фуражку и направился через дверь, противоположную той, в какую вошла Руна.
Они вышли в поворот ярко освещенного коридора, он был прям, длинен, как
улица, прохладен и гулок В его конце была решетчатая, железная дверь;
часовой, зорко блеснув глазами, двинул ключом, звук металла прогремел в
безднах огромного здания грозным эхом. За этой дверью высился, сквозь все
семь этажей, узкий пролет; по этажам с каждой стороны тянулись панели,
ограждаемые железом перил. На равном расстоянии друг от друга панели
соединялись стальными винтовыми лесенками, дающими сообщение этажам. Ряды
дверей одиночных камер тянулись вдоль каждой галереи; все вместе казалось
внутренностью гигантских сот, озаренной неподвижным электрическим светом.
По панелям бесшумно расхаживали или, стоя на соединительных мостиках,
смотрели вниз часовые. На головокружительной высоте стеклянного потолка
сияли дуговые фонари; множество меньших ламп сверкало по стенам между
дверей.
Руна никогда раньше не бывала в тюрьме, тюрьма уже давила ее Все
поражало, все приводило здесь к молчанию и тоске; эта чистота и
отчетливость беспощадно ломали все мысли, кроме одной: "тюрьма".
Асфальтовые, ярко натертые панели блестели, как лужи; медь поручней, белая
и серая краска стен были вычищены и вымыты безукоризненно: роскошь
отчаяния, рассчитанного на долгие годы. Она живо представила, что ей не
уйти отсюда; кровь стукнула, а ноги потяжелели.
- Это не так близко, - сказал комендант, - еще столько же осталось
внизу, - и он подошел к повороту; открылась галерея, подобная пройденной.
По ее середине крутая спираль стального трапа вела в нижний этаж. Здесь
они прошли под сводчатым потолком подвального этажа к самому концу здания,
где, за аркой, в поперечном делении коридора были так называемые
"секретные" камеры. У одной из них комендант круто остановился. Завидя
его, от окна с табурета поднялся вооруженный часовой; он взял руку под
козырек и отрапортовал.
- Откройте 53-й, - сказал комендант. С суетливостью, изобличавшей
крайнее, но молчаливое изумление, часовой привел в движение ключ и запор
Затем он оттянул тяжелую дверь.
- Пожалуйте, - обратился комендант к Руне, пропуская ее вперед; она и
он вошли, и дверь плотно закрылась Руна видела обстановку камеры, но не
сознавала ее, а припомнила лишь потом. На кровати, опустив голову, сидел
человек. Его ноги и руки были в кандалах; крепкая стальная цепь шла от
железного пояса, запертого на талии, к кольцу стены.
- Что же, меня хотят показывать любопытным? - сказал Друд, вставая и
гремя цепью. - Пусть смотрят.
- Вам разрешено свидание в чрезвычайных условиях. Дама пробудет здесь
двадцать минут. Такова воля высшей власти.
- Вот как! Посмотрим. - Лицо Друда, смотревшего на Руну, выражало
досаду. - Посмотрим, на что еще вы способны.
Комендант смутился; он мельком взглянул на бледное лицо Руны,
ответившей ему взглядом спокойного непонимания. Но он понял уже, что Друд
не знает ее. В нем прянули подозрения.
- Я вижу, вы не узнаете меня, - значительно и свободно произнесла Руна,
улыбнувшись так безмятежно, что едва скрыл улыбку и комендант, уступив
самообладанию. - Но этот свет... - Она вышла на середину камеры, откинув
кружево покрывала. - Теперь вы узнали? Да, я - Руна Бегуэм.
Друд понял, но из осторожности не сказал ничего, лишь, кивнув, сжал
вздрогнувшую холодную руку. Камень кольца нажал его ладонь. Комендант,
сухо поклонясь девушке, направился к двери; на пороге он задержался: - Я
предупреждаю вас, 53-й, что вы не должны пользоваться кратким
преимуществом положения ни для каких целей, нарушающих тюремный устав. В
противном случае будут приняты еще более строгие меры вашего содержания.
- Да, я не убегу за эти двадцать минут, - сказал Друд. - Мы понимаем
друг друга.
Комендант молча посмотрел на него, крякнул и вышел. Дверь плотно
закрылась.
Теперь девушка, без помехи, в двух шагах от себя могла рассматривать
человека, внушившего ей великую мечту. Он был в арестантском костюме из
грубой полосатой фланели; спутанные волосы имели заспанный вид; лицо
похудело. Глубоко ушли глаза; в них пряталась тень, прикрывающая
непостижимое мерцание огромных зрачков, в которых, казалось, движется
бесконечная толпа, или ходит, ворочая валами, море, или просыпается к
ночной жизни пустыня. Эти глаза наваливали смотрящему впечатления, не
имеющие ни имени, ни мерила. Так, может быть, смотрит кролик в глаза льва
или ребенок - на лицо взрослого. Руну охватил холод, но гибкая душа
женщины скоро оправилась. Однако все время свидания она чувствовала себя
как бы под огромным колоколом в оглушительной власти его вибрации.
- Глухая ночь, - сказал Друд. - Вы, - здесь, - по разрешению?
Кто вы? Зачем?
- Будем говорить тише. У нас мало времени. Не спрашивайте, я скажу сама
все.
- Но я вам еще не верю, - Друд покачал головой. - Все это
необыкновенно. Вы слишком красивы. Быть может, мне устраивают ловушку.
Какую? В чем? Я не знаю. Люди изобретательны. Но - торопитесь говорить; я
не хочу давать вам времени для тайных соображений лжи.
- Лжи нет. Я искренна. Я хочу сделать вас снова свободным.
- Свободным, - сказал Друд, переступая к ней, сколько позволяла цепь. -
Вы употребили не то слово. Я свободен всегда, даже здесь. - Беззвучно
шевеля губами, он что-то обдумывал. - Но здесь я больше не хочу быть. Меня
усыпили. Я проснулся - в железе.
- Мне все известно, - Внимание! Я слушаю вас!
Руна высвободила из складок платья крошечный сверток толщиной в
карандаш и разорвала его. Там блестели два жала, две стальные, тонкие, как
стебелек, пилки - совершенство техники, обслуживающей секретные усилия.
Эти изделия, закаленные сложным способом, употребляемым в Азии,
распиливали сталь с мягкостью древесины, ограничивая дело минутами.
- Их я достала случайно, почти чудом, в последний час, как выехать;
лицо, вручившее их, заверило, что нет лучшего инструмента.
Друд взял подарок, смотря на Руну так пристально, что она смутилась.
- Беру, - сказал он, - благодарю - изумлен, - и стало мне хорошо. Кто
вы, чудесная гостья?
- Я принадлежу к обществу, сильному связями и богатством; все доступно
мне на земле. Я была в цирке. С этого памятного вечера - знайте и
разрастите в себе то, что не успею сказать - прошло две ночи; они стоят
столетия. Я пришла к вам, как к силе необычайной; судьба привела меня. Я -
из тех, кто верит себе. У меня нет мелких планов, тщедушных соображений,
нет задних мыслей и хитрости. Вот откровенность... на которую вы вправе
рассчитывать. Я хочу узнать вас в нестесненной и подробной беседе, там,
где вы мне назначите. Я - одна из сил, вызванных вами к сознанию; оно
увлекает; цель еще не ясна, но огромна.
Может быть также, что у вас есть цели мне неизвестные: все должно быть
сказано в следующей беседе. Для многого у меня сейчас нет выражений и
слов. Они явятся. Главное - это знать, где найти вас.
Она разгорелась, - медленно, изнутри, - как облако, уступающее,
мгновение за мгновением, блеску солнца. Ее красота нашла теперь высшее
свое выражение, - в позе, девственносмелом взгляде и голосе, звучащем
неотразимо. Казалось, пронеслись образы поэмы, выслушанной в мрачном
уединении; все тоньше, все лучезарнее овладевают они душой, покоряя ее
яркому воплощению прелестных тайн духа и тела; и Друд сознал, что в том
мире, который покинул он для мира иного, не встречалось ему более
гармонической силы женского ликования.
Снова хотела она заговорить, но Друд остановил ее взмахом скованных рук.
- Тогда это вы, - уверенно сказал он, - вы - и никто другой, крикнули
мне. Я не расслышал слов. Руна Бегуэм - женщина, несущая освобождение с
такой смелостью, может потребовать за это все, даже жизнь. Хотя есть нечто
более важное. Но время уходит. Мы встретимся. Я утром исчезну, а вечером
буду у вас; эти цепи, делающие меня похожим на пса или буйного
сумасшедшего, - единственная помеха, но вы рассекли ее. О!
Меня стерегут. Особо приставленный часовой всегда здесь, у двери, с
приказом убить, если понадобится. Но - что вы задумали? Одно верно: стоит
мне захотеть - а я знаю тот путь, - и человечество пошло бы все разом в
страну Цветущих Лучей, отряхивая прошлое с ног своих без единого вздоха.
- Все сделав, узнав все, что нужно, я ухожу, но не оставляю вас.
Уходите. Прощайте!
- Бог благословит вас, - сказал Друд, - это вне благодарности, но в
сердце моем.
Он улыбнулся, как улыбаются всем лицом, если улыбка переполнила
человека. Не в состоянии протянуть одну руку, он протянул обе - связанные
и разделенные цепью наручников; обе руки протянула и Руна. Он сжал их,
мягко встряхнув, и девушка отошла.
Тут же, - как если бы они угадали срок, - дверь скрипнула и открылась;
на пороге встал комендант, пряча часы: - Время прошло, я провожу вас.
Руна кивнула, вышла и тем же путем вернулась к своему экипажу.
Когда долго смотришь на ярко горящую печь, а затем обращаешь взор к
темноте - она хранит запечатленный блеск углей, воздушное их сияние.
Отъезжая, среди зданий и улиц Руна не переставала видеть тюрьму.
XII
Кто бодрствует в спящем доме, сон, окружая его, обволакивает и давит.
Этот чужой сон подобен течению, в котором стоит человек, сопротивляющийся
силе воды Оно подталкивает, колышет, манит и увлекает; переступи шаг, и ты
уже отнесен несколько. "Они спят, - думает бодрствующий. - Все спят", -
зевая, говорит он, и лениво-завистливая мысль эта, повторяясь множество
раз представлениями уютной постели, нагнетает оцепенение. Члены тяжелы и
чувствительны; движения рассеянны; утомленное сознание бессвязно и ярко
бродит - где попало и как попало: то около скрипа подошвы, шума крови в
висках, то заведет речь о вечности или причине причин Голова держится на
шее - это становится ясно от ее тяжести, а глаза налиты клеем, хочется
задремать, перейти в то любопытное и малоисследованное состояние, когда
сон и явь замирают в усилии взаимного сладкого сопротивления Стук,
взламывающий такое состояние, не говорит ничего уму, только - слуху; если
он повторится - дремота уже прозрачнее; в туманно-вопросительном
настроении человек настраивает внимание и ждет нового стука. Когда он
услышит его - сомнения нет; это - стук - там или там, некий безусловный
акт, требующий ответного действия. Тогда, вздрогнув и зевнув, человек
возвращается к бытию.
Тот стук, которому ответил глубокий вздох присевшего на табурет
часового, раздался изнутри особо охраняемой камеры.
Часовой выпрямился, поправил кожаный пояс с висевшим на нем револьвером
и встал. "Может быть, больше не постучит", - отразилось в его сонном лице.
Но снова прозвучал стук - легкий и ровный, обезличенный эхом; казалось,
стучит из всех точек своих весь коридор. И в стуке этом был интимный
оттенок - некое успокоительное подзывание, подобное киванию пальцем.
Часовой, разминаясь, подошел к двери - Это вы стучите? Что надо? -
сурово спросил он Но не сразу послышался, изнутри, ответ; казалось, узник
сквозь железо и доски смотрит на часового как в обычной беседе, медля
заговорить.
- Часовой* - послышалось наконец, и тень улыбки померещилась часовому -
Ты не спишь? Открой дверное окошко.
Как и ты, я тоже не сплю; тебе скучно, так же скучно и мне; меж тем в
разговоре у нас скорее побежит время. Оно застряло в этих стенах. Нужно
пропустить его сквозь душу и голос да подхлестнуть веселым рассказом. У
меня есть что порассказать Ну же, открой; ты увидишь кое-что приятное для
тебя' Оторопев, часовой с минуту гневно набирал воздух, надеясь
разразиться пальбой ярких и грозных слов, но не пошел далее обычной
фразеологии, хотя все же повысил голос: - Не разговаривать! Зачем по
пустякам беспокоите? Вы пустяки говорите. Запрещено говорить с вами Не
стучите больше, иначе я донесу старшему дежурному.
Он умолк и насторожился. За дверью громко расхохотался узник, -
казалось, рассмеялся он на слова не взрослого, а ребенка.
- Ну, что еще? - спросил часовой.
- Ты много теряешь, братец, - сказал узник. - Я плачу золотом.
Любишь ты золото? Вот оно, послушай.
И в кармане зазвенело, как будто падали на кучу монет - монеты.
- Открой окошечко; за каждую минуту беседы я буду откладывать тебе
золотой. Не хочешь? Как хочешь. Но ты можешь разбогатеть в эту ночь.
Звон стих, и скоро раздалось вновь бархатное глухое бряцание; часовой
замер. Наблюдая его лицо со стороны, подумал бы всякий, что, потягивая
носом, внюхивается он в некий приятный запах, распространившийся
неизвестно откуда.
Кровь стукнула ему в голову. Не понимая, изумляясь и раздражаясь, он
предостерегающе постучал в дверь ключом, крикнув: - Эй, берегитесь! В
последний раз говорю вам! Если имеете спрятанные деньги - объявите и
сдайте; нельзя деньги держать в камере.
Но его голос прозвучал с бессилием монотонного чтения; сладко заныло
сердце; рой странных мыслей, подобных маскам, ворвавшимся в напряженно
улыбающуюся толпу, смешал настроение. В нем начал засыпать часовой, и хор
любопытных голосов, кружа голову, жарко шепнул: "Смотри, слушай, узнай!
Смотри, слушай, узнай!" Едва дыша, переступил он на цыпочках несколько
раз возле двери в нерешительности, смущении и волнении.
Вновь раздался тот же ровный, мягко овладевающий широко раскрывшей
глаза душой, голос узника: - Надо, ты говоришь, сдать деньги начальству?
Но как быть с полным мешком золота?
И это золото - не то; не совсем то, каким ты платишь лавочнику.
Им можно покупать все и везде. Вот я здесь; заперт и на цепи, как
черный злодей, я - заперт, а мое золото всасывает сквозь стены эти
чудесные и редкие вещи. Загляни в мое помещение. Его теперь уже трудно
узнать; устлан коврами пол, огромный стол посреди; на нем - графины,
бутылки, кувшины, серебряные кубки и вызолоченные стаканы; на каждом
стакане - тонкий узор цветов, взятый как сновидение. Они привезены из
Венеции; алое вино обнимается в них с золотыми цветами. На скатерти в
серебряных корзинах лежит пухлый как заспанная щека хлеб; вишни и
виноград, рыжие апельсины и сливы, подернутые сизым налетом, напоминающим
иней. Есть здесь также сыры, налитые золотым маслом, испанские сигары;
окорок, с разрезом подобным снегу, тронутому земляничным соком; жареные
куры и торт - истинное кружево из сластей, - залитый шоколадом, - но все
смешано, все в беспорядке. Уже целую ночь идет пир, и я - не один здесь.
Мое золото всосало и посадило сюда сквозь стены красавиц-девушек;
послушай, как звенят их гитары; вот одна звонко смеется! Ей весело - да,
она подмигнула мне!
Как издалека, тихо прозвенела струна, и часовой вздрогнул.
Уже не замечал он, что стоит жарко и тяжело дыша, всем сердцем
перешагнув за дверь, откуда долетал смех, рассыпанный среди мелодий
невидимых инструментов, наигрывающих что-то волшебное.
- Матерь Божия, помоги! - трясущимися губами шептал солдат. - Это я
очарован; я, значит, пропал!
Но ни заботы, ни страха не принесли ему благочестивые мысли; как чужие
возникли и исчезли они.
- Открой же, открой! - прозвучал женский голос, самый звук которого
рисовал уже всю прелесть и грацию существа, говорящего так нежно и звонко.
В забвении часовой протянул руку, сбросил засов и, откинув черное
окошечко двери, заглянул внутрь. Туман ликующей пестроты залил его; там
сияли цветы и лица очаровательные, но что-то мешало ясно рассмотреть
камеру, - как бы сквозь газ или туман. Вновь ясно отозвались струны, -
выразили любовь, тоску, песню, вошли в душу и связали ее.
- Стой, я сейчас, - сказал часовой, отмыкая дверь трясущейся рукой; но
не он сказал это, а тот, кто был убит в нем колесом жизни, - воскресший
мертвец - Дитя-Гигант веселой Природы.
- Это вы что делаете? - бормотал часовой, входя. - Это нельзя, я так и
быть посижу тут, однако перестаньте буянить.
Тогда повел он глазами, и тяжело грохнулась на него серая тюремная
пустота, - как ветер, разорвав дым, показывает за исчезновением беглых и
странных форм обычную перспективу крыш, так часовой вдруг увидел пустую
койку, с обрывком цепи над ней и рассвет в железной решетке: - ни души; он
был и стоял один.
Нырнув над головой часового в открытую дверь, Друд скользнул под
потолком гигантского коридора и, зигзагом огибая углы, пронесся, минуя
несколько винтовых лестниц, в главный пролет тюремного корпуса. У него не
было плана; он мчался, следуя развертывающейся пустоте. Здесь он посмотрел
вверх и нашел выход, выход - вверху, единственный прямой выход Друда. Он
взлетел с силой, давшей его движениям ту темную черту в воздухе, какая
подобна быстрому взмаху палкой. Часовой третьего этажа присел; на пятом
этаже другой часовой отшатнулся и прижался к стене; вся кровь хлынула от
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг