здесь все служили и угождали.
Я долго не мог понять сущность отношений, которые установились здесь между
людьми и вещами, настороженно пребывавшими в гулких и светлых комнатах,
где время от времени музыкально играли и били стенные часы.
В вещах, по-видимому, таился кем-то заколдованный мир, одеревеневшие
чувства и мысли, онемевшее надменное время, почему-то скрывшееся от нас и
надевшее на себя личину, покрытую лаком.
Вечером с работы пришел дядя, и дом стал открывать свои тайны.
Из синей трубы ящика, стоящего на круглом столе, послышался вдруг мужской
голос, внезапно и страшно запевший:
Ямщик, не гони лошадей...
Голос возник из ничего. Не мог же кто-то уменьшить себя в сто раз, залезть
в синюю трубу и оттуда пугать меня громкой песней, так страшно и непонятно
отделившейся от певца.
Моя испуганная мысль не решалась соприкоснуться с этим новым и странным
явлением, которое дядя тут же пытался укротить, назвав его имя.
Да, у этого предмета было название. Но тем хуже для него!
Передо мной стояла вещь, которая намекала на противоестественное сходство
человека с попугаем.
Техника пыталась создать чудо, но чудо сразу же опошлилось, словно бы
лермонтовский летящий в ночи ангел вдруг превратился в огородное чучело.
5
Где-то далеко ждала меня уже проснувшаяся гора и окно, пытавшееся вместить
в свою синеву простор лесного неба и тишину плывущих облаков.
Тут тоже были окна, но они были прорублены не в мир, а в чужой двор.
Этот двор и это низенькое самодовольное дерево принадлежали крестьянскому
начальнику Сычугову.
Я видел, как Сычугов-сытенький, пузатенький, в белом кителе и в
парусиновой фуражке с кокардой - вышел из дома.
Его ноги, обутые в щеголеватые сапожки, спешили в тот угол двора, куда
только что привезли дрова.
Длинный оробевший парень складывал поленницу.
Крестьянский начальник протянул руку и вытащил торчавшее полено. Поленница
услужливо рухнула, мстя за что-то нескладному верзиле, растопырившему руки.
Сычугов встал на цыпочки и ударил парня. Все это произошло в тишине.
Во дворе творилась немая сцена, которая сразу же и прочно заняла уголок в
моем детском сознании, а потом превратилась в мысленную иллюстрацию эпохи
Николая II, постепенно наслаиваясь на позже виденное мною в театре и кино
и от этого теряя значительную часть подлинной реальности.
Но пока за окном был еще не театр и не фильм, а нечто ярко и предельно
обыденное, поставленное великим и скромным режиссером-самой
действительностью.
Парень снова начал складывать поленницу. А щеголеватые шевровые ножки
Сычугова круто повернулись и понесли брюхатое туловище крестьянского
начальника к дощатому помещению, стыдливо спрятавшемуся в кустах.
Мне вскоре наскучила роль созерцателя, и я вышел из дому, открыл калитку.
Неизвестность охватила меня со всех сторон.
Гремела Банная. Ее шум и грохот манили меня, как манит синий лес на свои
убегающие вдаль тропы.
На свете нет ничего музыкальнее, чем вода, отвесно падающая вниз, где
лежат разбухшие бревна настила. Над этим чудом, сотканным из грохота и
гула, выгнулся узкий мостик. Я сделал всего один шаг-и вот уже стоял на
доске, под которой далеко внизу клокотала вода.
Кусок сна, приклеенного к излишне реальному берегу, сразу же
отодвинувшемуся от меня.
Тонкая полоска дерева отделяла меня от воды, катившейся с бешеной
скоростью внизу, в том низу, который вдруг поменялся своим местом с верхом.
Речка и я. Больше никого. Мир спрятался за кустом, чтобы понаблюдать за
мной.
Я побежал по узкой доске. И грохочущий низ снова поменялся местом с
верхом. Речка перестала грохотать-Над водой повисла тишина, держа меня на
своих гигантских полупрозрачных, стрекозиных крыльях.
Затем все оборвалось. Я уже летел вниз с непостижимой медленностью, хватая
ртом и руками пустоту.
Когда я пришел в себя, я увидел нож, вдетый в ножны. Меня держал за
шиворот тот самый чалдон-бродяга, который вчера, стоя яа плоту, грозил
кулаком обманувшей и перехитрившей его тайге.
Вода текла из носу и из ушей. Бродяга тряс меня и говорил с хриплой
издевкой:
- Ты, брат, и в корыте бы умудрился утонуть.
Слово "брат" смутило меня пронзительным смыслом, словно между мною и
обладателем ножа уже установилось кровное родство. А потом он сидел за
столом в доме моей тети и пил чай, закусывая свежепросолея-ным омулем. На
блестевшем полу чернели его громадные следы, но прислуга не спешила
стирать их тряпкой.
6
Я снова дома у дедушки.
Ночью мне снилась гора. Она поднялась, встряхнулась и вдруг пошла.
Проснулся я поздно. Подбежал к окну и посмотрел. Гора лежала на том же
самом месте. На этот раз она была белая, покрытая выпавшим вчера снегом.
Кто-то катился с горы на лыжах. Он летел вниз ко мне с непостижимой
быстротой-смутная фигурка, неясное, все увеличивающееся пятно.
И вдруг это пятно превратилось в Дароткана. Оставив лыжи под окном и
воткнув в снег палки, он открыл дверь и вошел в дом вместе с тайгой,
которая была за его плечами в котомке.
Сев за стол, где стоял уже полуостывший самовар, он налил себе в стакан
чаю, а затем попросил лист бумаги и достал из котомки свой большой
плотницкий карандаш.
И только он притронулся к листу бумаги, как там появилось облако, озеро,
лиственница и олень, наклонивший похожую на куст голову и сорвавший
жесткими, как подошвы, губами клочок мха.
Олень словно ждал прикосновения карандаша к бумаге, чтобы возникнуть из
ничего. Уж не был ли Даро-ткан дальним родственником бога? Он чуточку-
стыдился своего искусства и, в отличие от бога, делал вид, что все это
произошло само, как мир.
В детском восприятии люди и вещи отражаются так, словно рядом стоит
волшебное зеркало, а за дверями нас ждет лес, принявший на себя
обязанности деда-мороза.
Мороз ходил в сшитой из шкурки зайца белой пушистой шапке и в больших,
подшитых дратвой катанках. Он нанялся к деду сторожить контору и амбар и
по ночам стучал колотушкой, пугая воров.
Как только наступала весна, он исчезал из нашего одетого в темную ночь
двора и уже не будил меня своим стуком.
Весной у Дароткана появился соперник. Он тоже носил в себе чудо и дарил
себя людям, не имея, кроме себя, охотничьей собаки и старенького ружья,
ничего.
В нашем дворе, в жилой половине бани, поселился ссыльный латыш Август
Юльевич, или "Июлевич", как его называли эвенки и крестьяне, вероятно,
думая, что он сын июля.
У Августа Юльевича были огромные рыжие пушистые усы, словно под носом у
него кто-то приклеил кончик лисьего хвоста. Собака его тоже была рыжей. Ее
звали Лерой.
На стене, над койкой ссыльного, висело длинное ружье, через несколько лет
перекочевавшее в романы Майи-Рида, чтобы помочь мне в чужой, далекой и
прошлой Америке открыть что-то здешнее, знакомое и свое.
Я помню, как загорелась баня и сгорело ружье, убившее столько зайцев, лис,
волков и даже медведя, чья шкура теперь лежала возле моей кровати, лаская
подошвы моих зябнувших ног.
Остались ствол и другие металлические части.
У Августа Юльевича сгорел левый ус. Но почему-то он не решился сбрить
правый и стал терпеливо ждать, когда время вернет ему его облик,
утраченный в огне пожара.
Левый ус рос медленно, но ведь время в пашем дворе тоже никуда не спешило.
Август Юльевич стругал приклад и ложе для нового ружья и тихо беседовал с
Лерой.
Тогда я еще не знал, что обладатель пушистого уса был философ, который
пытался понять и заново объяснить мир, пока доверяя только одной Лере.
Собака слушала, смотря умными, насмешливыми глазами на мир, который ее
хозяин тщетно старался завернуть в слова, будто слова эти - оберточная
бумага.
Через несколько дней после пожара к нам пришел староста Степан Харламыч
вместе с огромным урядни--ком. Они стали задавать вопросы Августу
Юльевичу, а его ответы записывать в протокол.
- Случайно не ты поджег баню?-спросил Степан Харламыч ссыльного.
- Нет, не я.
- Тогда расскажи, почему у тебя сгорел ус?
- Не знаю.
- А кто знает? Бог?
- Бога нету.
- Я так и запишу. Теперь расскажи, как сгорел ус.
- Я хотел спасти ружье, открыл дверь, и ус загорелся. Вот и все.
- Нет, это не все,-сказал староста.-Ты что-то скрываешь.
- Что мне скрывать?
- Ас какой целью ты ходишь с одним усом?
- Чтобы в меня не влюбились женщины.
- Понимаю,-кивнул кудрявой головой староста.- У тебя есть основание
бояться женщин, а у женщин есть основание бояться тебя, из-за женщины ты
попал сюда на вечное поселение. Так?
Тут вмешался все время молчавший урядник, тоже Харламыч, младший брат
Степана Харламыча. Он сказал латышу, глядя на него ясными детскими
глазками:
- Ты должен нам объяснить, почему загорелся твой ус. Я предполагаю, что ты
поджег баню. Если бы ты не находился так близко от огня, ус бы не
загорелся.
- Это верно,-согласился Август Юльевич.
- Ну что ж, запишу это в протокол, - сказал староста.-Твой ус сгорел,
когда ты наклонился над огнем. А когда люди наклоняются над огнем? Когда
они что-нибудь зажигают. Теперь ты расскажи подробнее, как загорелась
баня. Не спеши. Ведь мы ведем протокол. И должны все записать. Скажи, у
тебя были с собой спички?
- Не было,
- А чем же ты сделал поджог?
- Я не поджигал.
- У тебя есть свидетели?
- Со мной была Лера.
Лера лежала на траве возле крыльца, где староста и урядник вели допрос.
Она лежала с безучастным видом, положив морду на вытянутую лапу. В ее
зеленых человеческих глазах играла веселая и немая собачья мысль, понятная
только одному Августу Юльевичу.
Степан Харламыч ценил собак, особенно таких умных, как Лера. Он посмотрел
на Леру и сказал Августу Юльевичу:
- Не бойся, твоя собака не пропадет. Я возьму ее себе, когда тебя увезут в
город и посадят в каталажку.
- За что же меня посадят?
- За то, что ты поджег баню.
- А какие у вас доказательства?
- Самые неопровержимые. Твой ус.
Староста сходил в дом и, взяв у бабушки большие ножницы, которыми стригут
овец, отрезал у Августа Юльевича его правый ус.
Он аккуратно положил ус в кисет с табаком и, очень довольный, сказал
верзиле-уряднику:
- Теперь все улики у нас в кармане. Я взглянул на Августа Юльевича - и не
узнал его. Передо мной сидел совсем другой человек.
7
Мне кажется, что я и отсюда вижу эти рыжие пушистые усы, оставшиеся
далеко, на самом дне моего детства.
К осени усы выросли снова, и Август Юльевич повеселел.
Что такое усы? Это продолжение взрослого, уважающего других и себя
человека, символ собственного достоинства, веселый и рыжий кусок жизни,
выросший, как растет трава, но не на земле, а на смеющейся губе, под самым
носом.
Мне еще нужно ждать много-много лет, прежде чем и под моим носом вырастут
усы и придет не староста, а парикмахер, чтобы их постричь.
Усы выросли, и лицо Августа Юльевича снова стало прежним. Он смастерил
себе ружье и поселился в новой бане, выстроенной на том же самом месте,
где сгорела старая. Я смотрел на обновившееся лицо охотника и ни разу не
напомнил ему о больших овечьих ножницах и о старостином кисете.
Усы выросли к осени, как раз когда я пошел в школу.
Между усами Августа Юльевича и моим поступлением в школу была связь,
которую я смутно ощущал, но не мог себе объяснить. Объяснила все Марфа,
приходившая к нам мыть пол и белить потолок. Брызгаясь бело-синей,
разведенной в ведре известкой, она рассказала мне, как мой дед дал
старосте взятку, чтобы он оставил в покое усы ссыльного и не проявлял
слишком большого интереса ко мне и к моим несуществующим метрикам.
У меня не было документа, удостоверявшего, где и когда я появился на свет.
Ведь первым моим кровом оказалась читинская тюрьма, где я прожил около
года вместе с матерью и отцом.
Марфа знала и эту тайну, так тщательно скрываемую от старосты Степана
Харламыча. Но, рассказав мне о том месте, где я прожил свой первый год
жизни, она спохватилась и взяла с меня слово не выдавать ее бабушке.
С тех пор, подгибаясь под тяжкой ношей своей собственной тайны, я стал
ходить по земле как сообщник Марфы, с тревожной мыслью, всегда замкнутой
на не видимый никому замок.
Если бы я мог выбирать место своего рождения, я выбрал бы, разумеется,
деревенскую школу, свежо и остро пахнувшую некрашеным деревом и сосновой
смолой. Пусть бы моим первым ложем была низенькая, облитая чернилами
парта, утонувшая в гуле детских голосов, читающих по слогам прекрасное,
открытое со всех сторон слово "окно".
В школе было много окон, заполненных до отказа синевой неба. Ведь школа
стояла на горе, и крутая, протоптанная детскими ногами тропа пахла
богородской травой и нагретыми на солнце камнями.
Как хорошо было подниматься по крутой, уходящей в утренний туман тропе и
оглядываться с таким чувством, словно внизу осталось прошлое, которое
оторвалось от тебя навсегда! Шаг. Еще шаг в неведомое,-в завтра, которое
никогда не превратится во вчера. Шаг. Еще шаг. Туда, к облаку, где,
прислонившись к скалистой части горы, стоит школа.
Сестру облака звали Татьяной Прокофьевной. Она словно была рождена, чтобы
жить здесь, на верхушке горы, и учить деревенских детей языку азбуки,
одетой в девичий голос, которым по утрам будят вещи и явления от их
вечного и тяжелого каменного сна.
У Татьяны Прокофьевны было прекрасное русское лицо, оставленное мною в
прошлом и возвращавшееся в настоящее каждый раз, когда я рассматривал
женские портреты Венецианова.
Певучий голос учительницы произносил словно бы только одни
гласные-протяжные и мелодичные, как. Звон ручья под горой, куда слепые
приходят промывать свои глаза.
Сходство голоса Татьяны Прокофьевны с ручьем усугублялось, когда она,
написав на доске мелом какое-нибудь слово, разделяла его на составлявшие
его звуки-буквы и потом снова соединяла эти составные ча-. сти слова,
освежая и обмывая своим голосом предмет, который это слово выражало.
Сестра облака была родной дочерью горы. Я поднимался к ней по тропе,
сделав козырек из ладони, для того чтобы защитить глаза от яркого солнца.
Я шел по тропе вверх, иногда хватаясь рукой за камень и не подозревая, что
это было восхождение к будущим знаниям, начало длинного, занявшего всю мою
жизнь пути к той мысленной вершине, где нас ждут Пушкин и Ньютон, Гоголь и
Дарвин.
Все, что теперь я узнавал, было окрашено Татьяной Прокофьевной, ее звучным
голосом и ее улыбкой существа, только что превратившегося в девушку из
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг