Прошли долгие годы, целая жизнь, а наша душевная связь с Валери не
порвалась. Да иначе Валери и не оказалась бы здесь, в Светлом Круге... Я
вдруг вспоминаю, как мы - все четверо - увидели Валери. Удивительный это
был случай.
Мы вчетвером - я, Констанс и дети - отправились в автомобильное
путешествие по югу Франции. Однажды мы заночевали у небольшой рощицы на
берегу реки. У нас были надувные матрацы и подушки, так что устроились мы
превосходно, и ночь была тихая, такая ясная. Полная луна стояла почти в
зените, когда я открыл глаза и в призрачном белом сиянии увидел перед
собой Валери. Вид ее поразил меня. Она была в пестром халатике, надетом
поверх ночной рубашки, и в домашних туфлях на босу ногу. Лицо ее
осунулось, глаза опухли от слез.
- Клод, - сказала она, и голос ее дрожал, - Клод, у меня такое горе, я
так одинока! Клод, милый Клод... Шарль умер, только что. Мне позвонили,
сказали. Он умер на операционном столе. Клод, я просто не могу одна.
Она смотрела не на меня, а куда-то прямо перед собой. Руки ее
конвульсивно сжимались и разжимались. Это продолжалось минуту-две, потом
Валери исчезла.
Я повернулся и увидел, что Констанс не спит. И что она тоже видела.
Натали и Марк спали поодаль, у машины. Они встали и подошли к нам.
- Кто это был? - спрашивали они с испугом. - И куда она ушла?
Они никогда не видели раньше Валери. Но точно описали ее одежду, лицо -
насколько они могли разглядеть издалека. Мы с Констанс молча
переглядывались, не зная, что сказать. В конце концов Констанс своим
обычным спокойным голосом заявила, что мы выясним все утром.
Наутро я позвонил Валери из Тулузы. Все подтвердилось. Я спросил, не
приехать ли мне. Валери помолчала, потом сказала, что не надо.
- Нет, действительно не надо, - повторила она. - Я сначала подумала...
но мне будет еще тяжелей, если ты... Нет, не приезжай, спасибо, Клод.
Это было год назад. Как она прожила этот год? Она не звонила мне, я ее
не пытался видеть ни обычным путем, ни телепатическим. И вот она оказалась
тут, в Светлом Круге. Это, конечно, не случайно.
Однако я сразу понимаю, что кроется за ее словами. "Я совершила
ошибку", - понимаю и холодею от ужаса, ибо тут же ощущаю, что Валери
права. И что мне не удастся ее удержать.
Валери говорит очень спокойно и тихо, а мне кажется, что каждое ее
слово мне молотками вколачивают в сердце - так оно болит и сжимается от
горя и страха.
- Тебе не стоит тратить на меня силы, Клод. Я ведь чувствую, что ты
силой принуждаешь себя любить меня. Я знаю, что это означает для меня, -
если ты не сможешь дальше любить. Но ты не должен из-за этого огорчаться.
Я устала, Клод, очень устала. И ведь никто ни в чем не виноват, кроме меня
самой.
- В чем ты виновата, бога ради, Валери! - восклицаю я. - Ты была так
молода, шла война, ты осталась совсем одинокой. Я ведь все понимаю...
Теперь-то, во всяком случае, понимаю... Тогда мне было слишком больно...
Валери качает головой. Лицо у нее действительно очень усталое, но
молодое. Я плохо рассмотрел ее в первый день, не до того было. А потом она
казалась мне по-прежнему молодой и красивой. И сейчас не скажешь, что
через месяц ей будет сорок шесть лет. Будет?.. Мне опять становится
страшно. Ощущение такое, будто ты альпинист и изо всех сил тянешь за
веревку, пытаясь удержать повисшего над пропастью товарища, а веревка
скользит, скользит... И вдобавок тебе понятно, что это ты сам, от
равнодушия, от подлости не можешь держать веревку как следует. Даже не от
страха - тебе самому смерть не угрожает, ты не соскользнешь в пропасть...
Впрочем... я ведь не знаю, что будет со мной, если все... О чем ты
думаешь, боже! Если все уйдут, зачем тогда ты? И разве ты выдержишь такую
пытку?
Валери встает и бесконечно знакомым мне движением скрещивает руки на
груди, охватив ладонями плечи. Руки у нее все такие же - гладкие, смуглые,
узкие, с длинными, слегка заостренными пальцами. И белый тонкий шрам на
правом мизинце - след глубокого пореза еще в детстве... Я вижу на ушах у
нее еле заметные точки проколов и вспоминаю то утро на реке и серьги с
бирюзой.
- Клод, дорогой! - говорит она, глядя мне прямо в лицо.
Я вижу мелкие золотые искорки в ее карих зрачках, голубизну белков,
легкую темную тень в наружных уголках век, удлиняющую рисунок глаз...
Такие знакомые, так часто видевшиеся мне во сне и наяву глаза моей Валери.
И вдруг мне становится легче. То, что хочет сказать Валери, - бессмыслица,
явная бессмыслица. Я любил ее всю жизнь и люблю сейчас. Констанс права: я
люблю их обеих. Но с Констанс было иначе, совсем иначе. Был мучительный
страх одиночества, был расчет - не корыстный, не денежный, а более
сложный, психологический расчет человека, который слишком много всего
навидался и натерпелся и не может действовать очертя голову, не взвешивая
всех обстоятельств. С Валери я не рассчитывал - я был счастлив, молод,
силен, и это были самые прекрасные годы жизни.
И если б не война... Да, вот так говорила и мать, незадолго до смерти,
в больнице: "Это все война виновата, сынок. Фернан, он ведь был такой
хороший, веселый, заботливый. Родился ты, и все было так хорошо. Мы
решили, что потом будет еще девочка. И тут началась война... Война все
испортила, все поломала... Если б не война..."
Да, если б не война... Мы были бы счастливы с Валери, я работал бы
по-прежнему в лаборатории профессора Арминьи... Правда, не было бы многого
другого. Опытов с телепатией... а может, меня что-нибудь натолкнуло бы на
это? Не было бы Натали и Марка... Констанс вышла бы замуж за кого-нибудь
совсем другого... Мне вдруг становится больно от этой мысли...
Валери кладет мне руку на плечо.
- В том-то и дело, Клод, - говорит она. - Обеих нас ты не удержишь. И
перевес не на моей стороне. Ты и сам понимаешь: я - прошлое, Констанс -
настоящее. Со мной ты был всего четыре года...
- И шесть лет войны, плена, лагерей!
- Это не то... Это уже воспоминания... А с ней - девятнадцать лет.
Половину сознательной жизни.
Я встряхиваю головой, стараясь отделаться от тягостного ощущения
кошмара. Мне кажется, что это не Валери говорит - я сам внутри себя веду
этот опасный и бесчестный спор со своей совестью. Но Валери стоит передо
мной, и от исхода этого спора зависит ее жизнь. Веревка скользит,
скользит...
- Впрочем, дело не в Констанс, - продолжает Валери. - Я знаю, что она
все понимает и мое пребывание здесь мало ее тревожит. Но сам подумай:
зачем мне оставаться?
Я смотрю на нее, недоумевая: ведь она сама сказала, что _знает_.
- Да, я знаю, конечно, - говорит Валери.
Значит, связь стала теперь всеобщей? Но почему же я не могу по
произволу видеть других? Вот и сейчас - где отец, я не знаю. И о чем
думает Валери, тоже не знаю. Значит, действует только обратная связь? Они
для меня закрыты, а я для них насквозь прозрачен? Самое плохое, что может
случиться при такой ситуации.
- Клод, я так не могу, - мягко и настойчиво говорит Валери. - Ты
знаешь, какая я. За эти годы я не так уж изменилась. Что для меня - такой,
как я есть, - осталось ценного в этом мире? Твоя любовь? Боже, Клод, я не
упрекаю тебя, пойми, но ведь ты же знаешь, что это любовь-фантом,
любовь-воспоминание. Мне этого мало. Было бы мало даже в нормальном мире.
А здесь... Клод, дорогой, здесь я задыхаюсь. О любви я сказала, потому что
для тебя это очень важно. Но ведь здесь вообще ничего нет, кроме запертых
наглухо дверей и этих зловещих пыльных стекол. Нет дорог, вьющихся по
холмам, нет свежего ветра, нет реки - все это там, за стеклами, и
нереально, как декорация. А мы сами - мы разве реальны? Мы, запертые
здесь, неизвестно как и для чего?
- Валери, умоляю тебя, успокойся! - с трудом произношу я. - Наше
спасение в том, чтоб терпеть и надеяться.
- Терпеть - во имя чего? - страстно спрашивает Валери, и лицо ее совсем
молодо, как в давние годы. - Надеяться - на что? Клод, не обманывай себя!
Мир погиб, а мы случайно уцелели. Если и остались на Земле еще живые, до
них добраться так же трудно, как до жителей других планет. Да и к чему?
Ну, будет нас тогда не семеро, а вдвое, втрое, вчетверо больше - что из
того? Кругом смерть. Выйти за пределы узко очерченного, тесного,
страшного, бессмысленного мира нельзя. Если даже объединятся две-три
разрозненные группы, к чему это приведет? Исчезли все перспективы.
Это говорит Валери? Нет, не может быть, это не ее слова, она другая.
Это голос внутри меня. Холодный, вкрадчивый, неотвязный. Ведь это правда.
На что я надеюсь?
- Но я люблю тебя, Валери! - с отчаянием говорю я. - Я не могу
отпустить тебя... не могу согласиться, чтоб ты ушла... совсем...
Валери улыбается, и мне становится не по себе от этой незнакомой,
холодной, какой-то отрешенной улыбки.
- Любишь? - говорит она. - И ты уверен, что это любовь? А не страх
одиночества? Не страх гибели? Ведь не только наша жизнь зависит от того,
действительно ли ты любишь нас, - твоя тоже. Что ты будешь делать, если мы
все уйдем?
Веревка скользит и тянет меня в пропасть. Выпущу я веревку или буду
отчаянно сжимать ее до конца, все равно я погибну вместе со всеми. И
никого мне не спасти...
- Ты сам понял, видишь, - сочувственно говорит Валери и делает шаг к
двери. - Прощай, Клод. Ничего тут не поделаешь. Я больше не выдержу.
Валери медленно отодвигается к двери, будто плывет над полом. Я не в
силах шевельнуться, не в силах крикнуть, но мысль работает с небывалым
напряжением. "Как это будет? - думаю я. - Если она откроет дверь на
веранду, то... Впрочем, неужели обычная дверь способна защитить от
радиации, не будь Светлого Круга? Но тогда... тогда логично предположить,
что мы можем выйти из дома... свободно ходить... Тогда уход Валери ничего
не означает, я ее люблю и буду любить..."
- Нет, ты не прав, - я вижу, что это говорит Валери, ее губы шевелятся,
но голос звучит внутри меня. - Я ухожу совсем... навсегда... И другим
выходить нельзя. Светлый Круг не движется. Тот, кто уходит, выключает себя
из защиты Круга... Прощай, Клод!
Все происходит, как в кошмаре. Я по-прежнему скован, а Валери все
движется к двери, медленно, будто скользя. Потом легко, неожиданно легко
раскрывается застекленная дверь, силуэт Валери на миг очень четко
проступает на фоне дальних зеленых холмов и светлого праздничного неба. И
сейчас же дверь захлопывается. Я вижу, как Валери, высоко вскинув голову,
проходит по веранде, сбегает вниз по ступенькам - и исчезает.
Мое оцепенение сразу проходит от невыносимой, острой, отчаянной боли в
сердце. Такую же боль я испытал много лет назад, в нашей комнате на
Сольферино, когда понял... Я бросаюсь к двери. Валери уже не видно. Я хочу
распахнуть дверь. И резко оборачиваюсь, услышав голос Констанс.
- Клод, не надо, - спокойно и печально говорит она. - Валери уже не
вернешь. И не надо так горевать. Она права: прошлое есть прошлое.
- Ты... ты слышала? - с трудом бормочу я, кусая губы, чтоб не кричать.
- Я теперь все слышу, - так же печально и медленно отвечает Констанс. -
Клод, ты должен успокоиться. Я знаю, как тебе тяжело. Но... думай о
других. О нас.
- А ты уверена, что есть зачем думать? - почти кричу я. - Ведь ты
слышала! Валери права! Я уже сам не знаю, люблю ли вас или только боюсь
потерять. Я сам не знаю, есть надежда или нет. Я не могу выдержать... Я
теряю силы... Прости меня, Констанс, если можешь!
Констанс обняла меня и гладит по волосам. Ее ласковые, сильные, теплые
руки. Но сейчас и они не в силах избавить меня от боли, от страха, от
острого чувства вины и бессилия.
- Констанс, - бормочу я, уткнувшись лицом ей в плечо, - Констанс,
дорогая, наверное, это уже конец! Я больше не вытяну, да и к чему?
Констанс ласково отстраняется, охватывает ладонями мою горящую тяжелую
голову, заглядывает мне в глаза своими большими, ясными серыми глазами.
- Ты устал, ты так устал, - говорит она. - Тебе нужно уснуть.
- Я не могу спать! - сопротивляюсь я. - Как я смог бы заснуть сейчас!
И ловлю себя на том, что мне хочется заснуть. И уже не просыпаться.
Констанс озабоченно сдвигает свои прямые брови.
- Я позову Робера, - говорит она.
Да, конечно, Робера. Как странно, в сущности, что именно я оказался
средоточием Светлого Круга! Я, а не Робер или Констанс. Конечно,
способности были развиты больше у меня. По крайней мере до этих дней:
сейчас все изменилось. Но зато Робер и Констанс гораздо сильнее меня,
спокойней, уверенней. Они бы удержали в своем Круге всех, кого захотели
удержать. Они не ошиблись бы в своих чувствах, не начали бы позорно и
преступно колебаться, обрекая других на смерть своей трусостью и
нерешительностью. Мне этого не вынести. Ну ладно, я получил от бога или от
кого там еще этот странный дар. Но я ведь не стал от этого ни лучше, ни
сильнее. Мне было бы легче, если б я обладал, скажем, властью над числами,
умел бы молниеносно считать. Это ни к чему не обязывает. А мой дар
обязывает ко многому. Это свойство, достойное гения. И я не соответствую -
я, такой, как есть, - своему дару. В чем же дело? Только в том, что я
придумал эту теорию Круга? Да полно, я ли? Ведь я совсем не то имел в
виду, Робер, ты же знаешь...
Это я говорю, обращаясь уже прямо к Роберу. Констанс ушла, а Робер
стоит передо мной, очень бледный и измученный.
- Я знаю все, - тихо говорит он. - Мы с тобой потом поговорим,
посоветуемся, как быть. Сейчас ты должен поспать. Обязательно. Ложись вот
тут, на диван.
Я покорно ложусь. Робер задергивает плотные желтоватые шторы, и в
комнате становится почти темно.
- Спи, - говорит Робер, наклоняясь надо мной. - Ни о чем не думай. За
время твоего сна ничего плохого не произойдет. Ты выспишься и будешь
чувствовать себя хорошо.
"Странно, ведь это очень похоже на гипноз, - думаю я, погружаясь в сон.
- Раньше Робер не мог меня гипнотизировать..." Потом я засыпаю.
"Он слишком возбужден. Нервы у него хуже, чем я думал. Сделать вливание
аминазина? Но это может все испортить... Нет, пускай отоспится... Боже,
как я устал! Я не думал, что будет так тяжело... Который час? Половина
четвертого... Иногда мне кажется, что я не вытяну... мне больно глядеть на
него. Какое у него страшное бывает лицо! Но что же делать? Что?"
Я просыпаюсь. В библиотеке совсем темно. Я сразу все вспоминаю и сажусь
на диване. Но воспоминание о Валери уже не причиняет такой нестерпимой
боли. Я чувствую себя крепче и думаю, что есть еще смысл бороться. Надо
только обдумать, как поступать дальше. Поговорить с Констанс и Робером.
Посоветоваться. Мне стыдно перед Констанс за этот недавний приступ
отчаяния и бессилия, но Констанс, она ведь все понимает, она такая мудрая
и спокойная...
Я сижу в темноте и думаю о Констанс. Мне хорошо думать о ней, это
защита и отдых. С первых дней нашего знакомства Констанс была для меня
защитой от боли и холода одиночества, и я искал у нее этой защиты, еще не
понимая, что привлекает меня к этой высокой светловолосой девушке, всегда
такой спокойной, доброй, ласковой. Наверное, это нелепо и некрасиво, когда
тридцатидвухлетний мужчина, проживший такую трудную, сложную, напряженную
жизнь, ищет опоры и защиты у девушки, которой едва исполнилось
девятнадцать лет и которая сама пережила бог знает какие ужасы. Но в
том-то и дело, что жизнь, которой я жил всю войну, была мне не по силам.
Если б не Робер, я бы не выдержал всего этого. Сошел бы с ума, бросился бы
на проволоку под током - не знаю что. Пять лет лагерей! Тот, кто не
попробовал, что это такое, не поймет меня. Да и лагерники, пожалуй, не все
поймут, многие вышли оттуда даже более сильными, готовыми снова драться...
ну, хотя бы Робер. А я... я для этого не годился. И мне не стыдно
признаться, черт возьми, что я не гожусь для такой нечеловеческой,
страшной, невообразимой жизни. Другие выдерживали - ну что ж, честь им и
слава! А меня и сейчас, даже сейчас охватывает панический страх, когда я
вспоминаю о лагере.
Не надо об этом думать. Сейчас это позади; сейчас люди устроили себе
такую надежную и прочную могилу, что даже миллионы сожженных в крематориях
кажутся чем-то не таким уже страшным, если поразмыслить... Нет, нет и
тысячу раз нет! Это крематории второй мировой войны, это пепел сожженных,
который сыпался на поля и дома мирных обывателей, живших по соседству с
лагерями, но не стучал в их сердца, это проклятое, невозмутимое,
непробиваемое, позорное, преступное равнодушие большинства - вот что
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг