временем и пространством? Была ли она права? На этот вопрос, надо
надеяться, нам ответят наши старшие братья по духу, уазцы. Они, наверное,
давно разрешили эту проблему.
Глядя на Кумби, я думал: приобретения и утраты и способствуют созданию
того удивительного и неповторимого существа, которое принято называть
человеческой личностью. Кумби, ничего не утрачивая, в сущности, ничего и
не приобретал. Он только вспоминал, а на все остальное у него уже не
хватало сил.
Мне было жалко его, хотя он и не страдал от своей однобокости.
По вечерам мы беседовали.
Я. Какой день был двенадцатого июля две тысячи двенадцатого года?
К у м б и. Среда. С утра висели тучи и лил дождь. Но к вечеру
прояснилось. И к нам приехали гости. Мать попросила робота испечь пирог.
Я. А каким было четырнадцатое мая две тысячи четырнадцатого года?
К у м б и (без всякой заминки). Вторник. С утра светило солнце, но к
концу дня погода испортилась. Я играл в саду. Пчела села на цветок. Она
ужалила мне щеку.
Я. Благодарю вас. На сегодня хватит.
Я взглянул на своего собеседника. Нет, у него не было контакта с тем, что
он в себе хранил. Воспоминания не вызывали в нем ни грусти, ни жалости. Но
он вызывал во мне жалость и грусть. Я должен был найти средство помочь
ему. Но как?
30
Он был похож на утопающего - мой приятель Юлиан-Матвей Кумби. Он тонул в
море мелких фактов, которые хранила его память.
Я дал себе слово - снять с него непосильный груз. И начал с того, что
перестал спрашивать его о прошлом. Я делал вид, что этого прошлого вовсе
не было.
Он обижался. Огорченный, он говорил мне:
- В прошлом году в этот же день, это был понедельник, я... И он начал
перечислять минуту за минутой все события прожитого им дня, перечислять
все, что он съел, и всех, кого он видел.
Я слушал молча, терпеливо, не перебивая его. Затем я обратился к нему с
просьбой: не может ли он припомнить еще один факт, о котором он почему-то
не упомянул?..
- Какой факт? Я перечислил все.
- Все? Нет, дорогой мой, не все.
- О чем же я не сказал?
- Вы забыли упомянуть о девушке, о той самой художнице, которая в этот
день сидела на раскладном стульчике напротив вашего дома в саду и писала
пейзаж. Вы еще тогда заглянули ей через плечо, чтобы узнать, что она пишет.
Старичок недоуменно глядел на меня:
- Девушка? А как она выглядела?
- Как раз об этом я и хотел спросить вас. У вас необъятная память, a не у
меня.
Нет, он не мог припомнить этой девушки. Он снова начинал развертывать
утраченное бытие, восстанавливать факт за фактом день, канувший в
вечность, но девушку он не мог припомнить.
Я недоверчиво улыбался и качал головой:
- Нет, Юлиан-Матвей, я не могу поверить, что вы ее забыли. Не каждый же
день девушки сидят возле нашего дома и пишут пейзажи.
Он ничего не мог сказать об этой девушке. Ровно ничего, не помогла даже
белая чистая страница книги. Факт исчез, затерялся в бездонном
пространстве прошлого.
Тогда я начал "восстанавливать" эту девушку черта за чертой. Я описал ее
наружность, глаза, рот, напряженное и ищущее выражение лица художницы,
пишущей пейзаж. Я описал и ее картину: длинные коричневые стволы кленов и
сосен и изумрудно-зеленую траву.
Кумби смотрел на меня, словно я похитил у него его редкий и странный дар,
его способность носить с собой все свое прошлое.
Только через неделю я признался ему, что никакой художницы не было, что
девушка и ее пейзаж были созданием не моей памяти, а воображения.
Кумби, способный помнить все дни своей жизни, не способен был ничего
вообразить. Я старался разбудить в нем эту дремавшую способность. Я ни о
чем не говорил с ним, а только об этой, никогда не существовавшей девушке.
Мы вместе с Кумби придумали ей имя. Ее звали Ариадна. Это имя к ней
подходило. Только оно одно и никакое другое.
Кумби стал помогать мне создавать ее жизнь. Это давалось ему нелегко. Но,
придумав имя "Ариадна", мы должны были наполнить это имя жизнью.
В те дни мы виделись с Кумби часто. Он заходил ко мне утром рано-рано,
когда в саду пели птицы. Я спрашивал его:
- А что делает сейчас Ариадна?
- Тс! - грозил мне пальцем Кумби, словно Ариадна была где-то рядом. - Она
спит.
Часа через два я снова спрашивал его:
- А сейчас? Что она делает сейчас?
- Сейчас она рисует... На чистом белом листе бумаги возникает рот,
глаза... - Кумби улыбнулся, словно это он сам заполнял чистый белый лист
жизнью. - Глаза смотрят. А рот смеется.
С тех пор как он научился мечтать, он стал другим. Он уже не нес тяжелый
груз. Его походка стала легкой. Он помолодел. Он обрел настоящее и будущее.
31
Почти полгода ушло у меня, чтобы научить Кумби тому искусству, которым
обладают все люди, - искусству забывать. Теперь он уже не представлял
никакого интереса для науки, но зато (что, по-моему, а тысячу раз важнее)
он представлял интерес для самого себя и для всех людей, его знавших.
Теперь он не был вечным хранителем своего багажа, вечным пассажиром,
ехавшим неизвестно куда. Он обрел себя, и обрел время, и обрел нас, всех
людей Солнечной системы, обрел мир.
Может быть, потому что я выручил его из беды, помог ему стать человеком, я
любил его больше своего отца, больше всех людей на Земле. Я любил в нем
человека, созданного мной, человека, в которого я вложил все лучшее, что
было во мне.
Все были рады, что Кумби стал обычным человеком. Все интересовались и
спрашивали меня, как мне удалось снять с него непосильное бремя, тяжелый
груз.
Я улыбался и не знал, что им ответить. Ведь, в сущности, это произошло не
сразу... Но в тот день, когда он овладел искусством забывать, я чувствовал
себя самым счастливым человеком Солнечной системы. Может, это произошло
потому, что все и всегда смотрели на него только как на феномен, только
как на чудо, как на загадку и как на объект для изучения, а я смотрел на
него только как на человека и друга.
Запоминая все, ничего не забывая, он утратил свое "я", его личность тонула
в безмерном море мелких фактов, которые он хранил в своей памяти. Все его
силы уходили на запоминание. И я не мог не протянуть ему руку помощи. И
вот впервые за долгую жизнь он обрел себя.
В эти же дни случилось необыкновенное событие, о котором я хочу рассказать
в следующей главе.
32
Гости стали видимыми. Это случилось вдруг, внезапно. Они явились ко мне.
Впрочем, слово "явились" следовало бы взять в кавычки. Их появление было
необычным. С чем его сравнить? Не знаю. Ни в моем личном опыте, ни в опыте
всех человеческих поколений, живших до меня, не было ничего такого, с чем
можно было бы сравнить это удивительное появление.
Я сидел за столом и завтракал. Завтрак длился недолго, хотя я никуда не
спешил: фрукты, яичница, ягодный сок... Робот, абстрактное и
исполнительное существо, убрал со стола посуду. Я встал и тут-то и
почувствовал присутствие посторонних, словно шестое чувство подсказало
мне, что в комнате кто-то есть. Я оглянулся и увидел их.
Их было пятеро. Они приветливо улыбались. Я не сразу обратил внимание на
то, что комната изменилась, стала шире и одна из стен как бы исчезла.
Вместо стены зияла бесконечность. Мне стало страшно, и я старался не
смотреть в ту сторону, где вместо стены был провал, вакуум, "ничто".
Их было пятеро. И все это напоминало сцену старинного театра, заснятую на
пленку и виденную мною в фильмотеке. Они" эти пятеро, выглядели слишком
красочно и ярко, словно сошли с картины художника Делакруа, жившего в
первой половине девятнадцатого века.
И в ту же минуту я услышал странные и причудливые звуки неземного наречия,
очень похожие на те, что я слышал однажды, зайдя в зал, где фонетические
машины воспроизводили гипотетический язык далекой и загадочной планеты.
"Каждый народ обведен кругом своего языка", - вспомнил я слова Вильгельма
Гумбольдта.
Звуки... Неведомые и прекрасные, полные гармонии. Сильное чувство охватило
меня, я стоял и слушал. И гармония этих звуков, музыка этого
необыкновенного языка вовлекли меня в свой круг.
- Кто вы? - наконец спросил я, хотя и догадывался, кто это. И один из них
ответил тихим и мелодичным голосом на русском языке:
- Жители планеты Уаза.
- Но как вы преодолели расстояние? От космолета Виталия Далуа до Земли
далеко.
- Преодолели пространство не мы, а наши изображения. - Но почему я вижу
вас не на экране приближателя? Вы свободно разгуливаете по комнате... я не
понимаю, как это стало возможным, если вы находитесь в космолете
"Баргузин" далеко за пределами Солнечной системы?
- Таким приближателем мы пользовались несколько тысячелетий тому назад. Но
за это время техника ушла далеко вперед. Впрочем, ваши специалисты уже
ознакомились с новым для вас принципом преодоления времени и пространства,
скоро и у вас исчезнут все экраны.
Уазец продолжал:
- Нам не понадобился экран, чтобы навестить вас. По правде говоря, он бы
стеснял нас. Нет, мы не любим тесноту, мы влюблены в простор... Кроме
того, не забудьте, что и ваше изображение находится сейчас в той точке
Вселенной, где пребывает космолет "Баргузин", наша временная и
гостеприимная база. Иначе говорили бы мы одни, не имея возможности слушать
вас. Но сейчас мы рядом, вместе, не правда ли? Наше изображение у вас, а
ваше - у нас... К сожалению, нам пора.
- Постойте, - невольно вырвалось у меня. - Погодите! Ведь я не успел с
вами поговорить.
- И мы не успели. Но мы вынуждены спешить. Нам надо побывать у вашего
уважаемого отца, у Вербовой, у Сироткина, у многих сотрудников вашего
института. Земной шар не так уж мал. И, кроме него, есть Марс, Венера и
множество космических станций. А мы не можем быть одновременно везде, где
нас ждут. До свидания, Микеланджело!
На месте только что зиявшего провала снова была стена, обыденная,
привычная стена с книжной полкой. Как ни странно, я вовсе не был рад тому,
что стена вернулась на свое место. Я дотронулся до нее, словно не веря,
что она здесь. Да, здесь. Но сейчас я отдал бы полжизни, чтобы вместо нее
зиял провал и в моей комнате пребывали уазские гости. Каждое мгновение их
пребывания у меня было ни с чем не сравнимым. В мое сознание как музыка
вливалось необыкновенное бытие другой, незнакомой планеты, звуки их языка,
яркие, играющие всеми оттенками цвета их одежды и их лица... Необычайное
обаяние светилось в их глазах, словно излучавших на меня безмерный опыт
древней цивилизации и доброту, интерес, участие. По выражению этих глаз
было видно, что уазцы знали меня и, возможно, уже успели полюбить, хотя
пробыли в моей комнате всего несколько минут.
И я их полюбил тоже. Именно теперь, когда знал не только их мысли, но
видел их лица и слышал звуки их неземного языка.
33
Мой отец, хотя и жил в одном доме со мной, так и не узнал, что уазцы,
прежде чем навестить его, побывали у меня. Я от него это скрыл по вполне
понятной причине. Но в самом деле, почему они пришли ко мне раньше, чем к
нему, чем к Вербовой или к Евгению Сироткину? Это так и осталось для меня
тайной. Я был рядовым сотрудником знаменитого Института времени... Может
быть, там, на далекой Уазе с ее древней цивилизацией, не принято было
начинать визиты со знаменитых лиц?
В этот день уазцы посетили многих. Они не щадили себя и появлялись в домах
у отдельных лиц, в общественных местах, на улицах, в парках.
Долго ли они пробыли у моего отца? Нет, по-видимому, не очень-то долго. Но
тем не менее, отец успел с ними поспорить. Держался он, как потом
рассказывала мне мать, с чувством собственного достоинства. Нет, он был не
из тех, кто без боли сердца мог признаться самому себе, что уазцы обогнали
нас, землян, на много тысячелетий. И, признав это (было бы странно, если
бы он этого не признал), он тем не менее и виду не показал, что мы в
чем-то от них отстали... Когда я спросил отца о том, какое впечатление на
него произвели гости, он ответил:
- Как тебе сказать? Сердечны, добры, обаятельны. И все-таки чего-то в них
не хватает.
- Чего? - спросил я.
- Пожалуй, простоты. Слишком они театральны в этих своих играющих всеми
цветовыми оттенками одеждах. Немножко модники и актеры. Не скажу, что мне
целиком понравился их спектакль.
- Спектакль?
- Не придирайся к словам. Я хотел сказать, что они слишком декоративно
выглядят. Представь, намеком я дал им это понять. Они прочли мне целую
лекцию по истории костюма. Находят, что мы одеваемся слишком прозаично и
обыденно. Мы поспорили, хотя о вкусах и не спорят. Ну а какое впечатление
они произвели на тебя?
- Самое лучшее.
Отец промолчал. Может быть, в нем в эту минуту боролись два начала:
чувство удивления перед уазцами и сильный, самолюбивый характер, не
желающий склонить голову даже перед необыкновенным.
Нет, отец со своей сдержанностью оказался на этот раз в одиночестве. На
всех, не исключая насмешливого Евгения Сироткина, уазцы произвели сильное
впечатление. Все полюбили их, оценив их сердечность и обаяние. Всех тронул
искренний интерес гостей к нашей жизни, к жизни каждого, с кем они
встречались. Они побывали в детских садах и в домах престарелых, на
стройках и даже на дне Тихого океана, в глубинах Земли, в шахтах, со всеми
успев подружиться.
Побывали они и у Кумби. Старичок, мило улыбаясь, рассказал мне об этом
визите, сравнивая свое впечатление об уазцах с тем чувством, которое он
впервые познал, научившись мечтать.
- Мне казалось, что все это снится, - сказал Кумби. - До того это было
сказочно и прекрасно. Они читали стихи...
- Стихи? - удивился я. - От вас первого слышу. И хорошие стихи?
- Необыкновенно музыкальные. Сначала на своем языке. Потом в переводе.
- И вы, конечно, запомнили? Прочтите.
- Нет, не запомнил. Теперь же у меня память, как у всех. Я не запомнил
слов, но как сейчас вижу картину, изображенную в стихах. Уаза. Море.
Берег. И облака. Не наши, земные, - уазские облака. Но какими словами было
сказано об этих облаках. Какими словами!
34
Прошел год. За это время космолет "Баргузин" с уазскими гостями стал ближе
на много миллионов километров к Солнцу, к Земле, к каждому из нас. И все
же он еще был далеко, все еще за пределами Солнечной системы. Расстояние
не мешало постоянному общению уазцев с землянами. И произошло нечто
странное и неожиданное: многие люди привыкли к уазцам, и теперь им
удивлялись уже не все. Нашлись люди, которые повторяли те же слова, что
сказал мой отец:
- Сердечны, добры, обаятельны. И все-таки чего-то им не хватает.
Слыша эту стереотипную фразу, я сердился.
- Чего не хватает? - спрашивал я.
Они отвечали почти так же, как ответил на этот вопрос мой отец:
- Чего-то не хватает. Возможно, обыденности. Слишком красочно и ярко.
Феерия!
К уазцам привыкли многие, хотя можно ли привыкнуть к чуду? И тот, кто
привык, уже не удивлялся ни их знанию, ни их памяти, ни их уму, ни их
проникновенному чувству. И однажды мой отец сказал не то шутя, не то
всерьез, что им, уазцам, может быть, следовало остаться невидимками и не
появляться в столь определенном и конкретном виде, когда уже становится
известным все. Но я был не согласен со своим отцом. Я продолжал удивляться
уазцам и восхищаться их сердечностью и знаниями. И я был не один. Было
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг