Фильм кончился. И бабушка Сарыбаш стала делиться со мной впечатлениями.
Элегантность и обаятельность нацистского генерала не обманули ее. Она полна
гнева: столько зла натворил этот изверг, столько погубил людей и породил
вдов. Бабушка говорит это с таким видом, словно я собираюсь его защищать.
Я мог бы рассказать бабушке, как осложнилась моя жизнь, когда я
встретил его сначала возле дома, в котором жил, а потом и на экране. Но ведь
для бабушки он существует как нацистский генерал, и ей трудно будет понять и
представить, что он живет и другой, вполне порядочной жизнью, уже не на
экране, а в более трезвой и обыденной действительности, да и к тому же в
одном доме со мной.
Помню, как мы купили с женой телевизор, торжественно привезли его на
такси и вечером включили. И только мы включили тогда еще дорого стоившую
новинку, для покупки которой мы долго копили деньги, как случилось нечто
волшебное, и я увидел свой вчерашний сон надетым на экран, и в этом
крошечном сне, окруженном со всех сторон вполне достоверными, реальными,
обыденными, привычными вещами, вдруг появился он, тот, кто мне так часто
снился. Он незаметно вошел в этот сверкающий круг, и сразу возникла
волшебная музыка, и он начал скользить, как скользил в моих снах, расточая
свое обаяние, играя своей улыбкой и изображая на этот раз не английского
лорда и не нацистского разведчика, а только самого себя.
Он рассказывал о себе, о том, как и благодаря какому случаю он стал
актером. Этот случай был в явном заговоре с его судьбой и привел его в
театральную студию, где раздраженный режиссер с удивленными китайскими
бровями, как средневековый маг, заглянул в его будущее и, еще не зная,
выгнать его или взять к себе, рассыпал по столу колоду карт, и выпавшая
карта определила его судьбу. Талантливый режиссер, по-видимому, верил случаю
больше, чем даже самому себе. Ведь случаем распоряжался бог, к нему режиссер
испытывал чувство ревности, когда творил свои спектакли, казавшиеся ему еще
более прекрасными, чем тот спектакль, который не совсем удался господу богу,
так часто впадавшему в натурализм, в бытовщинку, а иногда и в
ремесленничество и эпигонство. Режиссер положил карту в колоду, а потом
повернул свою капризную спину, чтобы не видеть счастливой улыбки того, к
кому всегда благоволил случай.
Алтай сделал все, чтобы потушить этот мираж и вернуть меня из снов и
театральных премьер в действительный мир. И здесь я убедился, что бог вовсе
не так часто впадал в натурализм и бытовщинку в те времена, когда он еще не
ушел на пенсию, а занимался творчеством. Здесь бог подражал художникам
великого итальянского Возрождения. Он, наверно, как Леонардо перед
незаконченной Джокондой, простаивал часами, не решаясь положить лишний мазок
на полотно. И, не боясь обвинения в плагиате, заимствовал у Леонардо прием,
названный "сфумато". Сфумато - особый прием, дымка, окутывающая все видимое
и снимающая извечное противоречие между наглядно присутствующим и
недосягаемым, уходящим в небытие, притворяющееся бытием.
Сфумато... Этим приемом пользовались кинооператоры и кинорежиссеры. Они
окружали моего героя дымкой, чем-то вроде особой поэтически-музыкальной
атмосферы, легко отделяя его от фона и в то же время без остатка погружая
его в этот фон, создавая пронзительную диалектику, всякий раз ускользающую,
как только неуклюжий эстетик или искусствовед пожелает ее запрятать в схему
неподвижной фразы.
Ведь и на Фонтанке он всякий раз появлялся из тумана или вечернего
сумрака мечты, чтобы скользнуть в свою квартиру или в столь же таинственный
кадр, сначала проникший сквозь сетчатку глаза оператора, и сквозь объектив
киноаппарата, и сквозь сердце режиссера, чтобы потом околдовать вас и меня.
Бабушку Сарыбаш он тоже околдовал и на некоторое время тоже лишил
покоя. По-видимому, он стал вбегать в ее сны и выбегать оттуда, скользя
своей легкой, танцующей походкой.
Нет, мне не следовало объяснять ей, что он артист и на экране исполнял
только роль, играя обаятельно-зловещего нацистского генерала, а на самом
деле жил безупречно упорядоченной жизнью, сопровождая по утрам в детский сад
своих детей и ведя в театре большую общественную работу. Бабушка просто
отказалась это понять. Она не верила в шаманство и колдовство и не желала
слышать о том, что этот человек живет двойной жизнью, примеряя к своей душе
чужие лица и занимая у злодеев их бытие, чтобы прикрыть все это лучезарной
улыбкой. Она восприняла мои доводы как неудачную шутку, как обман, и наши
отношения потеряли тот утренне-безмятежный характер, который они имели до
нашей поездки в Онгудай.
Алтайцы, жители Горного Алтая, как утверждают этнографы и лингвисты,
состояли до революции из нескольких разрозненных племен, говоривших на
разных диалектах одного и того же тюркского языка. Одно из племен называло
себя "алтай-кижи" - отсюда и произошло название "алтайцы". Все племена,
составляющие ныне единый алтайский народ, живут в долинах по берегам шумных,
быстрых рек. Эти реки поют одну и ту же песню, которая никогда и никому не
наскучит. Но эту песню сложили не сказители-старики, а сама природа. Как эхо
горного обвала, гремят воды Катуни, Урсула, Семы, Иртыша, реки Песочной,
долины которых населяют алтай-кижи.
В 1939 году, приехав впервые в Горный Алтай, я увидел старика шамана,
но не в урочище у алтайцев, не у постели больного в дымном, сложенном из
жердей аиле, а на сцене Горноалтайского национального театра, в пьесе
алтайского писателя Павла Васильевича Кучияка "Чейнеш". Шаман - это была
только роль. Ее исполнял артист. И когда он отложил в сторону шаманский
бубен, снял шапку и шубу, стер грим, я увидел молодое и умное, смеющееся
лицо алтайского интеллигента. В урочищах шаманов уже не было. Люди даже в
самых глухих углах отказались платить дань кровожадным языческим богам.
Прошло несколько десятилетий - и шаманы стали исчезать и со сцены театра.
Бабушка Сарыбаш не бывала в театре. Довольно редко ей доводилось
смотреть и кинофильмы. И слушая меня, она подумала - не хочу ли я возродить
давно разоблаченный миф о шамане, живущем в двух мирах - в обычном мире
обыкновенных поступков и людей и в том мире, где творятся чудеса.
Да, в этом заподозрила меня бабушка Сарыбаш, словно я сам давно не
заподозрил себя в том, что я сам пребываю в двух мирах - в мире жизни и в
мире искусства.
Как бы обыденно ни объясняли феномен искусства эстетики и
искусствоведы, я был согласен с ними до тех пор, пока не видел фильмов
Чаплина, Феллини и Тарковского. А потом в сознании возникло сомнение, и я
снова и снова возвращался к вопросу: что такое гениальное искусство?
Один русский поэт, желая передать свое впечатление от "Божественной
комедии" Данте, писал: "Если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы
картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей, вошли друг в друга,
сместились и наполнили комнатный воздух футуристическим ревом и неистовым
красочным возбуждением, то получилось бы нечто подобное Дантовой "Комедии".
Как эта страстная, словно землетрясение и шквал, фраза непохожа на те,
какие пишутся в диссертациях и историях литературы!
Но ведь можно и шквал, и землетрясение укротить словом, облечь в паузу
полумолчания и тишины. Так спокойно рассказывает бабушка Сарыбаш, как ее
застигла буря, когда она пасла скот в долине у подножья гор.
Горы сошли с ума вместе с рекой, молния ударила рядом с лошадью, на
которой сидела бабушка. Но она не бросила молодняк в беде и не слезла с
седла, пока не пригнала его в загон.
А потом буря кончилась, горы вернулись на свое место, и небо снова
стало синим и добрым, и успокоилась даже бешеная река.
Какую роль играет случай и как он сочетается с необходимостью? На этот
вопрос пытались ответить многие ученые, и, когда им это не удавалось, они
пытались отшутиться.
Как-то за обеденным столом Кеплер спросил свою жену:
- Скажи, что, если бы в мировом пространстве летало множество капель
масла, уксуса, частичек соли, перца и сахару, кусочки салата и салатники,
мог бы как-нибудь при их случайном столкновении образоваться вот этот
приготовленный тобой салат?
- Наверно, не такой хороший, - ответила жена.
Я не знаю, задавал ли такой вопрос своей жене Вернадский, но самого
себя он спрашивал об этом много раз. В отличие от Кеплера вряд ли бы он стал
заслоняться шуткой от всей бездонной глубины этого вопроса.
Глядя на карту Горного Алтая, не пытайтесь по названиям поселков узнать
о занятиях их жителей.
Вот сравнительно молодое название поселка: Советский охотник. Судя по
названию колхоза, можно подумать, что жители этого поселка занимаются
охотничьим промыслом пушного зверя. Но название устарело и не соответствует
действительности. Когда-то жители этого поселка занимались почти
исключительно охотой, теперь основное занятие их - полеводство и
животноводство.
В отличие от большого стоящего всего в четырех километрах от поселка
Советский охотник села Эликмонар, где есть коммунальная баня, электрическая
станция, столовая, двухэтажные и красивые одноэтажные дома, магазины, этот
небольшой колхоз состоит из скромных домиков. Но надо пройти по улице этого
закинутого в лесную чащу колхоза и посмотреть внимательнее. Кроме
птицефермы, молочно-товарной фермы, фермы породистых тонкорунных овец,
крольчатника с множеством кроликов, пасеки, вы увидите в самом конце
деревни, на берегу клокочущей студеной речки Эликмонар большой фруктовый
сад.
Садовница летом, как многие алтайские женщины, ходит в высокой круглой
меховой шапке, обшитой по краям красным шелком, с кистью из цветных шелковых
ниток на макушке. Теплая зимняя шапка совсем не гармонирует с цветущими
яблонями. Но дело не в гармонии: ведь рядом горы со снежными верхушками, и
дуют ветры. Здешние яблони приучены стлать свои ветви по земле, подобно
кедровому стланцу и полярной березке.
Я с уважением смотрю на женщину, дочь множества поколений скотоводов и
пастухов, посвятившую себя трудному делу воспитания и перевоспитания
растений. И теперь яблони учатся жить рядом с холодными ветрами и не тянутся
ввысь, а прижимаются к доброй алтайской земле.
При всем развитии и высоком авторитете современная наука еще
недостаточно созрела, чтобы ответить на многие вопросы, в том числе на
вопрос - существует ли разум только на земле или это феномен космический?
А между тем все осмыслилось бы совсем по-другому, если бы мы точно и
непреложно знали, что мы не одиноки в безграничной Вселенной. Зная это, мы
могли бы терпеливо ждать, когда возникнет диалог между нами и нашими
инопланетными братьями по разуму.
Предположение, что внеземной разум существует, дает право на
существование новому жанру литературы - научной фантастики. Ну а если этого
разума нет, не были ли все труды научных фантастов напрасными? Эта мысль
вдруг возникает во мне, когда я смотрю на чистые, будто вымытые в Катуни,
алтайские звезды.
В сороковые годы мне довелось не раз встречаться с выдающимся советским
ученым академиком Львом Семеновичем Бергом.
Так же как Вернадского, его интересовала проблема жизни: как возникла
жизнь и чем живое принципиально отличается от неживого?
Академик Л.С.Берг писал: "Жизнь есть борьба не только со смертью
организма, но и со "смертью" всего мира. Неорганическая материя вышла из
хаоса и стремится превратиться снова в то же неупорядоченное, хаотическое
состояние, где не было никаких различий в составных частях, где не было ни
теплого, ни холодного. Напротив, живое стремится упорядочить хаос,
превратить его в космос".
Размышляя об искусстве, приходишь к выводу, что оно продолжает
усовершенствовать то, что начала творить и не закончила сама жизнь.
Искусство, как и жизнь, стремится все упорядочить и гармонизировать.
Я догадываюсь, как трудно художнику-живописцу изобразить на холсте
шумящую, кипящую, прыгающую по камням, быстро несущуюся Катунь. Ведь она
может прорвать холст, вырваться за пределы пытающегося замуровать ее
красочного мазка и оказаться где-то за рамой картины!
И все же Горный Алтай просится в раму. В его красоте есть нечто
упорядоченное, как в мысли Гомера, сумевшего весь древнегреческий мир
вместить в поэму, одеть в слово - битвы, страсти и медленно плывущие над
человеческими страстями облака.
Скала отделилась от горы и плывет, как облако, сопровождая нырнувшую в
темный лес дорогу.
Лиственница, залюбовавшаяся на себя в зеркале воды и не заметившая, как
на нее прыгнула летняя рыжая белка.
Гора, вдруг превратившаяся во всадницу, молодую смеющуюся алтайку, и
снова возвратившаяся в сказку, которую рассказывает само пространство
заблудившемуся в горах, но не растерявшемуся спутнику.
Дорога, а затем тропа в горах, где с камня удивленно смотрит на меня
горный козел, прежде чем раствориться в прозрачной синеве, только что
положенной кем-то на превратившийся в местность холст.
Березовая роща и невидимая песня на берегу, где над костром только что
закипел вымазанный в воздушной синеве и копоти чайник.
Облако, застрявшее на лесной дороге и каким-то капризным волшебником
превращенное в стадо овец.
Кусочек зимы среди лета: снег - и рядом необычайно зеленая веселая
трава с цветами. Это местность встречает путника, неся синее небо и высокую
скалу с только что расцветшим и распустившимся маральником.
Только в раннем детстве мы смотрим на мир наивными и непосредственными
глазами. Уже в школьном возрасте мы видим его сквозь призму только что
прочитанных книг.
В годы своего отрочества я мысленно помещал себя в пространство, как бы
созданное воображением Купера "ли Стивенсона. В таком иллюзорном
пространстве не могло быть ничего чеховски обыденного и будничного. Мысль
охотно допускала возможность и даже неизбежность сказочного и романтичного,
словно случай уже плел интригу, чтобы приобщить меня к ней, заодно превратив
меня в другого человека, вопреки моим привычкам и характеру.
Сибирская тайга, окружившая городок, где я тогда жил, превращалась в
Куперовы или Майн-Ридовы леса, а эвенки - в индейцев.
Не повторилось ли это, когда я выехал из Шаргайты, приторочив к седлу
большой чемодан? Лошадь я должен был оставить у конюха в райисполкоме, когда
доберусь до Шебалина, чтобы сесть там на попутную машину.
Лес охотно принял меня на свою тропу и вдруг коварно сомкнулся, как
леса Фенимора Купера, окружив меня со всех сторон тайной. Пространство
начало играть со мной в ту же игру, как в давно прошедшие годы, когда,
замирая, я открывал книгу, взятую в библиотеке, и на час или на два
поселялся в неожиданном мире, в мире случая, трепетавшего, как стрела,
только что вонзившаяся в кору дерева. Казалось, в мире ничего уже не
существовало, кроме этого лиственничного леса, меня и раскачивающейся подо
мной лошади. Лес возвращал мне давно утраченное, в том числе и отрочество с
его умением везде видеть тайну и чувствовать еще не случившееся так, словно
оно уже случилось.
Я сидел в седле. Лошадь шла покачиваясь. А лес, не выпуская меня из
своего замкнутого круга и не зная, чем меня удивить, не прекращал свою игру.
Я думал, что он пошлет мне навстречу медведя, которого я по близорукости
приму за доброго знакомого. Но он послал другую, совсем неожиданную беду.
Пошел дождь. Тропа стала скользить под ногами лошади. А затем я
оказался на траве вместе со свалившейся лошадью, чью спину, навалившуюся на
мою запутавшуюся в стремени ногу, еле сдерживал пришедший мне на помощь
чемодан.
Если бы не было чемодана, возможно, лошадь бы не упала, но чемодан не
дал лошади меня придавить.
Лошадь неохотно поднялась. Я тоже поднялся и выплюнул на траву три
сломанных при падении зуба вместе с кровью. А несколько минут спустя я уже
вел лошадь по скользкой тропе. Равнодушная природа продолжала наблюдать за
мной, по-видимому очень довольная, что я заплатил за свою неумелость тремя
зубами, сильной болью в ставшей хромать ноге и страхом, что тропа заведет
меня в еще более темные дебри, откуда мне будет уже не выбраться со своей
вывихнутой ногой.
Через час мне уже стало казаться, что я снова попал в один из когда-то
снившихся мне снов.
Мне нередко снились сны, где случай посылал мне то тупики, как
торопящемуся в подземельях метро пассажиру, приехавшему с периферии, то,
наоборот, совсем ненужный простор с куда-то убегающими дорогами.
Лес все удлинял и удлинял тропу, словно дразня меня и насмешливо мне
обещая, что она превратится в дурную бесконечность, переселившуюся из головы
сумасшедшего математика в действительность. Нога болела все сильнее и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг