Александр Горбовский.
Игрища в зале, где никого нет
-----------------------------------------------------------------------
Сборник "Операция на совести".
OCR & spellcheck by HarryFan, 23 August 2000
-----------------------------------------------------------------------
Анджей ничего еще не решил. Он не решил вообще, сделает ли он это.
Слишком многое было неизвестно. Слишком многое было против.
Тек говорил он себе. Так повторял он.
Шел семнадцатый час с тех пор, как с амфибией, в которой была Оэра,
утрачена связь. Шел семнадцатый час, как оттуда, из района Железных Скал
беспрерывно звучал ее тонкий, как писк комара, радиозуммер.
Ему приходилось бывать там, в районе Железных Скал. И сейчас он
представлял себе все так же ясно, как если бы это было перед его глазами.
Он видел желтое марево, желтый туман, который заполнял собой пространство.
И в нем, в нижних его слоях, редкие озерца, протоки из сиреневого. Иногда
оно, сиреневое, медленно текло и переливалось среди более легкого -
желтого, но не смешивалось с ним. И стоило чему-нибудь шелохнуться, стоило
потянуть ветру, как все это приходило в движение.
Где-то там, в этом прозрачном мареве, была сейчас Оэра. Была белая
плоская чечевица ее амфибии.
Если включить приборы слежения, туман исчезал. На экранах оставалась
только легкая дымка, размывавшая контуры отдаленных предметов. И тогда
становились видны скалы. Или то, что условно можно было называть этим
словом, потому что другого не было. Больше всего это напоминало гигантский
шлак - нечто губчатое, нечто спекшееся с пустотами, арками и пролетами,
переброшенными на сотни метров. И там, в огромных этих глубинах, в
переплетениях и переходах плыл сейчас сигнал бедствия - тонкий писк
радиозуммера. Многократно отраженный, он расходился волнами, то
усиливался, то ослабевал. Казалось, сигнал был везде. И невозможно было
найти то место, ту точку, из которой он исходил.
Вызывая в себе все эти картины, размышляя об этом, Анджей понимал
втайне, что делает это только затем, чтобы не думать о другом. Чтобы не
думать о главном - о решении, которое надлежало ему принять. Пока можно
было еще сделать это.
Анджей был один на станции. Двое других с утра находились там, в
лабиринте Железных Скал. Но он знал - им ее не найти. Это было невозможно.
Почти невозможно. Единственным, кто мог бы помочь в этом, был, наверное,
он сам. Но сейчас он старался не думать об этом. После всего, что
произошло, что случилось с ним, отвращение к риску было слишком велико. И
Анджей не был уверен, не знал, сумеет ли он одолеть это.
Бесконечные коридоры, по которым шел он, пусты. Безлюдны лестницы и
переходы. Но сама эта пустота, самое безлюдье это было совсем другим, не
таким, каким оно могло бы быть в иных обитаемых мирах.
Он шел, и блестящие поручни, рукоятки аварийных сигналов, иллюминаторы
многократно отражали его. Они отражали его, высокого, золотоволосого, в
черном форменном одеянии, отливающем серебром и ниспадавшем до самых ног.
Наверное, и правда, он достоин был чего-то лучшего, чем это одеяние, эта
Станция и тот мучительный выбор, перед которым он был сейчас.
Длинный коридор завершался площадкой. Дальше была только одна дверь -
плоский квадрат. Полосатая дверь в зал, где не было никого.
Впрочем, это еще ничего не значило, что он пришел сюда, к этой двери.
Это еще ничего не значило.
Он сделал так, чтобы изображение Оэры возникло вдруг на стене. Оно было
двумерным и плоским. Оно было тем, что некогда называлось "портрет". Если
бы "портрет" шевелился или произносил слова, тогда бы это называлось
"кино". Когда-то он интересовался историей, поэтому знал это.
Он сделал так, чтобы изображение стало объемным. Теперь Оэра была
похожа, теперь она была подобна той, какой она была в жизни: эти миндалины
глаз, эти черные волосы по плечам, лиловое кимоно.
Он смотрел на нее. Он попытался увидеть ее так, как если бы видел
впервые. Но не смог. И тогда, перестав удерживать изображение, дал ему
медленно растаять в воздухе.
"Голография". Наконец-то вспомнил он это слово. Так назывались эти
изображения когда-то. "Голография". Образы, которые порождала она, были
объемны, но призрачны и бесплотны. Как изображение Оэры, которое только
что было здесь. Непонятно, кому нужны были они, эти призраки. Но наверное,
все-таки были нужны, пока лет двести назад профессор Минц не создал своих
"фантомов". Трехмерные изображения обрели плоть. Кажется, это были
какие-то поля, суперполя, гиперполя, которые держали контур предмета.
Теперь, если протянуть руку, рука не проходила сквозь образ, как сквозь
пустоту, как сквозь призрак, а упиралась в твердь, твердь фантома. Пока
шел сеанс, пока работал передатчик, изображение стены было подобно
настоящей стене, и ладонь могла ощутить ее шероховатость и твердость.
Изображение стула становилось подобным настоящему стулу - его можно было
потрогать рукой, на него можно было сесть.
И человека... Изображение человека тоже.
Он не решился подумать об этом. Даже не в мыслях, а чем-то, что было до
мыслей, он представил себе вдруг, что Оэру не нашли. Что изображение ее,
ее фантом, - это все, что есть у него, все, что у него осталось. И от
одного этого, от одной только попытки вообразить себе это Анджей
почувствовал в сердце пустоту и холод.
И хотя тут же пришло понимание, что это не так, что Оэра есть и жива,
что впереди еще целых восемь часов, чтобы найти ее, тень этого холода и
пустоты, память о них остались.
Он не сразу толкнул полосатую дверь, он секунду-другую помедлил. Будто,
и правда, переступить порог означало что-то. И словно чтобы оттянуть,
чтобы это отсрочить, откуда-то из складок, из глубин своего одеяния извлек
он футляр и, раскрыв его створки, вынул кристалл лимонно-желтого цвета.
Все было вписано, все было заключено в нем, в этом кристалле: последний
их разговор, и комната, и Оэра перед самым ее уходом. Перед тем, как белая
чечевица амфибии увезла ее в дебри Железных Скал. Анджей так и не сказал
ей, что сделал запись. Он и сам не знал, зачем делал он это. Наверное,
действительно, с годами мы становимся сентиментальными, и в поступках
наших начинает присутствовать нечто вроде: "когда-нибудь я буду вспоминать
это".
Кристалл был холодный. Зачем-то он посмотрел сквозь него на свет, но не
увидел ничего, кроме длинных, лимонных бликов.
Квадрат полосатой двери был стальной и массивный. Он потянул ее на
себя, дверь с трудом и медленно отошла. И тут же захлопнулась за ним, едва
он вошел.
Зал был пуст. Совершенно пуст. Только стены и потолок. Такие же
стальные, как и дверь, стены. Такой же стальной потолок.
Привычной рукой он нащупал в стене устройство, ладонью отвел защелку и
дал кристаллу уйти вглубь. Свет в зале стал меркнуть, меркнуть и погас.
Но это тоже не значило еще ничего. Он мог еще ощупью отыскать дверь,
открыть ее и выйти.
В дальнем конце зала дрожал на полу небольшой круг. Он направился к
нему, к этому кругу, и стал в него. Именно там, именно в этом месте
находился он в комнате Оэры, когда началась запись. Теперь все зависело от
того, сумеет ли сразу Анджей найти то положение, ту позу, в которой он был
тогда.
Это было как в музыкальной шкатулке - есть ключ, есть замочная
скважина. Скважина - некий объем в пределах освещенного круга,
единственный и определенный. А ключ - это он сам. Как только он заполнит
собою этот объем, как только найдет нужную позу - ключ войдет в скважину,
музыка заиграет, и фигурки начнут свой танец.
Но пока этого еще не было, пока этого не случилось, он волен был
отказаться и прекратить все это. И сама мысль, что путь обратно открыт,
что он свободен, позволяла ему идти дальше и еще дальше, к той черте, где
пути обратно уже не было.
Зал между тем медленно преображался. Контуры каких-то предметов смутно
проступали вокруг. Теперь это не был уже тот зал, куда он вошел. Это было
помещение, вытянутое и изогнутое, с рядом иллюминаторов вдоль одной из
наружных стен. Удлиненные, неправильной формы, они источали желтый,
неверный свет. Скосив глаза, он мог видеть в них желтый туман,
неподвижными клубами устремленный кверху.
Когда туман поднимался - это было утро. Запись воспроизводила утро.
Оэра была тут же. По-прежнему, не меняя позы, он мог видеть ее
неподвижную, как манекен, замершую вполоборота. Знакомая гримаса
приоткрытого рта, черты лица ее и вся фигура были еще расплывчаты и
нечетки.
Анджей шевельнул рукой, чуть согнул пальцы. Кажется, именно так стоял
он, когда началась запись. Он нагнул голову, чуть отставил ногу. И всякий
раз уголком глаза, боковым зрением он видел, как от этого мир, окружавший
его теперь, обретал все большую четкость.
Но по-прежнему он еще не перешел черты. По-прежнему он свободен был
выйти из круга. Один только шаг, одно движение - призрачный этот мир
расплывется, распадется, исчезнет. Так говорил, так повторял он себе.
И вдруг в какой-то миг это произошло.
- ...всегда очень немного. - Продолжая движение, Оэра протянула руку и
свела два пальца, показывая ему, как немного.
(Это было, как выстрел. Когда медленно давишь на спуск бластера - на
микрон, еще на микрон, и еще, и не случается ничего. И вдруг на каком-то
мгновении, на каком-то волоске движения вспышка.)
- Некоторые заливают горячей водой. - Она сделала большие глаза и
изобразила на лице ужас. - Но ведь это неверно! Совершенно неверно! Нужно
только холодной. Обязательно холодной. Вот столько...
Она снова сблизила пальцы, показывая, сколько именно.
Он помнил, о чем была речь. И помнил, что ответил тогда. И сейчас,
слушая, что говорила она, и зная, что она скажет, он ждал только той
паузы, чтобы вставить фразу, которую уже произнес однажды.
- А вот Лукреций делает это не так! - Он постарался, чтобы слова его
прозвучали так же, как тогда, в действительности.
- Лукреций делает по-другому.
Оэра словно только этого и ждала. Она изогнулась, как кошка. Она
заглянула ему в лицо, словно хотела удостовериться, неужели он и правда
произнес это. И тогда только после этого откинулась назад и рассмеялась
гневно:
- Кто? Лукреций? Это он-то...
Удивительно все-таки, как умела она такое значение придавать пустякам!
То, как варить кофе, сон, который приснился вчера, новая прическа - все
это возрастало в ее глазах до масштабов вселенских, до масштабов
космических. Он так не мог. Он так не умел. Хотя и старался больше ради
созвучия.
Теперь желтый туман за иллюминатором, клубясь, стремительно поднимался
кверху. Он знал, что к полудню движение его постепенно замедлится, чтобы
позднее остановиться совсем. А вечером начнется обратное - желтые завитки
и клубы медленно поползут вниз. Так было каждый день. Так было всегда.
Анджей стоял и смотрел на туман, слыша за собой ее голос и стараясь
вжиться в происходящее. Стараясь произносить не только те же слова, но и
думать и чувствовать, как тогда, когда все вокруг него было настоящее.
Проходя, повторяя себя, он подвинул кресло. Так он это сделал тогда. Но
сейчас, ощутив под рукой его бархатистую спинку, он не мог не подумать,
что кресла этого, как и всего остального, здесь нет... Что все это -
только проекция сил, пересечения полей, фантомы. Но тут же постарался
отогнать эту мысль и не думать об этом.
Он чуть не забыл, чуть не пропустил своей реплики. Но все-таки успел,
вовремя успел. Впрочем, все шло так, как тому и надлежит быть. Как тому и
надлежит быть, чтобы через час или два, когда в кристалле кончится запись,
растаять бесследно. И он останется вновь один в пустом зале.
- ...Ну и что тогда?
Он пожал плечами.
- Ничего.
- А я вот думаю иначе, совсем иначе. - Оэра откинулась в кресле и
покачивалась в нем, закинув за голову тонкие руки. - Я думаю, что в нас,
как в зеркале, отражается все, что вокруг нас, - и форма, и цвет, и звуки.
Когда на мне это, - она порхнула рукой по тому, что было на ней надето, -
это не просто значит, что я так одета. Это значит, я сейчас такая. Я,
например, никогда не сяду, если в лиловом, туда, на то кресло. На красном
лиловое некрасиво.
- Даже когда одна? - как некогда, как тогда, в действительности,
усомнился он.
- Конечно. - Она удивилась вопросу.
- Но если одна, тебя же никто не видит. И сама ты себя не видишь. Что ж
может быть в этом плохого?
Она пристально посмотрела на него. Неужели он это серьезно?
- Мне жаль тебя. Ты рассуждаешь, как варвар. Кажется, так называется
это. Ну и что, если я и не вижу! Я не вижу себя, но я-то ведь знаю. Знаю,
что, сидя в лиловом на красном, порождаю неэстетичное цветное пятно.
Разве, если делаешь зло, но никто не видит, разве это перестанет быть
злом?
Конечно, пустяк, разговор ни о чем. Но снова все, чего бы она ни
коснулась, представало необычайно важным и значимым.
Он подумал: как хорошо было бы вот так сидеть и разговаривать с нею,
незаметно лаская взглядом каждый жест ее, форму рук, поворот лица. Это,
может быть, так и было б, если бы не эти Железные Скалы, если б не зуммер,
кричавший оттуда семнадцать часов подряд.
Он знал, что сделает то, ради чего здесь. Он сделает все, что нужно,
чтобы ее найти.
Они сидели друг перед другом, и темный низенький столик был между ними.
На тонких, закрученных ножках, он был уставлен прозрачной посудой и белыми
чашками. Они пили чай - вот что делали они теперь. Пили чай. Тонкая чашка
просвечивала в тонкой ее руке. И он снова почувствовал то, что подумал
тогда, - рука ли ее возникла из небытия только затем, чтобы однажды
держать эту чашку, или чашка была создана кем-то, кто мог предчувствовать
именно эту руку?
- Мне хочется, - продолжала она, и чашка, звякнув чуть слышно,
вернулась на блюдце, - мне хочется иногда, чтобы меня окружали другие
предметы и стены. Другого вида, другого цвета. То, что вокруг нас, должно
меняться, как мы меняем одежду, по настроению...
Она перевела взгляд на иллюминаторы, где желтые струи и клубы бежали
по-прежнему вверх.
Он тоже молчал, помешивая ложечкой чай.
Так молчали они, потому что умение беседы требует мало слов. Куда
больше это искусство пауз. Когда каждый может побыть наедине с собою, с
тем, о чем думает он.
Он видел ее лицо. Он не пытался уже воспринять ее как бы со стороны,
как если бы видел впервые. Этот тонкий излом бровей. Подвижный изгиб рта.
Эта резкая линия скул. Как назвать то, что связывало их воедино?
Пропорции? Внутренний ритм? Или, как говорят о художнике, почерк? Известно
бессилие слова! Он опять вспомнил чашку в ее руке. Где-то там, где-то
близко к тому, что почувствовал он, таился ответ. Но он ему не давался.
- Даже когда я выбираюсь со станции, - заговорила она, - я делаю это,
наверное, чтобы раздвинуть пространство, пространство моего бытия.
Он кивнул. Он понимал это. И еще он понимал, что приближался тот миг,
ради которого он и начал все это. Миг, когда он должен узнать, куда
отправилась Оэра, точный уровень, сектор или квадрат.
Это не было просто - все, что воспроизводилось кристаллом, каждая сцена
и каждое слово были расписаны и предначертаны. И стоило чему-то нарушить
это течение, как это тотчас вызывало "эффект резонанса": видимый мир,
порожденный кристаллом, начинал изменяться непредсказуемо и неведомо как.
Эффект этот мог затухнуть, а мог, наоборот, расширяться, не имея предела.
Оэра встала. Прошла вдоль стены. Медленно - туда. И еще медленнее -
обратно. Миг приближался. Он ждал. Сейчас она вернется и сядет в кресло.
Она вернулась и села в кресло. Сейчас она скажет эти слова. И она сказала:
- Я думала, говорить ли тебе. Говорить ли вообще. Мне кажется, вчера в
Железных Скалах я видела Красный Шар...
"Красный Шар! Ты знаешь, что это? Ты слышала о Красном Шаре?" - так
должен был бы воскликнуть он. Но сейчас вместо этого он спросил быстро:
- Где? Где ты его видела?
- Сектор "М".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг