наконец все путы, настиг его вой и рев такого восторга, такого
остервенелого и дикого ликования, что шляпы, полетевшие вверх, казалось,
не выдержали жара голов, накаленных самозабвением. Только мертвец, сохрани
он из исчезнувших чувств своих единственное:
чувство внимания, мог бы разобраться в бреде и слепоте криков, какие,
перепутав друг в друге все концы и начала, напоминали скорее грохот
грузовых телег, мчащихся вскачь, чем человеческие слова; уже не было ни
скептиков, ни философов, ни претензий, ни самолюбии, ни раздражительности,
ни иронии; как Кохинур, брошенный толпе нищих, взорвал бы наиопаснейшее из
взрывчатых потемок души, так зрелище это, эта непобедимая очевидность
ринулась на зрителей водопадом, перевернув все.
- Ура! Ура! Гип! Ура! - вопили энтузиасты, оглядываясь, вопят ли
другие, и видя, что, надрываясь, кричат все, - били в ладоши, перебегая
взад-вперед, толкая и тряся за руки тех, кто, в свою очередь, уже давно
сам тряс их. - Новая эра! Новая эра воздухоплавания! Гип, ура! Власть,
полная победа над воздухом!
Я умираю, мне дурно! - кричали дамы. Другие, с глазами полными
торжественных слез, степенно утирали их, приговаривая как в бреду: "Выше
электричества; может быть, больше радия... что мы знаем об этом?" - "О
боже мой", - слышалось везде, где не находили уже ни слов, ни мыслей и
могли только стонать.
Над всем этим, искрясь, едва слышно звеня и цветя подобно драгоценному
украшению, покачивался, остановясь, шелковый прибор Крукса. Он там сидел,
как на стуле. Его губы пошевелились, он что-то сказал, и благодаря высоте
внизу лишь через одно - два дыхания, как из самого воздуха, раздалось: -
Четыре тысячи колокольчиков. Но могло быть и меньше.
Ладья повернулась, двинулась по уклону кривой прочь, так быстро, что
никто не уследил направления, - стала точкой, побледнела и скрылась.
Тогда, трепеща и плача от непонятной гордости, Тави сказала тем, кто
успокаивал и утешал ее, допрашивая в то же время, кто такой Крукс, так как
думали, что она близко знает его:
- Чему вы так удивляетесь? Аппарат тот изобретен и ... имеет, конечно,
ну... винты, и какие там надо двигатели. Летают же ваши аэропланы?! Я
знала, что полетит. Уж очень мне понравились колокольчики!
VIII
Как часто, приветствуя покойный свет жизни, доверчиво отдаемся мы его
успокоительной власти, не думая ни о чем ни в прошлом, ни в будущем; лишь
настоящее, подобно листьям перед глазами присевшего под деревом путника,
колышется и блестит, скрывая все дали. Но непродолжительно это затишье.
Смолкла или нет та музыка, гром которой отрывал наше беспокойное "я"
от уютных мгновений, - все равно; воскресает, усиливаясь, и заставляет
встать, подобная крику, долгая звуковая дрожь. Она мощно звенит, и демон
напоминания, в образе ли забытом, любимом; в надежде ли, протянувшей белую
руку свою из черных пустынь грядущего; в поразившем ли мысль остром резце
чужой мысли, - садится, смежив крылья, у твоих ног и целует глаза. - С
того дня, как навсегда ушел Друд, жизнь Руны Бегуэм стала неправильной; не
сразу заметила она это.
Поначалу неизменной текла и внешняя ее жизнь, но, подтачивая спокойную
форму, неправилен стал тот свежий, холодный тон самодержавной души, силой
которого владела она днями и ночами своими. Не было в ней ни гнева, ни
сожаления, ни разочарования, ни грусти, ни зависти; холодно отвернулась
она от грез, холодно взглянула она на то, что встало непокорным перед ее
волей, и оставила его вне себя. Она стала жить, как жила раньше; немного
повеселее, немного лишь просторнее и общительнее. Галль уехал с полком в
отдаленную колонию; она пожалела об этом. Все реже, все мертвеннее, как
болезнь или причуду, о которой не с кем говорить так, чтобы понял то и
правильно оценил собеседник, вспоминала она дни, павшие как разрыв в пену
ее жизни, и Друда вспоминала скорее как наитие, сверкнувшее формой
человеческой, чем как живое лицо, руку которого держала в своей. Но
отдыхом лишь мелькнул этот спокойный один месяц: уже мрак был близко; он
постучал и вошел.
Он вошел в серый день тумана, - в мозг, нервы и кровь, сразу, как, чуть
покрапав, льет затем дождь. То было после беспокойного сна. Еще чуть
светало; Руна проснулась и села, не зная, чем вернуть сон; сна не было, ни
мыслей не было, ни раздражения - ничего.
Взгляд ее блуждал размеренно, от пола и мебели направляясь вверх, как
смотрим мы в поисках опорной точки для мысли. И вот увидела она, что
спальня высока и светла, что музы и гении, сплетшиеся на фигурном плафоне,
одержимы стройным полетом, и в чудовищной живости предстали ей неподвижные
создания красок. - "Они летят, летят", - сказала, присмирев, девушка;
широко раскрыв глаза, смотрела она душой, теперь еще выше и дальше, за
отлетающие пределы здания, в ночную пустоту неба.
Тогда, с остротой иглы, приставленной к самым глазам, Друд вспомнился
ей сразу, весь; высоко над собой увидела она его тень, движения и лицо. Он
мчался, как брошенный, свистя, нож.
Тогда не стало уже и малейшего уголка памяти, в котором не запылал бы
нестерпимый свет точного, второго переживания; снова увидела она толпу,
цирк и себя; хор музыки рванул по лицу ветром мелодии, и над озаренной
ареной, поднявшись неуловимым толчком, всплыл как поднятая свеча тот
человек с прекрасным и ужасным лицом.
Она дрогнула, вскочила, опомнилась, и страх тесно прильнул к ее быстро
задышавшей груди. В уверенной тишине спальни никла роскошная пустота; в
пустоте этой всплыло и двинулось из ее души все, равное высоте, - тени
птиц, дым облаков и существа, лишенные форм, подобные силуэтам, мелькающим
вкруг каретного фонаря. Она держала руку у сердца, боясь посмотреть назад,
где звонок, - с холодными и бесчувственными ногами. И вот прямо против
нее, помутнев, прозрачной стала стена; из стены вышел, улыбнулся и,
поманив тихо рукой, скрылся, как пришел, Друд.
Тогда словно из-под нее вынули пол; страх и кровь бросились в голову;
как в темном лесу, средь блеска и тишины роскошного своего уюта, очутилась
она, чувствуя кругом таинственную опасность, подкравшуюся неслышно. Боясь
упасть, склонилась она к ковру, гордостью удержав крик. Но оцепеневшее
сердце, вновь стукнув, пошло гудеть; мысли вернулись. Звонок!
Спасительная точка фарфора! Она прижала ее, задыхаясь и изнемогая от
нетерпения, боясь обернуться, чтобы не увидеть того, что чудилось, смотрит
из всех углов в спину. С наслаждением усталого вздоха смотрела Руна на
практичноздоровое лицо молодой женщины, прерванный сон которой был
спокоен, как ее перина. Вихрь рассеялся, обычное вновь стало обычным, -
вокруг.
- Поговори со мной и посиди здесь, - сказала горничной Руна, - мне не
спится, не по себе; расскажи что-нибудь.
И пока рассвет не окружил штор светлой чертой, служанка, слово за
словом, перешла к того рода болтовне, которая не утомляет и не развлекает,
а помогает самому думать. Как жила, где служила раньше; что было у хозяев
смешно, плохо или отлично. Руна вполслуха внимала ей, прислушиваясь как
больная к щемящему душу жалу угрозы; слушала и перемогалась.
Немного прошло дней, и люди света, встречаясь или отписывая друг другу,
стали твердить: "Вы будете на вечере Бегуэм?" - "Была ли у графа W Руна
Бегуэм?" - "Кто был на празднике Бегуэм?" - "Представьте меня Руне
Бегуэм". - "Расскажите о Руне Бегуэм". Как будто родилась вновь красавица
Бегуэм и снова начала жить. Ее сумасшедшие заказы бросали в пот и азарт
лучшие фирмы города; у ювелиров, портних, более важных и знаменитых, чем
даже некоторые фамилии, у вилл и театров, у ярких, как пожар ночью,
подъездов знати останавливалась теперь каждый день карета Бегуэм,
смешавшей жизнь в упоительное однообразие праздника. Словно оглянувшись
назад и спохватясь, вспомнила она, что ей лишь двадцать два года; что
отчужденность, хотя бы и оригинального тона, гасит постепенно желания,
лишая сердце золотого узора и цветных гирлянд бесчисленных наслаждений.
Щедрой рукой она повернула ключи, и, шумно приветствуя ее, грянули из всех
дверей хоры привета; королевой общества, счастьем и целью столь многих
любвей стала она, что уже в одном пожатии мужской руки слышала целую речь,
- признание или завистливый вздох, или же тот нервный трепет холодных
натур, который обжигает, как лед, действуя иногда сильнее всех монологов.
Казалось, рауты и балы, приемы и вечера восприняли несравненный блеск,
волнение тончайшего аромата, с тех пор как эта нежная и сильная красота
стала улыбаться средь них; остроумнее становились остроумцы; наряднее -
щеголи; особый свет, отблеск восхитительного луча, сообщался даже
некрасивым и старым лицам, если находились те люди в ее обществе. Все
обращалось к ней, все отмечало ее. Каждый, внимая ей или следя, как кружит
она в паре с красивым фраком, где пробор и осанка, гордый глаз и бархатный
ус тлеют, уничтожаясь близостью этого молодого огня, развевающего белый
шлейф свой среди богатой и свободной толпы, думал, что здесь предел
жизнерадостному покою, озаренному крылом счастья, что нет счастливей ее;
и, так думая, не знали ничего - все.
"Забудьте, забудьте!" - слышала иногда Руна во взрыве ликующих голосов,
в вырезе скрипичного такта или стука колес, ветром уносящих ее к новому
оживлению; но "забудьте!" - само предательски напоминает о том, что тщится
стереть. Не любовь, не сожаление, не страсть чувствовала она, но боль;
нельзя было объяснить эту боль, ни про себя даже понять ее, как, в стороне
от правильной мысли, часто понимаем мы многое, легшее поперек привычных
нам чувств. Тоска губила ее. Куда бы ни приезжала она, в какое бы ни стала
положение у себя дома или в доме чужом, не было ей защиты от впечатлений,
грызущих ходы свои в недрах души нашей; то как молнии внезапно сверкали
они, то тихо и исподволь, накладывая тяжесть на тяжесть, выщупывали
пределы страданию. Смотря на купол театра, медленно поднимала она руку к
глазам, чтобы закрыть начинающее возникать в высоте; высота кружилась;
кружился, трепеща, свод; свет люстр, замирая или разгораясь, ослеплял,
кроя туманом блестящий поворот ярусов, внизу которых, подобная обмороку,
светилась отвесная бездна. Тогда все впечатления, вся наличность момента,
зрелища, сцены и любезного за спиной полушепота спокойных мужчин, чья одна
близость была бы уже надежной защитой при всякой иной опасности, -
делались невыносимой обузой; и, выждав удар сердца, удар, рождающийся
одновременно в висках и душе, к барьеру соседней ложи подходил Друд.
Тогда, бледнея и улыбаясь, она говорила окружающим, что ей нехорошо,
затем уезжала домой, зная, что не уснет. Всю ночь в спальне и остальных
помещениях ее дома горел свет; прислушиваясь к себе, как к двери, за
которой, тихо дыша, стоит враг, сидела или ходила она; то рассмеявшись
презрительно, но таким смехом, от которого еще холоднее и глуше в сердце,
то плача и трепеща, боролась она с страхом, стремящимся сорвать крик. Но
крик был только в душе.
- Довольно, - говорила она, когда несколько дней покоя и хорошего
настроения давали уверенность, что бред этот рассеялся. Прекрасная, с
прекрасной улыбкой всходила она по лестнице, где на поворотах, отраженная
зеркалами, сопровождала ее от рамы до рамы вторая Руна, или усаживалась в
полукруг кресел, среди мелькающих вееров, или, спустя поводья, верхом
двигалась по аллее, говоря спутникам те волнующие слова, в которых, как ни
обманчиво близки они к счастливой черте скрытого обещания, незримой
холодной гирей висит великое "нет", - все с той же мыслью "довольно" и
даже без мысли этой, лишь в настроении счастливой свободы, вся собранная в
пену и сталь. Тогда, смотря в зеркало с внезапной тоской, видела она, что
в его глубине рядом с ней идет задумчивый Друд; что подобные жемчужным
крыльям веера с свистом бьют воздух; что все громаднее, белее они, и
чувство полета, острой и стремительной быстроты наполняло ее чудным
мученьем. Она гладила лошадь, но, отвернув голову и собрав ноги, та,
задрожав, не шла более; пятясь на месте, животное, казалось, жило в этот
момент нервами своей госпожи, сердце которой билось, как копыта били
песок; опустив голову, стоял, спокойной рукой держась за узду, Друд. Он
взглянул и исчез.
IX
Чем дальше, тем страшнее было ей жить. Не стерпев, она обратилась к
Грантому - одному из тех положительных, но мало знаменитых людей, к
которым привлекает окружающая их атмосфера ученой самоуверенности и
практической чистоты; чья лысая голова с дарвиновским лицом и
строго-человеческим взглядом поверх золотых очков как бы собирает нам тени
и свет доверия в одном теплом порыве. Раздумывая о сумасшествии и опасаясь
его, но не желая, однако, говорить все, Руна обошла это формой
галлюцинации, сказав профессору, что иногда видит бесследно скрывшегося
знакомого. Отношение свое к вымышленному лицу она перевела с подлинника,
обозначив таким образом все тонкости впечатлений рисунком обычных встреч.
Одно прибавила она, дабы характеризовать общую форму: "казалось мне, что в
натуре его лежит нечто поразительное и тайное, до тех пор занимавшее мои
мысли, пока не стало безосновательным, странным предубеждением". Но сеть
волнистых линий ее объяснения была в чем-то не вполне правильна, неровна
была линия передачи этой, и Грантом почувствовал ложь.
- Вам хуже, если вы не вполне искренни, - сказал он, впрочем, не
настаивая знать подробнее; выслушав и осмотрев Руну, он, пристукивая
карандашом, как бы подчеркивая стуком некоторые слова, сказал ей: - Вы
здоровы. Все нормально в вас; нормальны душа и тело. Я скажу более:
физически вы безукоризненны.
Немного поговорив с вами, я вижу, что крайняя нервность, вызванная
особыми обстоятельствами, проявляется тем более резко, что она находится в
замкнутом кругу сильной воли, сдерживающей ее проявление. Об этом я хочу
поговорить с вами подробнее; пока перейдем к лечению, поскольку вы в нем
нуждаетесь.
Он испытующе взглянул на нее, но мельком; так смотрят, имея заднюю
мысль; при мимолетности взгляда можно было счесть его смысл ошибкою
беглого впечатления. Но тон, тон - этот безошибочный привкус речи -
настроил Руну еще внимательнее, чем была она до сей минуты, - если вообще
может быть различно внимателен человек, ждущий спасения. Грантом
продолжал: - Брак. Вот первое, что - хотите вы или не хотите - уничтожит
вторую сферу, дверь которой в мгновения, не подлежащие учету науки,
раскрывается перед вами внезапно, являя таинственное сверкание
двойственных образов психофизического мира, которыми полно недоступное.
Заметьте - оно открыто не всем.
Он замолчал, щурясь и всматриваясь сквозь очки глухим взглядом в
бледные черты Руны; сведя брови, надменно улыбалась она, стараясь связать
некоторые странные фразы Грантома с особенностью своего положения.
Казалось, он заметил ее усилие: едва чувствуемый оттенок расположения,
большего, чем вправе ожидать только клиент, разом исчез, едва он,
откинувшись по глубине кресла в тень лампы, вернулся к практическому
совету.
- Здоровый человек, любящей и сильной души, - не может быть, чтобы вы
не встретили такое простое, но с известной стороны, полное счастье, -
такой человек, - говорю я, - брак и дети - словом, семья - выведут вас
теплой и верной рукой к мирному свету дня. Допустим, однако, что
осуществлению этого мешают причины неустранимые. Тогда бегите в деревню,
ешьте простую пищу, купайтесь, вставайте рано, пейте воду и молоко,
забудьте о книгах, ходите босиком, чернейте от солнца, работайте до
изнурения на полях, спите на соломе, интересуйтесь животными и растениями,
смейтесь и играйте во все игры, где не обойтись без легкого синяка или
падения в сырую траву, вечером, когда душистое сено разносит свой аромат,
смешанный с дымом труб, - и вы станете такой же, как все.
Спокойное слово развеселило и ободрило девушку.
- Да, я так сделаю, это прелестно, - сказала она с воодушевлением,
полным живописных картин; как бы уже став полудикой, сильной и загорелой,
отважно взмахнула она рукой. - Я вытрясу там все яблони; а лазить через
забор? Девочкой я лазила по деревьям. Грантом! Добрый Грантом! Спасите
меня!
- Я спасу. - Он сказал это с задумчивостью и суровой энергией, но так,
что следовало ожидать еще слов, быть может, условий. Затем Грантом
повернул лампу, выказавшись в ярком свете ее весь, с улыбающимся
неподвижно лицом. Улыбка собрала к его мило прищуренным глазам бодрого и
умного старика сетку морщин, эти глаза теперь блестели остро, как искры
очков. - Но слушайте, - внезапно оживляясь, сказал он, - не многим я
говорю то, что вы услышите; лишь тем, кто отвечает мне складом души. Вам
будет понятно сказанное. Не поразитесь и не смутитесь вопросом; уверены ли
вы, что это - галлюцинация?
Подозревая хитрое испытание, Руна, несколько волнуясь, сказала: - Да, я
вполне уверена; странно было бы думать иначе; не так ли?
- Думать, - сказал Грантом, смотря на ее лоб, - думать. Или - знать.
Что знаем мы о себе? Однако мы, действительно, знаем нечто, стоящее за
пределом чистого опыта. Не думаете ли вы, что нервность наша, общая сумма
нервности, звучащей ныне таким знаменательным и высоким тембром, есть
явление свойственное и прежним векам? Отметим лишь эту громадную разницу,
не задевая причин. Человек пятнадцатого столетия знал силу душевного
напряжения, но не разветвлений его; во всяком случае, столь бесчисленных,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг