рассказом, восхищен своей проницательностью и наблюдательностью, он прямо
захлебывался от восторга.
- Как же это - что? - снисходительно и торжествующе сказал он. - Не
сердце, значит, его забеспокоило в тот момент, а совесть! Совесть у него
определенно нечистая. Гарантия! Что он с Левицким сделал, мне, конечно,
неизвестно. Может, он его продал, может, он его убил, но что на совести у
него какое-то дельце есть против Левицкого, это даже спорить не
приходится. И, опять же, насчет местожительства! Значит, у нас этот
разговор произошел, и Борис позеленел весь, я уж думал, он на ногах не
устоит. Но как я сказал насчет сердца, он сразу встряхнулся - понял,
видать, что я его раскусил. И говорит через силу так, зубы сцепивши: "Ну,
я пошел!" И чуть не бегом в подворотню. А мне подозрительно стало. Думаю,
как же так: говорил вроде, что живет на Березовой, а сам куда? Прошел я
тогда в соседний дом, стал в подворотне, курю, в щелку на воротах смотрю.
Пять минут простоял, не больше, - гляжу, идет Борис, еле ногами
передвигает и как был зеленый, так и остался... А живет он, верно, на
Березовой, я уж проследил до конца...
Линьков поглядел на Марчелло, радостно скалящего неровные, с темными
метинами зубы, отвернулся и подчеркнуто сухо сказал:
- Все эти факты можно истолковать иначе. Стружков умолчал о смерти
Левицкого, чтобы не испугать вас этим известием и выведать побольше
подробностей. Волноваться он мог не потому, что испытывал угрызения
совести, а потому, что гибель друга выбила его из колеи. И свернул в чужой
двор не для того, чтобы скрыть от вас свой адрес, тем более что вы ведь
его и не пытались узнать...
- А зачем же он тогда? - настороженно и хмуро спросил Марчелло.
Линьков встал.
- Мало ли зачем! Например, ему могло надоесть общение с вами! -
небрежно сказал он, с мстительным удовлетворением глядя, как перекосились
тонкие темные губы Марчелло. - Ну, больше я к вам вопросов не имею.
"Совсем вы что-то расклеились, товарищ Линьков, распустились, как
цветочек! - думал он, шагая по улице. - Личные мотивы в вашем поведении
явно выдвигаются на первое место, в ущерб делу, и куда это годится...
Непременно вам понадобилось воспитывать этого паршивца Марчелло, а все
почему: потому, что затронули Стружкова, к которому вы питаете такие
сложные чувства... Вы, значит, Стружкова обижать имеете право, а кто
другой его и тронуть не моги... Такой уж вы страж закона!" Линьков даже
замычал от презрения к себе и яростно мотнул головой.
Он шагал, никого не видя, и вдруг остановился, словно на столб налетел:
перед ним стояла Нина Берестова. Линьков растерянно поглядел на нее и не
сразу сообразил, что находится в двух шагах от проходной института.
- Вы к нам? - спросила Нина. - Сейчас обеденный перерыв...
Она опять глядела мимо него и думала о чем-то своем.
- Да, я вот тоже пообедаю у себя в прокуратуре, - пробормотал Линьков,
- потом вернусь в институт... надо поговорить...
- С кем вы будете говорить? - вдруг спросила Нина.
Линькова удивил не столько вопрос, сколько интонация и взгляд Нины. Она
теперь смотрела в упор на него, смотрела не то с надеждой, не то со
страхом.
- Да вот... с Чернышевым... - пробормотал Линьков, уступая этому
взгляду. - Такое впечатление, что он знает о чем-то, но почему-то не
говорит...
- Это можно сказать не только о Чернышеве! - вдруг вырвалось у Нины.
Линьков изумленно, почти испуганно взглянул на нее. Нина побледнела,
глаза ее потемнели и расширились. Какое-то мгновение они молча стояли,
глядя в глаза друг другу, потом Нина прикусила губы и резко отвернулась.
- Не придавайте значения тому, что я сказала! - почти спокойно
проговорила она и, не глядя на Линькова, толкнула дверь проходной.
6
Шелест с утра вызвал меня к себе и заявил, что он-де все понимает, и
мне сочувствует, и институту в целом тоже сочувствует, поскольку потеряли
мы такого сотрудника, - можно сказать, цены Левицкому не было и замены ему
тоже не сыщешь.
- Но все же сыскали? - спросил я довольно-таки хамским тоном, надо
признаться.
Шелест глянул на меня, поморщился, но, видно, понял, что мне сейчас
море даже не по колено, а максимум по щиколотку.
- Ищем вот, - примирительно сказал он. - А ты что: может, рассчитываешь
в одиночку управиться?
Вопрос был чисто риторический; и я ничего не ответил, а только хмыкнул
неопределенно. Больше всего мне хотелось молча встать и уйти, но я
понимал, что Шелест ни в чем не виноват и нечего на нем отыгрываться. Я с
трудом выговорил, что вот, мол, я еще не в форме, никак сосредоточиться не
могу, но все же интересуюсь, кого ко мне в лабораторию прочат. Оказалось,
что прочат Геллера из группы Сухомлина. Виталик Геллер, по моим
наблюдениям, был парень как парень, не хуже большинства, но и не лучше.
Конечно, не было у меня никаких оснований требовать себе именно такого,
чтобы получше, это я понимал, да и мало думал сейчас о работе в
лаборатории, но все же как-то невесело мне сделалось, и я начал говорить,
что не улавливаю, мол, какое отношение имеет Геллер к нашей теме, и вообще
почему именно Геллер, так можно кого угодно сунуть, лишь бы место
занять... Шелест послушал-послушал мое нытье и посоветовал не валять
дурака.
- Второго Левицкого мы тебе не изыщем, сам понимаешь, - говорил он, для
убедительности тыча пальцем в моем направлении. - Это первое. А второе -
это то, что Геллер прямо рвется с тобой работать, и парень он способный...
Между прочим, у тебя сколько работ было опубликовано, когда ты к нам
пришел?.. Вот видишь, четыре, а было тебе двадцать шесть лет, верно?
Теперь смотри - у Геллера одиннадцать работ, и есть среди них очень
толковые, а ему всего двадцать три года, он к нам прямо из университета
пришел... Ну да, не по вашей линии, - а у тебя много ли было по этой линии
до прихода в институт? Однако мы не побоялись дать тебе и Левицкому
самостоятельную тему и лабораторию организовали, верно? И ничего, связь
времен не распалась? Так чего же ты теперь строишь из себя элиту, она же
голубая хронофизическая кровь, и свысока смотришь на хороших ребят?
- Да ладно, я разве что? - пробормотал я, слегка устыдившись. - Пойти
мне поговорить с Геллером?
- Пойди, конечно. - Шелест с облегчением откинулся на спинку кресла. -
А то он тоже, знаешь, условия ставит: если, мол, Стружков хоть немного
против, так обо мне даже не вспоминайте, не пойду нипочем.
Это мне понравилось; я вскочил и направился к двери. Но Шелест меня
остановил.
- Вот что... - сказал он, не глядя на меня. - Послезавтра в два часа...
это... ну, похороны, ты же знаешь... Ты, надеюсь, скажешь там что-нибудь -
не речь, конечно, я тоже не речь буду произносить, но как ближайший Друг и
сотрудник... Э, Борис, ты что это?
У меня опять все перед глазами поплыло, и ноги ватные сделались. Я
рухнул обратно в кресло, и Шелест поспешно накачал мне газировки из
сифона.
- Ты не знал, что ли? - недоумевал он. - Как же так?
- А откуда я должен был это узнать?
- Да уж откуда-нибудь... - неопределенно ответил Шелест, что-то
соображая. - Вот сестра его завтра утром прилетает, телеграмму прислала;
она в Москве, и то знает...
Еще и это: Лариса дает телеграмму в институт, а мне даже не сообщает,
чтобы я на аэродроме встретил! Почему, спрашивается? То есть я тоже хорош
- я же ей телеграмму не дал, она, наверное, думает, что меня здесь нет. Я
посмотрел на телеграмму: прилетает утром. Ну, утренний рейс из Москвы один
всего, надо встретить.
- Отошел немножко? - сочувственно спросил Шелест. - Это прямо-таки
безобразие, что тебе не сообщили. В первую очередь я сам виноват. Но я
думал, ты даже от следователя это можешь узнать, у вас же с ним контакт...
В общем, было понятно, и не такие накладки в жизни бывают; все думали,
что я знаю, а поэтому никто не сообщил. И все же...
Вышел я от Шелеста вроде бы спокойно. Отправился к Геллеру, с ним
поговорил. Убедился, что Шелест правильно сказал - парень очень толковый и
вообще вполне подходящий. Виталик сказал, что если я согласен, так он с
понедельника может перейти ко мне в лабораторию, - закончит вот серию и
перейдет, с превеликим удовольствием. Нет, парень был определенно
симпатичный. Разговаривая с Геллером, я совсем почти успокоился под
воздействием этих слабых, но приятных эмоций.
Но моего спокойствия не надолго хватило. От лаборатории Сухомлина, где
я разговаривал с Геллером, до нашей лаборатории путь недолгий, но пока я
дошел до своих дверей, настроение мое здорово изменилось.
Дело в том, что я встретил в коридоре Нину. Она не отвернулась от меня,
не пробовала обойти стороной (я уж и этого, пожалуй, ожидал!), - нет, она
подошла, поздоровалась. Только подходила она вроде не ко мне и здоровалась
не со мной, а с совсем посторонним человеком. И с неприятным человеком
вдобавок. Она даже глядела не на меня, а куда-то через мое плечо - не
хотелось ей, значит, на меня глядеть. А я вообще ни слова не мог сказать,
стоял и смотрел на нее, и только сердце у меня начало саднить, будто по
нему теркой прошлись. А Нина сказала, все так же глядя в сторону:
- Мне нужно поговорить с тобой... сегодня, после работы...
- Так я зайду за тобой, пойдем ко мне... - машинально, не успев
подумать, сказал я по-старому.
Нина даже дернулась слегка: это я отчетливо увидел.
- Нет, - поспешно ответила она, - лучше прямо тут, в скверике. Ты
выходи ровно в пять и подожди меня.
Вон как, ей уже неудобно выходить со мной вместе из института! Это меня
совсем ошеломило, я все стоял и смотрел на Нину, а она нетерпеливо пожала
плечами и повторила:
- Понял? В скверике, в пять часов!
Я молча кивнул, Нина ушла, и тут, откуда ни возьмись, появился передо
мной Эдик Коновалов. Обычно я на этого Эдика даже с удовольствием смотрю -
такой он большущий, красивый, здоровый и отлично ухоженный. Пока не
заговорит, кажется идеальным представителем вида Homo sapiens. Но сейчас
он как-то нехорошо ухмылялся и подмигивал и наружу выпирала его обезьянья
основа.
- Сердце красавицы! - восторженно заявил Эдик, кивая вслед уходящей
Нине. - Склонно к измене! И к перемене! Как ветер мая!
- Ты чего это? - спросил я, отступив на шаг, потому что Эдик навис надо
мной и слова арии громозвучным шепотом вдувал мне в ухо. - Изменил джазу
ради оперной классики?
- Труха! - Эдик обалдело уставился на меня своими незамутненными
голубыми глазами. - Да на кой мне эти оперы!
- Я думал, у тебя новое хобби объявилось, - вяло пробормотал я. -
Ходишь, арии распеваешь в рабочее время. Продолжай в том же духе, и ты
далеко пойдешь!
Но Эдик ловким маневром загородил мне дорогу и начал озабоченно хлопать
себя по бедрам.
- Спичек нет, - пожаловался он. - У тебя не найдется?
- Не найдется, я не курю, - ответил я, тщетно пытаясь обойти Эдика.
- Слушай, друг! - проникновенно заговорил Эдик, нацелясь на меня
незажженной сигаретой. - Чего у тебя с Берестовой-то?
- Слушай, друг, иди ты! - сказал я, позеленев от злости. - И не
задерживайся!
- Да брось, не лезь в бутылку, я же по дружбе! - оглушительно шептал
Эдик. - Я тебе же помочь хочу, я на нее влияние имею, на Берестову. Не
веришь, так потом наглядно убедишься. Ну вот, хочешь, я вас в два счета
помирю? Обрисуй только вкратце, из-за чего у вас началось, и я все
ликвидирую. Бесследно! Ну, давай, не стесняйся, дело житейское!
К чему он это затеял? Что ему нужно? Ведь не просто же из
любопытства... У меня от злости в глазах потемнело.
- Если ты мне еще раз... - начал я, но потом все же сдержался и сказал
только: - Не лезь ты не в свои дела, понял?
- Ну ты все же зря так... Я к тебе по-хорошему... - обиженно забубнил
Эдик.
Конечно, обе эти встречи настроения моего не улучшили. А тут еще
Чернышев... Впрочем, Чернышев при первом разговоре вроде бы ничего такого
не сказал. Кажется, нет... Я к нему забежал на минутку - предупредить, что
Линьков хочет с ним поговорить и чтобы он в три часа никуда не уходил из
лаборатории. Ленечка мялся и жался, и говорить с Линьковым ему явно не
хотелось. Мне показалось, что он не прочь бы поговорить со мной, но я
побоялся, как бы Линьков не рассердился на меня за такое самоуправство, и
разговора не поддержал.
- П-понимаешь, Борис, - забормотал тогда Ленечка, причудливо изогнув
длинную шею и внимательно разглядывая ладонь своей левой руки, -
понимаешь, мне говорить... ему говорить... Ну, ничего я не могу сказать!
- Ну-ну, не паникуй, - подбодрил я его. - Скажешь правду, всю правду,
только правду и ничего, кроме правды. Понятно тебе?
- П-понятно, - еле слышно пробормотал Ленечка, уткнулся в свои расчеты
и вроде перестал меня замечать.
Нет, от разговора с Чернышевым у меня настроение не испортилось. Но и
не улучшилось. То есть осталось весьма и весьма невеселым. После обеда
засел я в своей лаборатории и попытался все обдумать, в том числе и
причины своего сегодняшнего настроения. Линьков должен был появиться через
час. Приниматься за работу поэтому не имело смысла. И я мог сидеть на
табурете и мыслить сколько влезет.
Прежде всего я понял, что со вчерашнего вечера перестал действовать.
Вообще ничего не делал - ни по хронофизике, ни по криминалистике. Этого,
вообще-то говоря, было бы вполне достаточно для того, чтобы подпортить мне
настроение при любых обстоятельствах. У меня это на уровне рефлекса: в
любом случае немедленно принимать решение и действовать. Хотя действую я
иной раз по-дурацки и прихожу к выводу, что поторопился, а лучше бы
посидеть да обдумать все как следует...
Но уж в эти-то дни откладывать действия и спокойно обдумывать было
невозможно! Вот я и мотался туда-сюда. И все, в общем, впустую. Один
сдвиг, да и то не в мою пользу, - отношения с Линьковым испортились... Но
о Линькове потом. Сначала надо проанализировать результаты.
Что и говорить, результаты пока чепуховые. Линия "человека с усиками"
явно привела в тупик, ничего этот Марчелло не знает... Вернее, знает то,
что косвенно подтверждает версию самоубийства... Да нет, никакое это не
подтверждение! Аркадий мог относиться ко мне как угодно, мог в глаза и за
глаза обзывать предателем и мерзавцем (хотя это не в его стиле), мог
переживать всю историю с Ниной гораздо сильней, чем я предполагал, но он
не стал бы из-за этого кончать самоубийством. Тут меня не собьешь, слишком
хорошо я Аркадия знаю! Да, но это еще не доказывает, что моя версия насчет
эксплуатационника неверна. Ведь совсем не обязательно, чтобы Аркадий с
этим человеком сдружился - или вообще как-то связался - именно на
загородной прогулке. Он же ходил потом к Лере... может, и не только к
Лере...
Если б у меня с Линьковым не подпортились отношения, я бы его просто
умолял не бросать эту версию, проверить все, что возможно. Ведь есть же у
них какие-то научные методы! Да я, дай мне волю, и без научных методов,
пользуясь обычной логикой, кое-что смог бы выяснить.
Я еще раз просмотрел всю "версию посетителя". И с огорчением признал,
что она, в сущности, совершенно бездоказательна. Сконструирована логично,
это правда, и многие факты в нее укладываются. Но полностью отсутствует
мотив - я даже не представляю себе, по какой причине кто-либо мог желать
смерти Аркадия. А фактам, в конце концов, можно найти и другое объяснение.
Аркадий умышленно затеял ссору, чтобы выгнать меня из лаборатории. А
если... неумышленно? Если он действительно разозлился на меня, хотя бы и
попусту? Ведь он же сам не свой был весь этот день! Мог и на пустяке вдруг
сорваться. Затем - Аркадий уходил куда-то и при этом запер лабораторию.
Выходил он, может, потому, что живот разболелся. Зачем запер лабораторию?
Не знаю. Но допустим, у него там было что-то спрятано. Те же таблетки
(нет, чепуха: таблетки он вполне мог сунуть в карман!) или расчеты
какие-то... Расчеты? А если все дело именно в этих расчетах? Если это их
вырвали из записной книжки, а с ними и записку - возможно, даже по ошибке,
второпях, вовсе не думая об этой записке и не желая ее уничтожить? Да, но
какие расчеты мог вести Аркадий отдельно от меня? С кем и над чем он мог
работать и почему делал это в полнейшей тайне? Оставим пока
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг