Елена Грушко.
Рыбка
-----------------------------------------------------------------------
Сборник "Помочь можно живым".
OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Могло быть и хуже, могло быть куда хуже! Могло вообще случиться, что
Денива родится раньше, чем Мать достигнет этой планеты, которая называется
Джерана. А новорожденной в открытом космосе не выжить. Организм нестоек,
реакция превращений не развита, и пройти сквозь безвоздушность, а потом
сразу сквозь обжигающую оболочку Джераны самостоятельно Денива не смогла
бы. Но признаки того, что Мать покидает ее, становились все сильнее. Стало
трудно дышать, влага стремительно уходила из тела Матери. Слепая,
неразумная жажда жизни заставила Дениву резко забиться, чтобы вырваться на
волю, однако постепенно пробуждающийся опыт многих поколений длугалагских
покорительниц космоса подсказывал быть терпеливой и ждать. И она выжидала,
сколько могла, пока не поняла, что даже если ее и ожидает гибель тотчас
после рождения, то не меньший риск и дальше оставаться в Матери. Гасли
последние ощущения, делавшие их единым целым. По существу, Денива
продолжала полет сама - вслепую, наудачу. Оставалось надеяться на чудо и
на то, что чутье Матери и на этот раз не подвело - на планете она найдет
воду... Среди неисчислимого количества новых ощущений были мгновенная
нежность, и жалость, и тоска прощания, и страх... Но она даже не успела
заметить, как исчезла Мать, - и сделала свой первый вдох.
О-о!.. Благодарение Матери... Она не ошиблась в выборе планеты. Вода,
жизнь!
Как ни радостно было это открытие, расслабиться Денива не могла ни на
мгновенье. Ведь оказавшись в чужой среде, надо тотчас к ней
приспособиться. Она напряженно ждала появления обитателей здешних мест.
И увидела... Абориген медленно парил над почвой, слегка отсвечивая
тусклым серебристым телом. Оно показалось Дениве уродливым, и она даже с
некоторой тоской приняла его форму, не забыв оставить шлейф для взлета,
который произведет сразу, как только наберется для этого сил. Денива
обнаружила, что разум у встреченного ею существа убог и неконкретен, оно
боязливо и неагрессивно, существование его зависит более всего от
инстинктов. Денива, жизнь которой тоже основывалась прежде всего на
инстинктивном знании и умении, не пожелала, тем не менее, счесть
серебристого уродца собратом по разуму. Да, и ее Мать, и сестры Матери, и
она сама, и все многочисленное потомство когда-то могучей и великой
планеты Длугалаги рождались для разведки Жизни в космосе, но, едва
вообразив холодную темную жидкость, которая лениво текла в этом унылом
теле, заставляя пульсировать медлительную мысль, Денива почувствовала
нечто вроде обиды, что ей так не повезло в самом начале жизни. Это
создание вызывало у нее отвращение. Возможно, отчасти причиной тому была
оставленная Матерью память о встрече с представителями цивилизации планеты
Агуньо-Цу-Квана, их тупым разумом и неразборчивой жестокостью. Они были,
судя по стойкому отвращению, которое испытывала к ним Мать до последнего
мгновения, чем-то похожи на этих... И Денива ощутила прилив мгновенной
тоски и острое желание поскорее оставить планету и взмыть в прекрасный
космос, следовать там своей межзвездной дорогой, изредка улавливая в
невообразимой черной глубине сигналы летучих длугалагских маяков,
собирателей и обработчиков информации для Межгалактических хранилищ Земли;
иногда опускаться на встречные планеты в поисках светоносной Жизни,
накапливать сведения, чтобы потом опять передавать их маякам и неведомым,
никогда не встречаемым на бесконечных космических дорогах сестрам, и
снова, снова в одиночестве отдаваться радостному вихрю движения, пока не
настанет и ее черед, умирая, дать жизнь новой неутомимой страннице, новой
разведчице, новой дочери великой Длугалаги.
Ольга накануне долго плакала, а утром еле открыла глаза. Тихонько
отодвинулась на краешек дивана, еще полежала немного, вслушиваясь в
непотревоженное дыхание Ромки, а потом сползла на пол и на цыпочках
выбралась из комнаты.
На кухне в ведре с водой дрожал солнечный луч, пуская зайчики по
небрежно выбеленной Стене. Ольга посмотрела на свое неопределенное,
дробящееся отражение и, кое-как собрав гребнем раскудрявившуюся косу,
натянула платье, скомканное на стуле. Надо было бы, конечно, взять что-то
другое, почище, не это - заношенное, но она боялась скрипом старого
гардероба разбудить мужа. Дверь открывала тихо-тихо, не дыша...
На дворе было еще свежо. Август - обманщик, приманит дневным теплом, а
ночью бьет поклоны близкой осени. Сонно шуршала вода за оградкой, еще
пахло ночной сыростью. Вверху, на взгорке, просыпалось село. На воде
дремал туман, но сквозь жемчужно-серую пелену неба пробивалась голубизна -
день обещал быть солнечным.
Ольга оглянулась на тусклые окошки и сбросила платье на замусоренную
плавником гальку.
Она плавала в тумане, и ей казалось, что вода холодно дымится вокруг ее
разгоряченного неспокойным сном тела. Тяжелая, серо-коричневая,
неспокойная вода... Ольга родилась, выросла, всю жизнь прожила на Амуре -
любила и боялась его, как будто он был живым, угрюмым и непостижимым в
своем величавом угрюмстве существом.
Она вышла на берег, хватаясь за борт лодки, потому что галька больно
колола ноги. Кое-как обтерла подолом покрывшиеся пупырышками, напрягшиеся
от холода плечи и руки, и натянула платье прямо на мокрое бельишко. Надо
бы скорее бежать в дом, но она, вздрагивая, сняла с кола цепь, забросила
ее в лодку, перелезла на корму и, взяв под банкой слегка отсыревший за
ночь ватник, скорчилась, будто хотела спрятать под этим подобием тепла
высокую, длинноногую, худую и озябшую себя.
Ольга потрогала свернутую косу. Волосы намокли. Ольга вытащила
гребенку, раскинула сырые пряди по спине. На шею подтекало. От холода и
неприютности снова подступили слезы.
Лодка мягко колыхалась у самого берега. Ромка вчера был так измучен,
что даже не снял мотор. Добро, не сыскался какой-нибудь ушлый да не унес.
Или Акимов - додумался бы, так и все его проблемы разом бы исчезли. И ему
легче, и Ромке проще. Ну что толку в этой Ромкиной маете? Ничего для Ольги
в том нету, кроме угрозы позора и вечной тревоги, и отвращения к деньгам,
которых пока мало, но которых, уверяет Ромка, когда-нибудь, "очень,
скоро", будет много. Да, им нужны деньги. Тогда они смогут купить в городе
кооперативную квартиру и уехать из этой промозглой избешки, и Ольга, может
быть, вернется в институт - ведь последний курс. Хотя бы на заочное.
Деньги нужны. Да разве деньги купят покой?
Помнится, она, перемазав неумелые руки темной кровью и слизью, взрезала
бритвенно отточенным ножом сверкающую икрянку и, бросив бледно-розовые
ломти рыбы в котел, подвешенный над горько дымящим костром, тем временем
опускала в тузлук нутряной "мешочек" с оранжевой крупной икрой, и потом
ела ее, "пятиминутку", с толстым сельским хлебом, насквозь пропитанным
добела растаявшим свежим маслом. А там доходила и уха. Ломти кеты,
покрытые серовато-белым налетом, с прилипшими почерневшими разваренными
перьями дикого лука, паряще разламывались в миске...
Да, это вкусно и вообще замечательно, но ведь еще вспоминаешь, как
смотрят запорошенные песком глаза мертвых кетин со вспоротыми, ослабевшими
брюшками, и как колышутся на поверхности воды легкие одинокие икринки, а
остальная икра, взятая из многих рыб, плотными слитками, огромными
янтарями отсвечивает в полиэтиленовых пакетах, аккуратно перевязанных
веревочками... Они увозили только икру, а рыбу оставляли, потому что, как
сказал Ромка, у них же нет засольного завода, а если заниматься этим дома,
так не то что Акимов, только глупый не заметит, да и сбыть рыбу труднее,
чем икру: ту умостил в портфель да и свез в город, а в селе, где чуть ли
не в каждом доме и лодки, и сети, и другая снасть, у соседа рыбы не купят,
а в город ее не навозишься. Икра - дело другое, чистое и тихое, не
громоздкое. Куда там, разве до рыбы? И так уж Акимов, считай, глаз с Ромки
не спускает, почему-то именно с него, хотя в селе каждый второй мужик по
утрам тихо возвращается с ночного лова. С другой стороны, понятно же, что
на всех этих тихих хитрецов одного рыбинспектора не хватит, вот он и
вцепился в Ромку. Вчера Ольгин муж водил за собой Акимова, пока тот и
другой не выдохлись. Судя по тому, как был доволен Ромка, объегорил он
Акимова. В лодке и садок, и удочки: вроде бы Ромку только караси да сазаны
интересуют.
Ольга качнула канистру - да уж, запас бензина у Ромки всегда есть. Ох,
ненавидит она и этот берег, и халупу на берегу, и лодчонку, и отлаженный,
словно живой, подвесной мотор "Вихрь", дающий лодке дьявольскую скорость и
маневренность. А ведь все равно накроет Акимов Ромку - не теперь, так
после. Чувствует это Ольга! И тогда ей точно никогда не выбраться из
Малаховки. А ведь могли бы снять комнату в городе уже сейчас. Ромка -
шофер, с его профессией не пропадешь. А она могла бы устроиться в
больницу...
А где-то там, в заповедных уголках, притоплены Ромкины сети и
серебряное стадо рыбин, может быть, уже бьется в них. Найти бы их, да на
дно, чтоб не всплыли...
Ольга вскочила, схватила весло и, тяжело отталкиваясь, отвела лодку,
все еще мотавшуюся у берега, на глубину. Ватник свалился с нее, она
подобрала его, набросила на плечи, застегнула у горла на одну пуговицу.
Ватник был испачкан бензином, Ольга брезгливо ополоснула руки. Возле
бортов поплыли жирные радужные пятна. Лодку беспорядочно качало. Ольга
неловко цеплялась за борта. Она сама еще не понимала, что хочет сделать.
Лодка поворачивалась носом к стремнине. Ольга села и со злостью дернула
веревочную петлю, запуская мотор.
Лодка встала на дыбы. Движением будто взрезало пласт льда, такой
пахнуло прохладой. Ольга снова скорчилась под сырым ватником, словно ей
было все равно, куда понесет ее ошалелая от свободы лодка.
Денива, извиваясь своим непривычным, казавшимся неуклюжим, телом,
сделала несколько неуверенных движений. Абориген смотрел на нее. И тут
Денива почувствовала опасность. Опасность была прежде всего в том, что она
не разгадала аборигена! Он вовсе не был туп - он был крайне утомлен.
Денива внезапно ощутила веяние смерти, знакомое по расставанию с Матерью.
Смертельной была его усталость. Казалось, замедленные движения отнимают
его последние силы. Но неожиданно он с явной угрозой метнулся к Дениве -
та едва успела отпрянуть, слегка колыхнув какое-то растение, в котором,
как она мимоходом отметила, вообще было не уловить следов разума - только
невнятные ощущения.
А еще опасность была в том, что Денива почувствовала приближение многих
других аборигенов. До нее донеслись волны единого напряжения, владевшего
ими. Далее последовал миг испуганного изумления, когда она уже увидела их.
И Денива - рожденная в одиночестве вечная одиночка - впервые поняла, как
она слаба и как велика упорная сила множества.
...Те двигались в непроницаемой тишине, напирая друг на друга, словно
последние подгоняли первых, и серебристые тела многих из них были покрыты
ранами. Их единство и целеустремленность были угрозой для Денивы, но она,
словно завороженная, двинулась с ними, в том же направлении, в том же
ритме, потому что, проникнув в истоки их стремлений, она поняла, какая
всевластная сила ведет их, - ведь тот же порыв вел Мать через космос к
Джеране, инстинкт продолжения жизни. И даже их тела перестали казаться ей
безобразными.
Околдованная силой, ведущей эту серебристую стаю, Денива напряглась,
как будто принятая ею невзрачная оболочка уже сроднилась с нею, и как
будто она, незрелая золотистая капля, тоже готова к продолжению рода... И,
пребывая в этом счастливом состоянии, она не сразу заметила, как ровное,
мощное продвижение вперед нарушилось, словно бы наткнувшись на преграду.
Окружающие заметались, толкая Дениву, она тоже растерялась, словно
испугалась возвращения к одиночеству. В гуще бестолково кружащихся тел она
вновь была одна, словно в окружении космической пустоты. А потом началось
нечто страшное: чужая, неопределимая, неразумная сила смешала их всех в
некое бьющееся, трепещущее месиво и грубо повлекла куда-то вверх.
Ольга гоняла лодку то по фарватеру, то беспорядочно ныряла в протоки,
словно надеялась вспомнить те места, куда ее возил Ромка, Все протоки были
похожи... Но даже если ей и удастся определить хотя бы один из Ромкиных
добычливых уголков, что дальше? Разве приведет она туда рыбинспектора?
Нет. Не сумасшедшая же... Разве покромсает сети ножом? Нет. И ножа нет, и
Ромка потом так влепит... Удивительно, два самых близких человека, а
говорят на разных языках. Она - горожанка, случайно попавшая в прибрежное
село, он... Для тебя, идиотка, скажет, и стараюсь! Старается для нее, а
понять друг друга - этого им не дано.
Неужели не дано?
Она с ходу выгнала моторку на гладкий песчаный берег и сошла. Слезы
точили ее изнутри. Она легла на горячий серый песок под тальниками,
прикрывшись ватником теперь уже не от холода, а от растеплившегося солнца.
Спасибо, оно изредка застилалось длинными перьями белесых неопределенных
облаков, которые нещадно трепал верховик. Напористый ветер песчинки с
берега не вздымает, а так перепутает кроны, что сразу ясно: близка осень,
и разор в убранстве деревьев, и сумятица туч... Пока же светило солнце, и
млело небо, и тугой ветер надувал листву зеленым парусом, и Ольга,
зажмурившись, еще долго, долго слушала его голос, пока не уснула.
Сказались тревоги и маетные ночи: она проспала почти до заката, не
поворачиваясь даже на другой бок, не отрывая щеки от промоченного слезами
песка. Когда открыла глаза и увидела неподвижное расплавленное золото,
заполнившее берега, а над ним, за густо посиневшими сопками, желтую
полосу, переходящую в призрачно-зеленоватый туман, и сверху - фиолетовый
пожар наступающей ночи, - испугалась. Остро захотелось домой, но Ольга
спросонок, с одурманенной, тяжелой от жары головой, не сразу сообразила,
куда ей ехать. Пока что надо было выбраться из протоки в большую воду, а
там, наверное, она сориентируется по прибрежным огням и отметкам створов.
Она зашла по колени в воду и долго плескала себе на лицо, но протока
прогрелась и вода не освежала. Потом, пока спихнула лодку, прошло еще
какое-то время. И вдруг спохватилась: бензин-то на исходе! Вставила весла
и, неловко запрокидываясь назад, ловя носками банку для упора, пошла
махать обеими руками, пока не свело судорогой отвыкшие от гребли плечи и
не засаднило ладони. По счастью, миновав кривун, она вышла в устье протоки
почти сразу.
Небо уже погасло. Синева сопок смазалась. Серый сумеречный свет
приглушил очертания дальних берегов, но вблизи было видно хорошо. Ольга
решила, что как только минует устье протоки и нужно будет идти против
течения, она включит мотор. Тревога мутила душу. Как там Ромка? Сходит с
ума? Надо попытаться поговорить с ним еще раз...
Взглянув на замусоренную, беспокойную воду слива, там, где протока
впадала в реку, Ольга кинула взгляд на берег - и ее зазнобило. Берег был
как берег, с подмытым слоистым песком, но у самого обрывчика лежала серая
от древности и ветров разлапистая коряжина со множеством
щупалец-отростков, опутанных паутиной высушенных, как нити, водорослей.
Ольга опустила весла. Она вспомнила эти места. Здесь Ромка всегда ставил
сетку. Она поискала взглядом на воде метку-рогульку, но не нашла: сеть,
если она здесь стояла, легла, притопленная, на дно, а значит...
Ольга покрутилась у самого берега, оглядываясь в сумеречной мути, и
наконец нашарила в воде веревку, цепляющую сеть за коряжину. Перебирая по
ней руками, отчаянно вытягивала край словно бы чугунной, отяжелевшей сети,
попыталась поднять ее в лодку. Она была похожа на беспорядочно спутанный
узел. Ольга тянула, вцепившись в губу зубами, не слыша, что придавленно
стонет от натуги. И вот закипела вода, и Ольга, на миг остановившись
передохнуть, не разжимая окаменелых рук, уставилась на эту бьющуюся груду
серебра.
Казалось, от рыбы идет живой свет, и Ольга, которой однажды приходилось
помогать мужу на ночном лове, поразилась этому блеску. На миг подняв
глаза, она увидела огромную белую луну, тотчас превратившую сумерки в
ночь, но даже луна, отразившись в чистом блеске чешуи, не могла дать
такого света, который будто бы шел из самой воды.
Ладони Ольги онемели. Бестолково шарясь, не чувствуя новых ран на
израненных руках, она начала выталкивать, выпутывать из сети ошалелых
рыбин, которые били ее хвостами, и швырять их в реку. Ольга промокла,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг