матрос, любивший книжные выражения. - В соображении
обстоятельств есть нечто располагающее. Я поймал четыре
мурены и еще какую-то толстую, как пузырь.
- Тише, Летика. Уберемся отсюда.
Они отошли в кусты. Им следовало бы теперь повернуть к
лодке, но Грэй медлил, рассматривая даль низкого берега, где над
зеленью и песком лился утренний дым труб Каперны. В этом
дыме он снова увидел девушку.
Тогда он решительно повернул, спускаясь вдоль склона;
матрос, не спрашивая, что случилось, шел сзади; он чувствовал,
что вновь наступило обязательное молчание. Уже около первых
строений Грэй вдруг сказал: - Не определишь ли ты, Летика,
твоим опытным глазом, где здесь трактир? - Должно быть, вон
та черная крыша, - сообразил Летика, - а, впрочем, может, и не
она.
- Что же в этой крыше приметного?
- Сам не знаю, капитан. Ничего больше, как голос сердца.
Они подошли к дому; то был действительно трактир
Меннерса. В раскрытом окне, на столе, виднелась бутылка; возле
нее чья-то грязная рука доила полуседой ус.
Хотя час был ранний, в общей зале трактирчика
расположилось три человека У окна сидел угольщик, обладатель
пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и
внутренней дверью зала, за яичницей и пивом помещались два
рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым
скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в
подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще,
перетирал за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный
переплет окна.
Едва Грэй вступил в полосу дымного света, как Меннерс,
почтительно кланяясь, вышел из-за своего прикрытия. Он сразу
угадал в Грэе настоящего капитана - разряд гостей, редко им
виденных. Грэй спросил рома. Накрыв стол пожелтевшей в суете
людской скатертью, Меннерс принес бутылку, лизнув
предварительно языком кончик отклеившейся этикетки. Затем он
вернулся за стойку, поглядывая внимательно то на Грэя, то на
тарелку, с которой отдирал ногтем что-то присохшее.
В то время, как Летика, взяв стакан обеими руками, скромно
шептался с ним, посматривая в окно, Грэй подозвал Меннерса.
Хин самодовольно уселся на кончик стула, польщенный этим
обращением и польщенный именно потому, что оно выразилось
простым киванием Грэева пальца.
- Вы, разумеется, знаете здесь всех жителей, - спокойно
заговорил Грэй. - Меня интересует имя молодой девушки в
косынке, в платье с розовыми цветочками, темнорусой и
невысокой, в возрасте от семнадцати до двадцати лет. Я встретил
ее неподалеку отсюда. Как ее имя?
Он сказал это с твердой простотой силы, не позволяющей
увильнуть от данного тона. Хин Меннерс внутренне завертелся и
даже ухмыльнулся слегка, но внешне подчинился характеру
обращения. Впрочем, прежде чем ответить, он помолчал -
единственно из бесплодного желания догадаться, в чем дело.
- Гм! - сказал он, поднимая глаза в потолок. - Это, должно
быть, "Корабельная Ассоль", больше быть некому. Она
полоумная.
- В самом деле? - равнодушно сказал Грэй, отпивая
крупный глоток. - Как же это случилось?
- Когда так, извольте послушать. - И Хин рассказал Грэю о
том, как лет семь назад девочка говорила на берегу моря с
собирателем песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий
утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой
и плоской сплетни, но сущность оставалась нетронутой. - С тех
пор так ее и зовут, - сказал Меннерс, - зовут ее "Ассоль
Корабельная".
Грэй машинально взглянул на Летику, продолжавшего быть
тихим и скромным, затем его глаза обратились к пыльной дороге,
пролегающей у трактира, и он ощутил как бы удар -
одновременный удар в сердце и голову. По дороге, лицом к нему,
шла та самая Корабельная Ассоль, к которой Меннерс только что
отнесся клинически. Удивительные черты ее лица,
напоминающие тайну неизгладимо волнующих, хотя простых
слов, предстали перед ним теперь в свете ее взгляда. Матрос и
Меннерс сидели к окну спиной, но, чтобы они случайно не
повернулись - Грэй имел мужество отвести взгляд на рыжие
глаза Хина. Поле того, как он увидел глаза Ассоль, рассеялась вся
косность Меннерсова рассказа. Между тем, ничего не подозревая,
Хин продолжал: - Еще могу сообщить вам, что ее отец сущий
мерзавец. Он утопил моего папашу, как кошку какую-нибудь,
прости господи. Он...
Его перебил неожиданный дикий рев сзади. Страшно ворочая
глазами, угольщик, стряхнув хмельное оцепенение, вдруг
рявкнул пением и так свирепо, что все вздрогнули.
Корзинщик, корзинщик,
Дери с нас за корзины!..
- Опять ты нагрузился, вельбот проклятый! - закричал
Меннерс. - Уходи вон!
: Но только бойся попадать
В наши Палестины!..
- взвыл угольщик и, как будто ничего не было, потопил усы в
плеснувшем стакане.
Хин Меннерс возмущенно пожал плечами.
- Дрянь, а не человек, - сказал он с жутким достоинством
скопидома. - Каждый раз такая история!
- Более вы ничего не можете рассказать? - спросил Грэй.
- Я-то? Я же вам говорю, что отец мерзавец. Через него я,
ваша милость, осиротел и еще дитей должен был самостоятельно
поддерживать бренное пропитание..
- Ты врешь, - неожиданно сказал угольщик. - Ты врешь
так гнусно и ненатурально, что я протрезвел. - Хин не успел
раскрыть рот, как угольщик обратился к Грэю: - Он врет. Его
отец тоже врал; врала и мать. Такая порода. Можете быть
покойны, что она так же здорова, как мы с вами. Я с ней
разговаривал. Она сидела на моей повозке восемьдесят четыре
раза, или немного меньше. Когда девушка идет пешком из
города, а я продал свой уголь, я уж непременно посажу девушку.
Пускай она сидит. Я говорю, что у нее хорошая голова. Это
сейчас видно. С тобой, Хин Меннерс, она, понятно, не скажет
двух слов. Но я, сударь, в свободном угольном деле презираю
суды и толки. Она говорит, как большая, но причудливый ее
разговор. Прислушиваешься - как будто все то же самое, что мы
с вами сказали бы, а у нее то же, да не совсем так. Вот, к
примеру, раз завелось дело о ее ремесле. - "Я тебе что скажу, -
говорит она и держится за мое плечо, как муха за колокольню, -
моя работа не скучная, только все хочется придумать особенное.
Я, - говорит, - так хочу изловчиться, чтобы у меня на доске
сама плавала лодка, а гребцы гребли бы по-настоящему; потом
они пристают к берегу, отдают причал и честь-честью, точно
живые, сядут на берегу закусывать". Я, это, захохотал, мне, стало
быть, смешно стало. Я говорю: - "Ну, Ассоль, это ведь такое
твое дело, и мысли поэтому у тебя такие, а вокруг посмотри: все
в работе, как в драке". - "Нет, - говорит она, - я знаю, что
знаю. Когда рыбак ловит рыбу, он думает, что поймает большую
рыбу, какой никто не ловил". - "Ну, а я?" - "А ты? - смеется
она, - ты, верно, когда наваливаешь углем корзину, то думаешь,
что она зацветет". Вот какое слово она сказала! В ту же минуту
дернуло меня, сознаюсь, посмотреть на пустую корзину, и так
мне вошло в глаза, будто из прутьев поползли почки; лопнули эти
почки, брызнуло по корзине листом и пропало. Я малость
протрезвел даже! А Хин Меннерс врет и денег не берет; я его
знаю!
Считая, что разговор перешел в явное оскорбление, Меннерс
пронзил угольщика взглядом и скрылся за стойку, откуда горько
осведомился: - Прикажете подать что-нибудь?
- Нет, - сказал Грэй, доставая деньги, - мы встаем и
уходим. Летика, ты останешься здесь, вернешься к вечеру и
будешь молчать. Узнав все, что сможешь, передай мне. Ты
понял?
- Добрейший капитан, - сказал Летика с некоторой
фамильярностью, вызванной ромом, - не понять этого может
только глухой.
- Прекрасно. Запомни также, что ни в одном из тех случаев,
какие могут тебе представиться, нельзя ни говорить обо мне, ни
упоминать даже мое имя. Прощай!
Грэй вышел. С этого времени его не покидало уже чувство
поразительных открытий, подобно искре в пороховой ступке
Бертольда, - одного из тех душевных обвалов, из-под которых
вырывается, сверкая, огонь. Дух немедленного действия овладел
им. Он опомнился и собрался с мыслями, только когда сел в
лодку. Смеясь, он подставил руку ладонью вверх - знойному
солнцу, - как сделал это однажды мальчиком в винном погребе;
затем отплыл и стал быстро грести по направлению к гавани.
IV НАКАНУНЕ
Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль,
собиратель песен, рассказал девочке на берегу моря сказку о
корабле с Алыми Парусами, Ассоль в одно из своих
еженедельных посещений игрушечной лавки вернулась домой
расстроенная, с печальным лицом. Свои товары она принесла
обратно. Она была так огорчена, что сразу не могла говорить и
только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена
увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего
действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу
окна, у которого стала, рассеянно наблюдая море.
Хозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того, что открыл
счетную книгу и показал ей, сколько за ними долга. Она
содрогнулась, увидев внушительное трехзначное число. - "Вот
сколько вы забрали с декабря, - сказал торговец, - а вот
посмотри, на сколько продано". И он уперся пальцем в другую
цифру, уже из двух знаков.
- Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он
груб и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил
не было от стыда. И он стал говорить: - "Мне, милая, это
больше не выгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки
полны им, а эти изделия не берут". Так он сказал. Он говорил
еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он
сжалился надо мной, так как посоветовал сходить в "Детский
Базар" и "Аладинову Лампу".
Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко
посмотрев на старика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы
рук между колен, на которые оперся локтями. Чувствуя взгляд,
он поднял голову и вздохнул. Поборов тяжелое настроение,
девушка подбежала к нему, устроилась сидеть рядом и, продев
свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и
заглядывая отцу снизу в лицо, продолжала с деланным
оживлением: - Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста.
Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин;
там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла
к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не
помню; под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине,
посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было, в платок и
отдал обратно.
Лонгрен сердито слушал. Он как бы видел свою оторопевшую
дочку в богатой толпе у прилавка, зава ленного ценным товаром.
Аккуратный человек в очках снисходительно объяснил ей, что он
должен разориться, ежели начнет торговать нехитрыми
изделиями Лонгрена. Небрежно и ловко ставил он перед ней на
прилавок складные модели зданий и железнодорожных мостов;
миниатюрные отчетливые автомобили, электрические наборы,
аэропланы и двигатели. Все это пахло краской и школой. По всем
его словам выходило, что дети в играх только подражают теперь
тому, что делают взрослые.
Ассоль была еще в "Аладиновой Лампе" и в двух других
лавках, но ничего не добилась.
Оканчивая рассказ, она собрала ужинать; поев и выпив стакан
крепкого кофе, Лонгрен сказал: - Раз нам не везет, надо искать.
Я, может быть, снова поступлю служить - на "Фицроя" или
"Палермо". Конечно, они правы, - задумчиво продолжал он,
думая об игрушках. - Теперь дети не играют, а учатся. Они все
учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так, а жаль,
право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного
рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
- Я также могла бы служить вместе с тобой; скажем, в
буфете.
- Нет! - Лонгрен припечатал это слово ударом ладони по
вздрогнувшему столу. - Пока я жив, ты служить не будешь.
Впрочем, есть время подумать.
Он хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с ним на углу
табурета; он видел сбоку, не поворачивая головы, что она
хлопочет утешить его, и чуть было не улыбнулся. Но улыбнуться
- значило спугнуть и смутить девушку. Она, приговаривая что-
то про себя, разгладила его спутанные седые волосы, поцеловала
в усы и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими
тоненькими пальцами, сказала: - "Ну вот, теперь ты не
слышишь, что я тебя люблю". Пока она охорашивала его,
Лонгрен сидел, крепко сморщившись, как человек, боящийся
дохнуть дымом, но, услышав ее слова, густо захохотал.
- Ты милая, - просто сказал он и, потрепав девушку по
щеке, пошел на берег посмотреть лодку.
Ассоль некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты,
колеблясь между желанием отдаться тихой печали и
необходимостью домашних забот; затем, вымыв посуду,
пересмотрела в шкалу остатки провизии. Она не взвешивала и не
мерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца недели, что
в жестянке с сахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти
пусты, нет масла, и единственное, на чем, с некоторой досадой на
исключение, отдыхал глаз, - был мешок картофеля. Затем она
вымыла пол и села строчить оборку к переделанной из старья
юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи лежат за
зеркалом, подошла к нему и взяла сверток; потом взглянула на
свое отражение.
За ореховой рамой в светлой пустоте отраженной комнаты
стояла тоненькая невысокая девушка, одетая в дешевый белый
муслин с розовыми цветочками. На ее плечах лежала серая
шелковая косынка. Полудетское, в светлом загаре, лицо было
подвижно и выразительно; прекрасные, несколько серьезные для
ее возраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью
глубоких душ. Ее неправильное личико могло растрогать тонкой
чистотой очертаний; каждый изгиб, каждая выпуклость этого
лица, конечно, нашли бы место в множестве женских обликов, но
их совокупность, стиль - был совершенно оригинален, -
оригинально мил; на этом мы остановимся. Остальное
неподвластно словам, кроме слова "очарование".
Отраженная девушка улыбнулась так же безотчетно, как и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг