. Время, конечно, у него было, но теперь,
когда замысел обретал реальность, он страшно заспешил, засуетился... Да,
спешить следовало. Как бы не пронюхала тайга о его замысле! Как бы не
помешала! Он ведь намерен поторговаться с ней - поторговаться не на жизнь,
а на смерть...
Берлогу эту Гервасий приметил еще осенью, и именно тогда промелькнула
мысль, что если на выворотень, под который зарылась медведица с двумя
сеголетками, навалить пару хороших беревен, в щели по-умному вбить сушняк,
а главное - быстро подпалить, на что и нужен был бензин, то медведице не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг