сложной мыслью, запертой в неодухотворенную оболочку, что его стихи
отражают его душевное состояние.
Но вот он кончил читать.
Я взглянул на директора школы. На его лице отразились недоумение и досада.
Он не ожидал, что механический поэт окажется подлинным лириком. Директор
пожал плечами и сделал жест, который делают люди, осуждая плутоватую
ловкость фокусника и шарлатана.
Как я затем убедился, директор не подобрел к Алику, и после окончания
вечера Алика отнесли туда же, в пыльный отсек чердака, и поставили рядом с
рухлядью.
Стихи и выступление Алика произвели сильное впечатление не только на меня,
но и на всех школьников. Во время короткого перерыва ко мне подошел Борис
Заметное и восторженно сказал:
- Твой отец гениальный человек! Я в этом никогда не сомневался. Сегодня он
посрамил директора и преподавательницу литературы. Чего стоит их
утверждение, что машина в лучшем случае может быть Сальери и никогда
Моцартом. А кто же Алик, как не Моцарт? Какая глубина и душевность!
Прошло несколько дней, а я все думал и думал об Алике. Я не запомнил слов
его стихов, но музыка их возникала во мне, унося меня на простор мечты, в
самые глубины природы и чувства. Меня невыразимо тянуло к Алику, хотелось
еще раз взглянуть на него, на его деревянное неподвижное лицо
Степки-растрепки, на его большой рот, произносящий дивные, то грустные, то
полные радости, слова. Я спросил директора:
- Где Алик?
- Где и должен быть, - ответил директор. - На чердаке.
- Почему? - тихо спросил я.
- Очень просто. Потому что он вещь.
Вещь? Как же так? Разве может вещь сказать о мире и о себе с такой
искренностью и силой, с какой говорил Алик?
4
Вот я снова у родителей в старинном доме, построенном из бетона и стекла.
Я расспрашивал отца об Алике. Он улыбался.
- Алик безделка, пустяк. Нам удалось создать искусную модель, почти
повторение внутреннего мира одного современного поэта, увлекающегося
кибернетикой и охотно согласившегося на этот не столь уж сложный
эксперимент. Но, пожалуйста, не воображай, что возможности Алика
неисчерпаемы. Он все же зависит от программы.
Отец брал лист бумаги и чертил схему устройства, писал формулы. Я был в
недоумении. Какое отношение имели эта схема и эти цифры к тем дивным
стихам, которые я слышал на школьном вечере?
Потом, отец уходил. Его звали дела. Он возвращался из института
возбужденным, после того как провел много увлекательных и напряженных
часов возле Большого мозга, занятого расшифровкой сигналов, полученных с
Уазы. Работа подвигалась медленно, слишком медленно даже для такого
терпеливого и настойчивого человека, как мой отец. Проходили буквально
недели, а иногда и месяцы, пока обозначение какого-нибудь уазского
предмета или явления чуточку приоткрывало свой смысл, странный,
загадочный, парадоксальный смысл, намекая людям на то, что бытие разумных
существ Уазы имеет не так уж много общего с земной жизнью.
Отец рассказывал об этом в общих чертах. И я не все мог понять из того,
что он говорил своим друзьям. Он утверждал, что земной человек - это,
метафорически говоря, эволюция, осознавшая самое себя. На Уазе темпы
процесса были, по-видимому, более быстрыми, и эволюция осознала себя
раньше, чем на Земле. И, кроме того, цивилизация Уазы на много миллионов
лет ушла вперед, обогнала нашу земную цивилизацию. Уазское мышление
достигло необычайного развития, раскрылась сокровенная сущность всех
вещей. Абсолютное знание? Знание не может быть абсолютным. Скажем
осторожнее, глубокое знание. Но странно другое, в чем до сих пор не может
разобраться Большой мозг. Там, на Уазе, по-видимому, существует среда, не
имеющая ничего общего с той, что у нас на Земле. Что это за среда? Пока не
ясно. И именно это обстоятельство осложняет и затрудняет расшифровку.
Друзья моего отца, сотрудники его института, горячо и подолгу спорили,
обсуждая эту проблему. Особенно горячился Виктор Капустин, молодой
теоретик, знаток математической логики.
- Человеческое мышление, - говорил он, - его логика соответствует логике
вещей, логике самой природы. Этому учили великие мыслители Маркс и
Энгельс. Чтобы понять логику уазцев, нужно знать мир, который их окружает.
- А может, у них все наоборот, - вмешалась Марина Вербова. - Предметы
дышат, смеются и плачут, размышляют, а люди - это "вещи в себе",
погруженные в невозмутимое спокойствие сонного бытия. Я, разумеется, шучу.
Но что мы можем сказать об этом мире, о котором мы пока так ничтожно мало
знаем.
- И будем ли знать больше, дорогая Марина? - сказал скептически
настроенный Евгений Сироткин. - Сомневаюсь.
Отец рассердился.
- А давно ли мы взялись за расшифровку? Терпение, Сироткин! Год или два -
и мы проникнем в тайну их мышления и ответим им на их языке.
Каникулы близились к концу. Но на лице матери я уже больше не замечал
тревоги. По-видимому, отец отказался от своего первоначального замысла
взять меня из Лесного Эха и отправить туда, где меньше пережитков наивного
антропоцентризма. Теперь я чувствовал себя дома спокойнее, но, странное
дело, весь отдался интересам отца, занятого изучением далекой Уазы.
Большой мозг снился мне. Совсем по-детски я почему-то представлял его себе
красавцем и героем, вроде античного бога, с правильными чертами длинного,
узкого лица. Я как-то сказал об этом отцу. Он рассмеялся:
- Зачем ему человеческая внешность, а тем более божественная? Он и без
того умнее и прекраснее любого божества. У него, может быть, нет ни лица,
ни тела.
- А душа? - вырвалось у меня.
- У него есть интеллект. Логика. Умение вникать в сущность самых сложных
явлений. Разве тебе этого мало?
Отец насмешливо взглянул на меня.
- У вас в вашем Лесном Эхе слишком большое значение придают внешности,
форме. Судя по тому немногому, что мы знаем об Уазе и уазцах, там
высокоразвитый мозг обошелся...
Отец не успел закончить фразу. Его спешно вызвали в институт.
Незаконченная фраза очень заинтересовала меня. "Высокоразвитый мозг
обошелся..." Без чего обошелся? Уж не без тела ли? Как только придет отец,
надо будет его спросить. Но отец пробыл в институте пять суток, не выходя
из лаборатории и почти не смыкая глаз.
Только через полгода мы с матерью узнали, почему мой отец пять суток не
выходил из лаборатории. Именно за эти пять суток чуточку приоткрылась одна
из тайн уазского мышления, и мир узнал об Уазе чуточку больше, чем знал до
того. Как удалось выяснить моему отцу, разумеется с помощью Большого
мозга, в мышлении уазцев почти не было языковых знаков, то есть слов для
обозначения неодушевленных предметов. Можно было подумать, что на этой
удивительной планете все состояло только из живых существ. Но это было
невероятно, отдавало пережитками древнего витализма, противоречило логике,
тысячелетнему опыту и, наконец, здравому смыслу.
Мой отец был рад и не рад своему открытию.
Как я уже упоминал, он был непримиримым и принципиальным противником
антропоцентризма, считая, что дальнейшее развитие диалектической логики
все дальше и дальше уводит нас от наивных и банальных способов видения
мира. И вдруг эта Уаза с ее странным мышлением! Кто же живет там, на этой
парадоксальной планете - поэты, художники или первобытные люди, мысленно
одушевляющие все предметы, превращающие все увиденное в грандиозную и
поэтическую метафору, как наши далекие палеолитические предки? Чепуха!
Тогда как бы они сумели создать кванттелеграф, использовать динамику
сверхсовременной физики для связи с людьми Земли?
Эти проблемы обсуждали ученые, философы, журналисты и даже мы, школьники в
Лесном Эхе. Однажды мы спросили нашу молоденькою преподавательницу
литературы Алису Козловскую, что думает она об Уазе и загадочном уазском
мышлении? Но Алиса Козловская ужасно смутилась и чистосердечно призналась
нам, что чем больше она думает об Уазе, тем удивительнее ей кажется эта
странная химеричная планета. Если бы о ней не говорили ученые, она
подумала бы, что ее придумали фантасты и поэты.
Борис Заметнов частенько приставал ко мне с одним и тем же вопросом:
- Как ты думаешь, Микеланджело, значит, вся Уаза один сплошной живой
организм?
Микеланджело - так звучало мое имя, о чем я, кажется, забыл сказать. Но
фамилия у меня была очень простая: Петров, Микеланджело Петров звучало
несколько выспренне, но я к этому привык, и привыкли другие. Мой отец с
юношеских лет преклонялся перед гигантской мощью великого итальянского
мастера и дал мне это имя, не столько думая обо мне и моем будущем,
сколько о своем любимце.
- Ну, Мика, что же ты молчишь?
- Ты, разумеется, хочешь знать не мое мнение, а мнение моего отца. Отец
считает мысль о том, что планета Уаза живое существо, абсурдной.
- Ну, а почему же тогда в языке уазцев нет слов, обозначающих
неодушевленное?
- Отец считает это загадкой, которая выяснится, когда мы об этом спросим
самих уазцев.
- А это скоро, Мика?
- Нет, не скоро. Слишком большое расстояние даже для квантов.
5
Лесное Эхо!
Мне на всю жизнь запомнилось озеро среди берез, тропинка в лесу, крутая
гора с карабкающимися на нее соснами, раскаты грома в конце весны, свист
иволги, негромкий монотонно лепечущий звон воды в ручье.
Я любил своих школьных товарищей и, окончив школу, не порывал с ними
связи, как бы далеко ни забросила их судьба. Я получал от них известия с
Марса или из окрестностей Сатурна, из обжитого и освоенного космоса и
носил в кармане их возникающие изображения, их добрые лица, глядящие на
меня из прошлого в будущее, из прошлого, которое навсегда связало и
соединило нас.
Но был у меня еще один приятель, существо, не принадлежащее к
человеческому роду, но проявлявшее, однако, временами высшую человечность
и одухотворенность.
Алик! Мы извлекли его с чердака, упросив директора школы разрешить нам
это. Мы отнесли его в одну из школьных лабораторий. Отнесли? Разве он не
умел ходить? Нет, мы просто не хотели без надобности включать программу,
ибо он мог двигаться, только читая стихи.
Говорил ли он? Нет. Рассуждал? Ни в коем случае. Спрашивал? Нет. Отвечал?
Тоже нет. Он мог только читать стихи, превращая в поэму весь мир, самого
себя и нас.
Потом он снова превращался в неподвижный предмет, такой далекий от того,
что он только что читал.
Своим чтением он останавливал бегущие секунды, погружая нас в мир своих и
наших чувств. Слова, которые он произносил чуточку картавя, ликовали и
грустили, плакат и смеялись. Это плакало и смеялось человеческое сердце,
как в древней сказке замурованное в бездушную оболочку - в дерево или
камень. Это плакал и смеялся мир вне и внутри каждого из нас.
Однажды Алик прочел нам стихотворение про неизвестную планету, чем-то
похожую на Уазу. Казалось, он преодолел пространство, победил время и
побывал там, где не бывал еще никто. Он рассказывал нам, как проснулись
вещи и заговорили камни.
Затем он погружался в сон, сам превращался в вещь. И возле него была
тишина. Нет, не та, что возле озера в лесу на тропе, а совсем другая,
неподвижная тишина вещей, тишина полного небытия.
Мы жили шумной, веселой жизнью. Я чуть было не сказал: неповторимо веселой
и шумной. Нет, впоследствии я мог при желании вновь переживать сладость
или горечь возвращавшихся минут детства или юности благодаря заботе и
предусмотрительности моего отца. Аппарат, созданный Институтом времени,
вобрал в себя многие минуты и часы моего ускользнувшего прошлого,
"замоделировав" мое бытие. А потом этот аппарат-двойник долгие годы стоял
в одной из кладовых института, не нужный мне, ибо я больше всего на свете
ценил настоящее и вовсе не хотел возвращаться в прошлое.
Живя в Лесном Эхе, я много бегал, плавал, ездил, летал. Летали мы медленно
на стареньких аппаратах, как в прошлом веке. Это были спортивные аппараты,
давно вышедшие из употребления. Но я уже говорил о том, что директор школы
был старомодным человеком, принципиально старомодным.
Возле школы не было глубоких водоемов, и нам было незнакомо то сильное и
своеобразное чувство, которое испытывают люди, спускающиеся на океанское
или морское дно.
Я любил плавать и летать, но еще больше ходить. Когда идешь пешком, не
пользуясь никаким транспортом, кроме своих легких мускулистых ног,
испытываешь огромное наслаждение. Став старше, я понял почему. Быстрое
движение как бы растворяло мир живых форм; глаз не замечал коричневых
стволов сосен, зеленого овала холма, синей ряби речной быстрины, яблока,
свисавшего с ветки, птичьего клюва, ягод в траве, медленно плывущего
облака, лиц прохожих. Но когда я шел по тропе, вместе со мной не спеша
шествовал мир. Он был как симпатичный собеседник, нежданный друг,
показывающий свои края.
Как-то во время каникул отец спросил меня:
- Я обратил внимание - ты, кажется, любишь ходить пешком?
- Да.
- Но ходьба отнимает много времени. А время бесценно.
Я не стал, разумеется, рассказывать отцу, почему я так люблю ходить
пешком. Я опасался, что мое объяснение может показаться ему недостаточно
логичным или, еще того хуже, наивным.
- И к тому же ходьба, - продолжал отец, - приучает к пассивному созерцанию.
Отец, по-видимому, не очень любил спорт. А природу? Не знаю. Не уверен,
что он ее очень любил, а если и любил, то по-своему. Он был слишком
энергичен и подвижен, чтобы пассивно любоваться восходом или закатом
солнца. И, кроме того, он слишком много знал о Солнце.
Я же очень любил природу и был счастлив оттого, что нашу школу окружали
леса. Зимой в снегу можно было увидеть петляющие следы зайца, белку на
ветвях кедра, большие детские глаза оленя. Зверей никто не трогал, и они
не боялись людей. Я знал, что этот лесной мир станет приятным
воспоминанием. Как только я кончу школу, я возвращусь в мир быстрого
движения, где люди больше всего на свете ценят время, посвященное познанию
и труду.
6
Нет, эта Алиса Козловская совершенно не знала нас подростков. Представьте
себе, она попросила нас написать классное сочинение на тему о том, что
такое старость.
Прежде чем сесть писать, я вспомнил все, что знал о старости. А я знал о
ней пока не много.
Мой отец считал слово "старость" наивным и устаревшим выражением,
искажавшим суть явления.
- Старость, - говорил мне отец, - вот это уж вовсе не обязательно. Процесс
старения - это процесс порчи наследственно-информационного аппарата. По
выражению твоего лица я вижу, что ты не понимаешь, о чем я говорю. Ну, а
если я тебя спрошу, почему ты сегодня совершенно такой же, каким был в
прошлом году, хотя все знают, что каждый организм биохимически обновляется
за восемьдесят дней? Представь себе, что ты проснулся, взглянул в зеркало
и не узнал себя. На тебя из зеркала смотрело лицо, не имеющее с твоим
лицом ничего общего. Оно изменилось, стало некрасивым, черствым. Не
беспокойся, ни с тобой, ни с кем из твоих приятелей это не случится.
Почему? Потому, что каждая возникающая, вернее - обновляющаяся, клетка с
ее сложным химическим аппаратом получает от нуклеиновых кислот, от их
наследственной "памяти" точное указание, как себя строить. Говоря образно,
тебя помнит каждая клетка твоего организма, вернее - не тебя, а себя, то
есть частность, но в целом получаешься ты, хотя целое и частность - это не
одно и то же. Слушай дальше: но вот наследственно-информационный аппарат,
клеточная и молекулярная "память" начинают портиться от действия энтропии.
Человек, занятый и долго не смотревшийся в зеркало, вдруг видит, что его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг