кисло произнесла: - Я ужасно рада, господин Айшер, если имею удовольствие
вам угодить, - и вышла, твердо решив впредь держать сердце назаперти.
Она сошла вниз, где у плиты повар в белом колпаке уже колдовал среди
облаков пара. Взяв поднос с кофе, Бетси завернула к буфетчику, капнувшему
ей в крошечную, как полевой колокольчик, рюмочку огненного жидкого
бархата, и понеслась к управляющему. Она решила наказать его
оглушительными ударами в дверь, но, к ее удивлению, управляющий открыл
тотчас, едва она стукнула.
- А! - сказал он, окидывая беглым взглядом прибор. - Что это за кислая
физиономия? Дайте сюда. Я рассмотрю посуду в свете окна. Подождите. - Он
удалился, двигая над кофейником пальцами, словно соля хлеб, и через минуту
вышел с улыбкой, передавая поднос горничной. - Ну так помните: опрятность
и чистота - лучшее украшение женщины.
Излишне говорить, что сервиз, всегда чистый, сверкал теперь
ослепительно. Бетси, проворчав: "Наставляйте свою жену", - ушла и отнесла
кофе в 137-й номер.
Друд, потягиваясь, прихлебывал из белой с золотом чашки. За
раздвинутыми занавесями в обольстительной чистоте и свежести раннего утра
сверкал перед ним яркий балкон.
"Кажется, довольно быть здесь. Уже что-то заставляет прислушиваться к
этим стенам".
Но легкая пыль, поднятая тайной работой, не задела его дыхания, и
размышление сосредоточилось на сенсации. Хотя городские газеты обошли дело
полным молчанием, он еще не знал этого. Его внутреннее зрение посетило все
углы мира. Он видел, как несутся по телеграфным проволокам, в почтовых
пакетах, на красных языках и в серых мозгах, пучеглазые, вертлявые вести,
пища от нетерпения сбыть себя как можно скорее другой проволоке, другому
уму, пакету и языку и как, людоеду подобно, жадно глотает их Легенда,
окутанная дырявым плащом Путаницы, родной сестры всякой истории.
Гром грянул в обстановке и при условиях, какие неизбежно явятся началом
отрицания. Места подобные цирку не слишком авторитетны; любое впечатление
платного зрелища во времени и на расстоянии рассматривается как
искусственное; улыбка и шутка - вечный его удел. Есть и будут существовать
явления, призрачные без повседневности; о них выслушают и поговорят, но
если они не повторятся, - веры им не более, как честному слову, однажды
уже нарушенному. Событие в цирке, исказив окраску и форму, умрет смутным
эхом, растерзанное всевозможными толками на свои составные части, из коих
самая главная - человек без крыльев под небом - станет басней минуты,
пожертвованной досужему разговору о запредельных натуре человеческой
чудесах. И может быть, лишь какой-нибудь отсталый любитель снов, облаков и
птиц задумается над страницей развязного журнала с трепетом легкой грезы,
закроет книгу и рассеянно посмотрит вокруг.
"Но, если... - Друд приподнял отяжелевшую голову, устраивая подушку
выше, - если я решу жить открыто, с наукой произойдут корчи. Уж я слышу
тысячу тысяч докладов, прочитанных в жаркой бане огромных аудиторий. Там
постараются внушить резвую мысль, что рассмотренное явление, по существу,
согласно со всяческими законами, что оно есть непредвиденный аккорд сил,
доступных исследованию. А в тишине кабинета, мужественно обложась грудами
книг, какой-нибудь растерянный, седой человек, проживший жизнь с гордо
поднятой головой, в славе и уважении, станет искать среди страниц
извилистую тропу, по которой можно залезть внутрь этого, сожравшего его
пропитанную потом систему "аккорда", пока не убедится в тщете усилий и не
отмахнется словами: "Икс. Вне науки. Иллюзия", - подобно досужему
остроумцу, доказавшему, что Бонапарта никогда не было.
И перед ним с ясностью напряженного зрения встал круг седобородых
мужчин в мантиях и париках, которые, ухватив друг друга за языки, пытались
крикнуть нечто решительное. Тогда Друд понял, что засыпает и гибнет, но
этот печальный момент раненого сознания тотчас затонул в слабости; с
усилием поднял он веки и, повинуясь роковой лени, снова закрыл их. В синей
тьме поплыли лучистые пятна; они угасли, и лицо спящего побледнело.
Следствием всего этого было небольшое собрание праздных людей у
подъезда гостиницы, откуда четыре санитара вынесли на носилках неподвижное
тело, окутанное холстом. Лицо также оставалось закрытым. Управляющий,
присутствуя при этой сцене, в ответ на соболезнующие вопросы сказал, что
увозят больного, захворавшего неожиданно и тяжко; несчастный лишен
сознания.
- Быть может, простой нервный припадок, - говорил он. - Я, впрочем, не
доктор.
Тем временем больного уложили в карету, служители поместились внутри, а
на козлы, к кучеру, сел бледный человек в очках, с серым лицом. Он что-то
шепнул кучеру. Тот, взяв полную рысь, заторопил лошадей, и карета, свернув
за угол, скользнула к тюрьме.
IX
Вечером следующего дня Руна посетила министра, своего дядю по матери. Уже
было одиннадцать, но Дауговет принял ее.
Он выразил лишь удивление, что она, любимица, как бы нарочно выбрала
такой час с целью сократить его удовольствие.
Она сказала: - Нет, ваше удовольствие, дядя, может быть, увеличится в
связи с тем, что я привезла. - И она рассмеялась, а от смеха засмеялась
вся ее красота, равная откровению.
Красота красит и тех, кто созерцает ее; все ее оттенки и светы вызовут
похожие на них чувства, а все вместе взволнует и осчастливит. Но еще
неотразимее действует совершенство, когда оно вооружено сознанием своей
силы. Только удалясь, можно бороться с ним, но и тогда ему обеспечена
часть победы - улыбка задумчивости.
Поэтому, имея в виду все средства для достижения цели,
красавица-девушка оделась как на выезд - в блестящее открытое платье,
напоминающее летний цветок. Из кружев выходили ее нежные, белые плечи;
обнаженные руки дышали плавностью и чистотой очертания; лицо улыбалось. В
ее тонких бровях была некая милая вольность или, скорей, нервность линии,
что придавало взгляду своеобразное выражение капризной откровенности, как
бы говоря постоянно и всем: - "Что делать, если я так невозможно,
непростительно хороша? Примиритесь с этим, помните и простите".
- Дитя, - сказал министр, усаживая ее, - я старик и довожусь родным
дядей, но должен сознаться, что за право смотреть на вас глазами, - хотя
бы, - Галля охотно и с отвращением вернул бы судьбе свой властный мундир.
Жаль, у меня нет таких глаз.
- И я не верю слепым, поэтому заговорю о вашей безошибочной, прочной
любви к книгам. Вы не изменили своей привязанности?
Дауговет оживился, что случалось с ним неизменно, если затрагивали этот
вопрос.
- Да, да, - сказал он, - меня заботят теперь "Эпитафии" 1748 г.,
изданные в Мадриде под инициалами Г. Ж.; два экземпляра проданы Верфесту и
Гроссману, я опоздал, хотя относительно одного экземпляра есть надежда:
Верфест не прочь от переговоров. Однако, - он взглянул на книгу, которая
была с Руной, - не фея ли вы и не драгоценность ли Верфеста с тобой?
Министр переходил на ты в тех случаях, когда хотел дать этим понять,
что свободно располагает временем.
- Сознаюсь, эту сверхъестественную надежду внушило мне твое
торжественное, внутреннее освещение и загадочные слова о радости. Все же
иногда жаль, что чудесное существует только в воображении.
- Нет, не "Эпитафии". - Руна мельком взглянула на свою книгу. - Как
хотите, то, что мы с вами видели в цирке, есть чудо.
Я не понимаю его.
Министр, прежде чем отвечать, помолчал, обдумывая слова, какими мог
подчеркнуть свое нежелание говорить об удивительном случае и странной
выходке Руны.
- Я не понимаю - что понимать? Кстати, ты испугалась, кажется, больше
всех. Откровенно говоря, я жалею, что был в "Солейль". Мне неприятно
вспоминать о сценах, которых я был свидетелем. Относительно самого факта,
или, как ты выражаешься, - "чуда", я скажу: ухищрения цирковых чародеев не
прельщают меня разбором их по существу, к тому же в моем возрасте это
опасно. Я, чего доброго, раскрою на ночь Шехерезаду. Очаровательная
свежесть старых книг подобна вину. Но что это? Ты несколько похудела, моя
милая?
Она вспомнила, что пережила в эти два дня, одержимая желанием найти
человека, запевшего под куполом цирка. В напиток, которым она пыталась
утолить долгую жажду, этот старик, ее дядя, бросил яд. Поэтому лицемерие
Дауговета возмутило ее; прикрыв гнев улыбкой рассеянности, Руна сказала:
- Я похудела, но причина тому вы. Я еще более похудела бы, не будь у
меня в руках этой книги. Министр поднял брови.
- Где ключ к загадкам? Объясни. Я уже делаюсь наполовину серьезен, так
как ты тревожишь меня. Девушка шутя положила веер на его руку.
- Смотрите мне в глаза, дядя. Смотрите внимательно, пока не заметите,
что нет во мне желания подурачиться, что я настроена необычно. -
Действительно глаза ее сосредоточенно заблестели, а полуоткрытый рот,
тронутый игрой смеха, вздрагивал с кротким и пленительным выражением. -
Убедительно ли я говорю?
Видите ли вы, что мне хорошо? В таком случае, потрудитесь проверить,
способны ли вы вынести удар, потрясение, молнию?
Именно - молнию, не потеряв сна и аппетита?
В ее словах, в звонкой неровности ее голоса чудилось торжество
оглушительного секрета. Молча смотрел на нее министр, следуя невольной
улыбкой всем тонким лучам игры прекрасного лица Руны, с предчувствием, что
приступ скрывает нечто значительное. Наконец ему сообщилось ее волнение;
он отечески нагнулся к ней, сдерживая тревогу.
- Но, боже мой, что? Дай опомниться! Я всегда достаточно владею собой.
- В таком случае, - важно сказала девушка, - что думаете вы о покупке
Верфеста? Есть ли надежда "Эпитафиям" засиять в вашей коллекции?
- Милая, если не считать надеждой твои странные вопросы, твою
экзальтацию, - нет, нет, почти никакой. Правда, я заинтересовал одного
весьма ловкого комиссионера, того самого, который обменял Грею золотой
свиток Вед XI столетия на катехизис с пометками Льва VI, уверив владельца,
что драгоценная рукопись приносит несчастье ее собственнику, - да, я
намагнитил этого посредника вескими обещаниями, но Верфест, кажется, имеет
предложения более выгодные, чем мои.
Признаюсь, этот разговор глубоко волнует меня.
- В таком случае, - Руна весело вздохнула, - "Эпитафии" вам придется
забыть?
- Как?! Лишь это ты сообщаешь мне, действуя почти страшно?!
- Нет, я раздумываю, не утешит ли вас что-либо равное "Эпитафиям"; что
так же, как они, или еще сильнее того манит вас; над чем забылись бы вы,
разгладив морщины?
Министр успокоился и воодушевился.
- Так, все ясно мне, - сказал он, - видимо, библиомания - твое
очередное увлечение. Хорошо. Но с этого надо было начать. Я назову
редкости, так сказать, неподвижные, ибо они составляют фамильное
достояние. Истинный, но не всемогущий любитель думает о них с
платоническим умилением влюбленного старца.
Вот они: "Объяснение и истолкование Апокалипсиса"
Нострадамуса, 1500 года, собственность Вейса; "Дон Кихот, великий и
непобедимый рыцарь Ламанчский" Сервантеса, Вена, 1652 года, принадлежит
Дориану Кемболлу; издание целиком сгорело, кроме одного экземпляра. Затем
... Пока он говорил, Руна, склонив голову, задумчиво водила пальцами по
обрезу своей книги. Она перебила:
- Что, если бы вам подарили "Объяснение и истолкование Апокалипсиса"? -
невинно осведомилась она - Вам это было бы очень приятно?
Министр рассмеялся.
- Если бы ты, как в сказке, превратилась в фею? - ответил он, ловя
себя, однако, на том, что присматривается к рукам Руны, небрежно
поворачивающим свою книгу, с суеверным чувством разгоряченного охотника,
когда в сумерках тонкий узор куста кажется ветвисторогой головой
затаившегося оленя. - А ты достойна быть феей.
- Да, вернее - я ужилась бы с ней. Но и вы достойны владеть
Нострадамусом.
- Не спорю. Дай мне его.
- Возьмите.
И она протянула редкость с простотой человека, передающего собеседнику
наскучившую газету.
Министр не понял. Он взял и прищурился на кожаный переплет, затем
улыбнулся светлой улыбке Руны.
- Да? Ты это читаешь? А в самом деле, обернись мгновенно сей, надо
думать, ученый опыт золотом Нострадамуса, я, пожалуй, окаменел бы на
столько времени, на сколько, так некстати, окаменел Лот.
Без подозрения, хотя странно и тяжело сжалось сердце, откинул он
переплет и увидел заглавный лист с знаменитой виньеткой, обошедшей все
специальные издания и журналы Европы, - виньеткой, в выцветших штрихах
которой, стиснутые столетиями, развернулись пружиной и прянули в его мозг
вожделения библиофилов всех стран и национальностей. Все вздрогнуло перед
ним, руки разжались, том упал на ковер, и он поднял его движениями
помешанного, гасящего воображенный огонь.
- Как? - дико закричал Дауговет. - Нострадамус - и без футляра! Но ради
всех святых твоей души, - какой джинн похитил для тебя это? Боги!
Землетрясение! Революция! Солнце упало на голову' - Голову, - спокойно
поправила девушка. - Вы обещали не волноваться.
- Если не потеряю рассудок, - сказал ослабевший министр, припадая к
сокровищу с помутившимся, бледным лицом, - я больше волноваться не буду.
Но неужели Вейс пустил библиотеку с аукциона?
Говоря это, он перенес драгоценность на круглый столик под лампу с
бронзовым изображением Гения, целующего Мечту, и опустил свет; затем
несколько овладел чувствами. Руна сказала: - Все это - результат моего
извещения Вейсу, что я прекращаю двадцатилетний процесс "Трех Дорог", чем
отдаю лес и ферму со всеми ее древностями. Вейс крайне самолюбив. Какое
торжество для такого человека, как он! Мне не стоило даже особого труда
настаивать на своем условии; условием же был Нострадамус.
Она рассказала, как происходили переговоры - через посредника.
- Безумный, сумасшедший Вейс, - сказал министр, - его отец развелся с
женой, чтобы получить первое издание гуттенберговского молитвенника;
короче, он променял жену Абстнеру на триста двадцать страниц древнего
шрифта и, может быть, поступил хорошо. Но прости мое состояние. Такие дни
не часты в человеческой жизни. Я звоню. Ты ужинаешь со мной? Я хочу
показать, что происходит в моей душе, особенным действием. Вот оно.
Он нажал звонок, вызвал из недр послушания отлично вылощенную фигуру
лакея с неподвижным лицом.
- Гратис, я ужинаю дома. Немедленно распорядитесь этим.
Ужин и сервиз должны быть совершенно те, при каких я принимал короля;
прислуживать будете вы и Вельвет.
Смеясь, он обратился к племяннице: - Потому что подарок, достойный
короля, есть веяние державной власти, и оно тронуло меня твоими руками. А!
ты задумчива?.. Да, странный день, странный вечер сегодня. Прекрасно
волновать жизнь такими вещами, такими сладкими ударами. И я хотел бы,
подражая тебе, свершить нечто равное твоему любому желанию, если только
оно у тебя есть.
Руна, опустив руки, молча смотрела в его восторженное лицо.
- Так надо, так хорошо, - произнесла она тихо и странно, с видом вслух
думающей, - веяние великой власти с нами, да будет оно отличено и озарено
пышностью. И у меня - вы правы в своем порыве - есть желание; оно не
материально; огромно оно, сложно и безрассудно.
- Ну, нет невозможного на земле; скажи мне. Если в отношении его ты не
можешь быть Бегуэм, как было с подарком, - я стану лицом к нему, как
министр и... Дауговет.
Их глаза ясно и остро встретились.
- Пусть, - сказал министр. - Поговорим за столом.
Х
Так начался ужин в честь короля-Книги. Стол был накрыт, как при короле.
Гербы, лилии и белые розы покрывали его, на белой атласной скатерти, в
полном блеске люстр и канделябров, огни которых, отражаясь на фарфоре и
хрустале, овевали зал вихрем золотых искр. Разговор пошел о сильных
желаниях, и скоро наступил удобный момент.
- Дядя, - начала Руна, - прикажите удалиться слугам. То, что я теперь
скажу, не должен слышать никто, кроме вас.
Старик улыбнулся и выполнил ее просьбу.
- Начнем, - сказал он, наливая вино, - хотя, прежде чем открыть мне
свое, по-видимому, особенное желание, хорошо подумай и реши, в силах ли я
его исполнить. Я министр - это много больше, чем ты, может быть, думаешь,
но в моей деятельности не редки случаи, когда именно звание министра
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг