Сам себе не отдавая в том отчета, я желал радости в
сегодняшний вечер не потому только, что хотел счастливой
встречи двух рук, разделенных сложными обстоятельствами, -
во мне подымалось требование торжества, намеченного
человеческой волей и страстным желанием, таким красивым в
этих необычайных условиях, Дело обстояло и развертывалось
так, что никакого другого конца, кроме появления Молли, -
появления, опрокидывающего весь темный план, - веселого
плеска майского серебряного ручья, - я ничего не хотел, и ничто
другое не могло служить для меня оправданием тому, в чем,
согласно неисследованным законам человеческих встреч, я
принял невольное, хотя и поверхностное участие.
Не надо, однако, думать, что мысли мои в то время
выразились такими, словами, - я был тогда еще далек от
привычного искусства взрослых людей, - обводить чертой слова
мелькающие, как пена, образы. Но они не остались без
выражения; за меня мир мой душевный выражала музыка
скрытого на хорах оркестра, зовущая Замечательную Страну.
Да, всего только за двадцать четыре часа Санди Пруэль вырос,
подобно растению индийского мага, посаженному семенем и
через тридцать минут распускающему зеленые листья. Я был
старее, умнее, - тише. Я мог бы, конечно, с великим
удовольствием сесть и играть, катая вареные крутые яйца,
каковая игра называется - "съешь скорлупку", - но мог также
уловить суть несказанного в сказанном. Мне, положительно, был
необходим Поп, но я не смел еще бродить, где хочу, отыскивая
его, и когда он, наконец, подошел, заметив меня случайно, мне
как бы подали напиться после соленого. Он был во фраке,
перчатках, выглядя оттого по-новому, но мне было все равно. Я
вскочил и пошел к нему.
- Ну, вот, - сказал Поп и, слегка оглянувшись, тихо
прибавил: - Сегодня произойдет нечто. Вы увидите. Я не
скрываю от вас, потому что возбужден, и вы много сделали нам.
Приготовьтесь: еще неизвестно, что может быть.
- Когда? Сейчас?
- Нет. Больше я ничего не скажу. Вы не в претензии, что вас
оставили выспаться?
- Поп, - сказал я, не обращая внимания на его рассеянную
шутливость, - дорогой Поп, я знаю, что спрашиваю глупо, но...
но... я имею право. Я думаю так. Успокойте меня и скажите: что с
Молли?
- Ну что вам Молли?! - сказал он, смеясь и пожимая
плечами. - Молли, - он сделал ударение, - скоро будет
Эмилия Ганувер, и мы пойдем к ней пить чай. Не правда ли?
- Как! Она здесь?
- Нет.
Я молчал с сердитым лицом.
- Успокойтесь, - сказал Поп, - не надо так волноваться.
Все будет в свое время. Хотите мороженого?
Я не успел ответить, как он задержал шествующего с подносом
Паркера, крайне озабоченное лицо которого говорило о том, что
вечер по-своему отразился в его душе, сбив с ног.
- Паркер, - сказал Поп, - мороженого мне и Санди,
большие порции.
- Слушаю, - сказал старик, теперь уже с чрезвычайно
оживленным, даже заинтересованным видом, как будто в
требовании мороженого было все дело этого вечера. - Какого
же? Земляничного, апельсинового, фисташкового, розовых
лепестков, сливочного, ванильного, крем-брюле или :
- Кофейного, - перебил Поп. - А вам, Санди? Я решил
показать "бывалость" и потребовал ананасового, но - увы! -
оно было хуже кофейного, которое я попробовал из хрустальной
чашки у Попа. Пока Паркер ходил, Поп называл мне имена
некоторых людей, бывших в зале, но я все забыл. Я думал о
Молли и своем чувстве, зовущем в Замечательную Страну.
Я думал также: как просто, как великодушно по отношению ко
мне было бы Попу, - еще днем, когда мы ели и пили, - сказать:
"Санди, вот какое у нас дело..." - и ясным языком дружеского
доверия посвятить меня в рыцари запутанных тайн.
Осторожность, недолгое знакомство и все прочее, что могло Попу
мешать, я отбрасывал, даже не трудясь думать об этом, - так я
доверял сам себе.
Поп молчал, потом от великой щедрости воткнул в распухшую
мою голову последнюю загадку.
- Меня не будет за столом, - сказал он, - очень вас прошу,
не расспрашивайте о причинах этого вслух и не ищите меня,
чтобы на мое отсутствие было обращено как можно меньше
внимания.
- Я не так глуп, - ответил я с обидой, бывшей еще острее от
занывшего в мороженом зуба, - не так я глуп, чтобы говорить
мне это, как маленькому.
- Очень хорошо, - сказал он сухо и ушел, бросив меня среди
рассевшихся вокруг этого места привлекательных, но ненужных
мне дам, и я стал пересаживаться от них, пока не очутился в
самом углу. Если бы я мог сосчитать количество удивленных
взглядов, брошенных на меня в тот вечер разными людьми, -
их, вероятно, хватило бы, чтобы заставить убежать с трибуны
самого развязного оратора. Что до этого?! Я сидел, окруженный
спинами с белыми и розовыми вырезами, вдыхал тонкие духи и
разглядывал полы фраков, мешающие видеть движение в зале.
Моя мнительность обострилась припадком страха, что Поп
расскажет о моей грубости Гануверу и меня не пустят к столу;
ничего не увидев, всеми забытый, отверженный, я буду бродить
среди огней и цветов, затем Томеон выстрелит в меня из
тяжелого револьвера, и я, испуская последний вздох на руках
Дюрока, скажу плачущей надо мной Молли: "Не плачьте. Санди
умирает как жил, но он никогда не будет спрашивать вслух, где
ваш щеголеватый Поп, потому что я воспитан морем, обучающим
молчанию".
Так торжественно прошла во мне эта сцена и так разволновала
меня, что я хотел уже встать, чтобы отправиться в свою комнату,
потянуть шнурок стенного лифта и сесть мрачно вдвоем с
бутылкой вина. Вдруг появился человек в ливрее с галунами и
что-то громко сказал. Движение в зале изменилось. Гости
потекли в следующую залу, сверкающую голубым дымом, и, став
опять любопытен, я тоже пошел среди легкого шума нарядной
оживленной толпы, изредка и не очень скандально сталкиваясь с
соседями по шествию.
XVII
Войдя в голубой зал, где на великолепном паркете отражались
огни люстр, а также и мои до колен ноги, я прошел мимо
оброненной розы и поднял ее на счастье, что, если в цветке будет
четное число лепестков, я увижу сегодня Молли. Обрывая их в
зажатую горсть, чтобы не сорить, и спотыкаясь среди тренов, я
заметил, что на меня смотрит пара черных глаз с румяного
кокетливого лица. "Любит, не любит, - сказала мне эта
женщина, - как у вас вышло?" Ее подруги окружили меня, и я
поспешно сунул руку в карман, озираясь, среди красавиц,
поднявших Санди, правда, очень мило, - на смех. Я сказал:
"Ничего не вышло", - и, должно быть, был уныл при этом, так
как меня оставили, сунув в руку еще цветок, который я
машинально положил в тот же карман, дав вдруг от большой
злости клятву никогда не жениться.
Я был сбит, но скоро оправился и стал осматриваться, куда
попал. Между прочим, я прошел три или четыре двери. Если
была очень велика первая зала, то эту я могу назвать по праву -
громадной. Она была обита зеленым муаром, с мраморным
полом, углубления которого тонкой причудливой резьбы были
заполнены отполированным серебром. На стенах отсутствовали
зеркала и картины; от потолка к полу они были вертикально
разделены, в равных расстояниях, лиловым багетом, покрытым
мельчайшим серебряным узором. Шесть люстр висело по одной
линии, проходя серединой потолка, а промежутки меж люстр и
углы зала блестели живописью. Окон не было, других дверей
тоже не было; в нишах стояли статуи. Все гости, вошедши сюда,
помельчали ростом, как если бы я смотрел с третьего этажа на
площадь, - так высок и просторен был размах помещения.
Добрую треть пространства занимали столы, накрытые
белейшими, как пена морская, скатертями; столы-сады, так как
все они сияли ворохами свежих цветов. Столы, или, вернее, один
стол в виде четырехугольника, пустого внутри, с проходами
внутрь на узких концах четырехугольника, образовывал два
прямоугольных "С", обращенных друг к другу и не совсем
плотно сомкнутых. На них сплошь, подобно узору цветных
камней, сверкали огни вин, золото, серебро и дивные вазы,
выпускающие среди редких плодов зеленую тень ползучих
растений, завитки которых лежали на скатерти. Вокруг столов
ждали гостей легкие кресла, обитые оливковым бархатом. На
равном расстоянии от углов столового четырехугольника высоко
вздымались витые бронзовые колонны с гигантскими
канделябрами, и в них горели настоящие свечи. Свет был так
силен, что в самом отдаленном месте я различал с точностью
черты людей; можно сказать, что от света было жарко глазам.
Все усаживались, шумя платьями и движением стульев; стоял
рокот, обвеянный гулким эхом. Вдруг какое-нибудь одно слово,
отчетливо вырвавшись из гула, явственно облетало стены. Я
пробирался к тому месту, где видел Ганувера с Дюроком и Дигэ,
но как ни искал, не мог заметить Эстампа и Попа. Ища глазами
свободного места на этом конце стола - ближе к двери, которой
вошел сюда, я видел много еще не занятых мест, но скорее дал бы
отрубить руку, чем сел сам, боясь оказаться вдали от знакомых
лиц. В это время Дюрок увидел меня и, покинув беседу, подошел
с ничего не значащим видом.
- Ты сядешь рядом со мной, - сказал он, - поэтому сядь на
то место, которое будет от меня слева, - сказав это, он
немедленно удалился, и в скором времени, когда большинство
уселось, я занял кресло перед столом, имея по правую руку
Дюрока, а по левую - высокую, тощую, как жердь, даму лет
сорока с лицом рыжего худого мужчины и такими длинными
ногтями мизинцев, что, я думаю, она могла смело обходиться без
вилки. На этой даме бриллианты висели, как смородина на кусте,
а острый голый локоть чувствовался в моем боку даже на
расстоянии.
Ганувер сел напротив, будучи от меня наискось, а против него
между Дюроком и Галуэем поместилась Дигэ. Томсон сидел
между Галуэем и тем испанцем, карточку которого я собирался
рассмотреть через десять лет.
Вокруг меня не прерывался разговор. Звук этого разговора
перелетал от одного лица к другому, от одного к двум, опять к
одному, трем, двум и так беспрерывно, что казалось, все говорят,
как инструменты оркестра, развивая каждый свои ноты - слова.
Но я ничего не понимал. Я был обескуражен стоящим передо
мной прибором. Его надо было бы поставить в музей под
стеклянный колпак. Худая дама, приложив к глазам лорнет,
тщательно осмотрела меня, вогнав в робость, и что-то сказала, но
я, ничего не поняв, ответил: "Да, это так". Она больше не
заговаривала со мной, не смотрела на меня, и я был от души рад,
что чем-то ей не понравился. Вообще я был как в тумане. Тем
временем, начиная разбираться в происходящем, то есть
принуждая себя замечать отдельные черты действия, я видел, что
вокруг столов катятся изящные позолоченные тележки на
высоких колесах, полные блестящей посуды, из-под крышек
которой вьется пар, а под дном горят голубые огни спиртовых
горелок. Моя тарелка исчезла и вернулась из откуда-то взявшейся
в воздухе руки, - с чем? Надо было съесть это, чтобы узнать.
Запахло такой гастрономией, такими хитростями кулинарии, что
казалось, стоит съесть немного, как опьянеешь от одного
возбуждения при мысли, что ел это ароматическое художество. И
вот, как, может быть, ни покажется странным, меня вдруг
захлестнул зверский мальчишеский голод, давно накоплявшийся
среди подавляющих его впечатлений; я осушил высокий
прозрачный стакан с черным вином, обрел самого себя и съел
дважды все без остатка, почему тарелка вернулась полная в
третий раз. Я оставил ее стоять и снова выпил вина. Со всех
сторон видел я подносимые к губам стаканы и бокалы. Под
потолком в другом конце зала с широкого балкона грянул оркестр
и продолжал тише, чем шум стола, напоминая о блистающей
Стране.
В это время начали бить невидимые часы, ясно и медленно
пробило одиннадцать, покрыв звуком все, - шум и оркестр. В
разговоре, от меня справа, прозвучало слово "Эстамп".
- Где Эстамп? - сказал Ганувер Дюроку. - После обеда он
вдруг исчез и не появлялся. А где Поп?
- Не далее, как полчаса назад, - ответил Дюрок, - Поп
жаловался мне на невыносимую мигрень и, должно быть, ушел
прилечь. Я не сомневаюсь, что он явится Эстампа же мы вряд ли
дождемся.
- Почему?
- А... потому, что я видел его... тэт-а-тэт...
- Т-так, - сказал Ганувер, потускнев, - сегодня все уходят,
начиная с утра. Появляются и исчезают. Вот еще нет капитана
Орсуны. А я так ждал этого дня...
В это время подлетел к столу толстый черный человек с
бритым, круглым лицом, холеным и загорелым.
- Вот я, - сказал он, - не трогайте капитана Орсуну. Ну,
слушайте, какая была история! У нас завелись феи!
- Как, - феи?! - сказал Ганувер. - Слушайте, Дюрок, это
забавно!
- Следовало привести фею, - заметила Дигэ, делая глоток
из узкого бокала.
- Понятно, что вы опоздали, - заметил Галуэй. - Я бы
совсем не пришел.
- Ну, да, - вы, - сказал капитан, который, видимо,
торопился поведать о происшествии. В одну секунду он выпил
стакан вина, ковырнул вилкой в тарелке и стал чистить грушу,
помахивая ножом и приподнимая брови, когда, рассказывая,
удивлялся сам. - Вы - другое дело, а я, видите, очень занят.
Так вот, я отвел яхту в док и возвращался на катере. Мы плыли
около старой дамбы, где стоит заколоченный павильон. Было
часов семь, и солнце садилось. Катер шел близко к кустам,
которыми поросла дамба от пятого бакена до Ледяного Ручья.
Когда я поравнялся с южным углом павильона, то случайно
взглянул туда и увидел среди кустов, у самой воды, прекрасную
молодую девушку в шелковом белом платье, с голыми руками и
шеей, на которой сияло пламенное жемчужное ожерелье. Она
была босиком...
- Босиком, - вскричал Галуэй, в то время как Ганувер,
откинувшись, стал вдруг напряженно слушать. Дюрок хранил
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг