ПРОЕКТ
ОБЩИЙ ТЕКСТ TEXTSHARE
http://textshare.da.ru http://textshare.tsx.org
textshare@aport.ru
Хотите получать сообщения о появлении новых текстов?
Подпишитесь на почтовую рассылку по адресу http://podpiska.da.ru
А.С. Грин. Собрание сочинений в шести томах.
Москва, Изд. "Правда", 1965, т.3, сс. 66-214
А.С. Грин
Блистающий мир
"Это - там..."
Свифт Часть I
ОПРОКИНУТАЯ АРЕНА
Семь дней пестрая суматоха афиш возвещала городским жителям о
необыкновенном выступлении в цирке "Солейль" "Человека Двойной Звезды"; еще
никогда не говорилось так много о вещах подобного рода в веселящихся
гостиных, салонах, за кулисами театра, в ресторанах, пивных и кухнях.
Действительно, цирковое искусство еще никогда не обещало так много, -
не залучало волнения в область любопытства, как теперь. Даже атлетическая
борьба - любимое развлечение выродившихся духовных наследников Нерона и
Гелиогабала - отошла на второй план, хотя уже приехали и гуляли напоказ по
бульварам зверские туши Грепера и Нуара - негра из африканской Либерии, -
раскуривая толстейшие регалии, на удивление и сердечный трепет зрелых, но
пылких дам. Даже потускнел знаменитый силач-жонглер Мирэй, бросавший в
воздух фейерверк светящихся гирь. Короче говоря, цирк "Солейль" обещал
истинно небывалое. Постояв с минуту перед афишей, мы полнее всяких
примеров и сравнений усвоим впечатление, производимое ею на толпу. Что же
там напечатано?
"В среду, - говорила афиша, - 23 нюня 1913 года состоятся первое,
единственное и последнее выступление ранее никогда нигде не выступавшего,
поразительного, небывалого, исключительного феномена, именующего себя
"Человеком Двойной Звезды".
Не имеющий веса Летящий бег Чудесный полет Настоящее парение в воздухе,
которое будет исполнено без помощи скрытых механических средств и каких бы
то ни было приспособлений.
Человек Двойной Звезды остается висеть в воздухе до 3-х секунд полного
времени.
Человек Двойной Звезды - величайшая научная загадка нашего века.
Билеты, ввиду исключительности и неповторимости зрелища, будут
продаваться с 19-го по день представления; цены утроены".
Агассиц, директор цирка "Солейль", дал журналистам следующие
объяснения. Несколько дней назад к нему пришел неизвестный человек; даже
изощренный глаз такого пройдохи, как Агассиц, не выцарапал из краткого
свидания с ним ничего, кладущего штамп. На визитной карточке посетителя
стояло: Э. Д. - только; ни адреса, ни профессии...
Говоря так, Агассиц принял вид человека, которому известно гораздо
более, чем о том можно подумать, но сдержанного в силу важных причин. Он
сказал: - Я видел несомненно образованного и богатого человека, чуждого
цирковой среде. Я не делаю тайны из того, что наблюдал в нем, но... да, он
- редкость даже и для меня, испытавшего за тридцать лет немало. У нас он
не служит.
Он ничего не требовал, ничего не просил. Я ничего не знаю о нем. Его
адрес мне неизвестен. Не было смысла допытываться чего-либо в этом
направлении, так как одно-единственное его выступление не связано ни с его
прошлым, ни с личностью. Нам это не нужно. Однако "Солейль" стоит и будет
стоять на высоте, поэтому я не мог выпустить такую редкую птицу. Он
предложил больше, чем дал бы сам Барнум, воскреснув и явившись сюда со
всеми своими зверями.
Его предложение таково: он выступит перед публикой один раз;
действительно один раз, ни больше, ни меньше, - без гонорара, без
угощения, без всякого иного вознаграждения. - Эти три "без" Агассица
свистнули солидно и вкусно. - Я предлагал то и то, но он отказался.
По его просьбе, я сел в углу, чтобы не помешать упражнению.
Он отошел к двери, подмигнул таинственно и лукаво, а затем, - без
прыжка, без всякого видимого усилия, плавно отделясь в воздух, двинулся
через стол, задержавшись над ним, - над этой вот самой чернильницей, - не
менее двух секунд, после чего неслышно, без сотрясения, его ноги вновь
коснулись земли. Это было так странно, что я вздрогнул, но он остался
спокоен, как клоун Додди после того, как его повертит в зубах с трапеции
Эрнст Вит. - "Вот все, что я умею, - сказал он, когда мы уселись опять, -
но это я повторю несколько раз, с разбега и с места.
Возможно, что я буду в ударе. Тогда публика увидит больше. Но за это
поручиться нельзя".
Я спросил - что он знает и думает о себе как о небывалом, дивном
феномене. Он пожал плечами. - "Об этом я знаю не больше вашего; вероятно,
не больше того, что знают некоторые сочинители о своих сюжетах и темах:
они являются. Так это является у меня". Более он не объяснил ничего. Я был
потрясен.
Я предложил ему миллион; он отказался - и даже - зевнул. Я не
настаивал. Он отказался так решительно и бесспорно, что настойчивость
равнялась бы унижению. Но, естественно, я спросил, какие причины
заставляют его выступить публично. - "Время от времени, - сказал он, -
слабеет мой дар, если не оживлять его; он восстанавливается вполне, когда
есть зрители моих упражнений. Вот - единственное ядро, к которому я
прикован". Но я ничего не понял; должно быть, он пошутил. Я вынес
впечатление, что говорил с замечательным человеком, хранящим строжайшее
инкогнито. Он молод, серьезен, как анатом, и великолепно одет. Он носит
бриллиантовую булавку тысяч на триста. О всем этом стоит задуматься.
На другой же день утренние и вечерние газеты тиснули интервью с
Агассицем; в одной газете появился даже импровизированный портрет
странного гастролера. Усы и шевелюра портрета сделали бы честь любой
волосорастительной рекламе. На читателя, выкатив глаза, смотрел свирепый
красавец, Между тем виновник всего этого смятения, пересмотрев газеты и
вдосталь полюбовавшись интересным портретом, спросил: - "Ну, Друд, ты
будешь двадцать третьего в цирке?"
Сам отвечая себе, он прибавил: - "Да. Я буду и посмотрю, как это
сильное дуновение, этот удар вихря погасит маленькое косное пламя
невежественного рассудка, которым чванится "царь природы". И капли пота
покроют его лицо..."
II
Не менее публики подхвачена была волной острого интереса вся цирковая
труппа, включая прислугу, билетеров и конюхов.
Пошел слух, что "Двойная Звезда" (как приказал он обозначить себя в
афише) - граф и миллиардер, и о нем вздыхали уже наездницы, глотая слюнки
в мечтах ресторанно-ювелирного качества; уже пытали зеркало балерины,
надеясь каждая увлечь сиятельного оригинала, и с пеной на губах спорили, -
которую из них купит он подороже. Клоуны придумывали, как смешить зрителя,
пародируя новичка. Пьяница-сочинитель Дебор уже смастерил им несколько
диалогов, за что пил водку и бренчал серебряной мелочью. Омраченные
завистью гимнасты, вольтижеры и жонглеры твердили единым духом, до
последнего момента, что таинственный гастролер-шарлатан из Индии, где
научился действовать немного внушением, и предсказывали фиаско. Они же
пытались распространить весть, что соперник их по арене - беглый
преступник. Они же сочинили, что "Двойная Звезда" - карточный шулер, битый
неоднократно. Им же принадлежала интересная повесть о шантаже, которым
будто бы обезоружил он присмиревшего Агассица. Но по существу дела никто
не мог ничего сказать: дымная спираль сплетни вилась, не касаясь центра.
Один лишь клоун Арси, любивший повторять: "Я знаю и видал все, поэтому
ничему не удивляюсь", - особенно подчеркивал свою фразу, когда разговор
поднимался о "Двойной Звезде"; но на больном, желчном лице клоуна
отражался тусклый испуг, что его бедную жизнь может поразить нечто, о чем
он задумывается с волнением, утратив нищенский покой, добытый тяжким
трудом гримас и ушибов.
Еще много всякого словесного сора - измышлений, болтовни, острот,
издевательств и предсказаний - застряло в ушах разных людей по поводу
громкого выступления, но всего не подслушаешь. В столбе пыли за копытами
коней Цезаря не важна отдельно каждая сущая пылинка; не так уж важен и
отсвет луча, бегущего сквозь лиловые вихри за белым пятном золотого
императорского шлема. Цезарь пылит... Пыль - и Цезарь.
III
23-го окно цирковой кассы не открывалось. Надпись гласила:
"Билеты проданы без остатка". Несмотря на высокую цену, их раскупили с
быстротой треска; последним билетам, еще 20-го, была устроена лотерея, - в
силу того, что они вызвали жестокий спор претендентов.
Пристальный взгляд, брошенный в этот вечер на места для зрителей,
подметил бы несколько необычный состав публики.
Так, ложа прессы была набита битком, за приставными стульями блестели
пенсне и воротнички тех, кто был осужден, стоя, переминаться с ноги на
ногу. Была также полна ложа министра.
Там сиял нежный, прелестный мир красивых глаз и тонких лиц молодых
женщин, белого шелка и драгоценностей, горящих как люстры на фоне мундиров
и фраков; так лунный водопад в бархате черных теней струит и искрит стрежи
свои. Все ложи, огибающие малиновый барьер цветистым кругом, дышали
роскошью и сдержанностью нарядной толпы; легко, свободно смеясь, негромко,
но отчетливо говоря, эти люди рассматривали противоположные стороны
огромного цирка. Над ареной, блистая, реяла воздушная пустота, сомкнутая
высоко вверху куполом с голубизной вечернего неба, смотрящего в открытые
стеклянные люки.
Выше кресел помещалась физиономическая пестрота интеллигенции,
торговцев, чиновников и военных; мелькали знакомые по портретам черты
писателей и художников; слышались замысловатая фраза, удачное замечание,
изысканный литературный оборот, сплетни и семейные споры. Еще выше жалась
на неразгороженных скамьях улица - непросеянная толпа:
те, что бегут, шагают и проплывают тысячами пар ног. Над ними же, за
высоким барьером, оклеенным цирковыми плакатами, на локтях, цыпочках,
подбородках и грудях, придавленных теснотой, сжимаясь шестигранно, как
сот, потели парии цирка - галерея; силясь высвободить хотя на момент руки,
они терпели пытку духоты и сердцебиения; более спокойными в этом месиве
выглядели лица людей выше семи вершков. Здесь грызли орехи; треск скорлупы
мешался с свистками и бесцеремонными окриками.
Освещение a giorno, возбуждающе яркий свет такой силы, что все, вблизи
и вдали, было как бы наведено светлым лаком, погружало противоположную
сторону в блестящий туман, где, однако, раз останавливался там взор, все
виделось с отчетливостью бинокля, - и лица и выражения. Цирк, залитый
светом, от укрепленных под потолком трапеций, от медных труб музыкантов,
шелестящих нотами среди черных пюпитров, до свежих опилок, устилавших
арену, - был во власти электрических люстр, сеющих веселое упоение. Закрыв
глаза, можно было по слуху намечать все точки пространства - скрип стула,
кашель, сдержанный полутакт флейты, гул барабана, тихий, взволнованный
разговор и шум, подобный шуму воды, - шелеста движений и дыхания
десятитысячного человеческого заряда, внедренного разом в поперечный
разрез круглого здания. Стоял острый запах тепла, конюшен, опилок и тонких
духов - традиционный аромат цирка, родственный пестроте представления.
Начало задерживалось; нетерпение овладело публикой; по галереям
несколько раз, вспыхивая неровным треском, перекатились аплодисменты. Но
вот звякнул и затрепетал третий звонок. Бухнуло глухое серебро литавр,
взвыл тромбон, выстрелил барабан; медь и струны в мелькающем свисте флейт
понесли воинственный марш, и представление началось.
IV
Для этого вечера дирекция выпустила лучшие силы цирка.
Агассиц знал, что к вершине горы ведут крутые тропинки. Он постепенно
накаливал душу зрителя, громоздя впечатление на впечатление, с расчетливым
и строгим разнообразием; благодаря этому зритель должен был отдать весь
скопленный жар души венчающему концу: в конце программы значился "Двойная
Звезда".
Арена ожила: гимнасты сменяли коней, кони - клоунов, клоуны -
акробатов; жонглеры и фокусники следовали за укротителем львов. Два слона,
обвязанные салфетками, чинно поужинали, сидя за накрытым столом, и,
княжеским движением хобота бросив "на чай", катались на деревянных шарах.
Задумчивое остолбенение клоунов в момент неизбежного удара по затылку
гуттаперчевой колбасой вызвало не одну мигрень слабых голов, заболевших от
хохота. Еще клоуны почесывались и острили, как наездник с наездницей, на
белых астурийских конях, вылетели и понеслись вокруг арены. То бы Вакх и
вакханка - в шкурах барса, венках и гирляндах роз; они, мчась с силой
ветра, разыграли мимическую сцену балетного и акробатического характера,
затем скрылись, оставив в воздухе блеск и трепет грациозно-шальных тел,
одержимых живописным движением. После них, предшествуемые звуком трубы,
вышли и расселись львы, ревом заглушая оркестр; человек в черном фраке,
стреляя бичом, унизил их, как хотел; пена валилась из их пастей, но они
вальсировали и прыгали в обруч. Четыре гимнаста, раскачиваясь под куполом,
перебрасывались с одной трапеции на другую жуткими вольтами.
Японец-фокусник вытащил из-за ворота трико тяжеловесную стеклянную вазу,
полную воды и живых рыб. Жонглер доказал, что нет предметов, которыми
нельзя было бы играть, подбрасывая их на воздух и ловя, как ласточка мух,
без ушибов и промаха; семь зажженных ламп взлетали из его рук с легкостью
фонтанной струи. Концом второго отделения был наездник Ришлей, скакавший
на пяти рыжих белогривых лошадях и переходя, стоя, с одной на другую так
просто, как мы пересаживаемся на стульях.
Звонок возвестил антракт; публика повалила в фойе, курительные, буфеты
и конюшни. Служители прибирали арену.
За эти пятнадцать минут племянница министра Руна Бегуэм, сидевшая в его
ложе, основательно похоронила надежды капитана Галля, который, впрочем, не
сказал ничего особенного.
Он глухо заговорил о любви еще утром, но им помешали. Тогда Руна
сказала "до свиданья" - с весьма вразумительным холодом выражения, но
ослепшее сердце Галля не поняло ее ровного, спокойного взгляда; теперь,
пользуясь тем, что на них не смотрят, он взял опущенную руку девушки и
тихо пожал ее, Руна, бестрепетно отняв руку, повернулась к нему, уткнув
подбородок в бархат кресла. Легкая, светлая усмешка легла меж ее бровей
прелестной морщинкой, и взгляд сказал - нет.
Галль сильно похудел в последние дни. Его левое веко нервно
подергивалось. Он остановил на Руне такой долгий, отчаянный и пытливый
взгляд, что она немного смягчилась.
- Галль, все проходит! Вы - человек сильный. Мне искренно жаль, что это
случилось с вами; что причиной вашего горя - я.
- Только вы и могли быть, - сказал Галль, ничего не видя, кроме нее. -
Я вне себя. Хуже всего то, что вы еще не любили.
- Как?!
- Эта страна вашей души не тронута. В противном случае воспоминание
чувства, может быть, сдвинуло бы ваше сердце с мертвой точки.
- Не знаю. Но хорошо, что наш разговор переходит в область соображений.
К этому я прибавлю, что смотрела бы, как на несчастье, на любовь, если
поразит она меня без судьбы.
Руна покойно обвела взглядом ряд лож, точно желая выяснить, не таится
ли уже теперь где-нибудь это несчастье среди пристальных взглядов мужчин;
но восхищение так надоело ей, что она относилась к нему с презрительной
рассеянностью богача, берущего сдачу медью.
- Любовь и судьба - одно... - Галль помолчал. - Или... что вы хотите
сказать?
- Я подразумеваю исключительную судьбу, Галль. Знаю, - Руна скорбно
двинула обнаженным плечом, - что такой судьбы я... недостойна. -
Высокомерие этого слова скрылось в бесподобной улыбке. - Но я все же хочу,
чтобы эта судьба была особенная.
Галль понял по-своему ее горделивую мечту.
- Конечно, я вам не пара, - сказал он с искренней обидой и с не менее
искренним восторгом. - Вы достойны быть королевой. Я - обыкновенный
человек. Однако нет вещи, над которой я задумался бы, прикажи вы мне
исполнить ее.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг