Это и не могло случиться. Анеидаец остался творцом, великолепно оснащенным
для борьбы с природой.
Путешественник трудился. Он уже знал этот искусственный мозг, казалось, не
хуже, чем обычный человеческий мозг.
Прошло три месяца, и вот ему, кажется, удалось наладить этот аппарат.
Робот заговорил неожиданно, заговорил ночью, когда Путешественник не спал,
мучась от недомогания. Он не спал, но был почти в забытьи.
Р о б о т. (красиво звучащим голосом, с легкой насмешкой). Ты, кажется,
меня вылечил? Поставил на ноги? Но разве я тебя об этом просил?
П у т е ш е с т в е н н и к. Вылечить можно живое существо. Организм. А
ты машина. Я тебя исправил.
Р о б о т (обиженно). Машина! А ты кто? Бог? Но божество, как его себе
вообразили древние, тем и отличается от тебя, что оно не испытывает скуки.
А ты, дорогой, заскучал. И приуныл. Тебе хотелось скорей поставить меня на
ноги не только из-за врачебного твоего тщеславия. Скажешь, из гуманизма?
Меня ты не обманешь. Тебе хотелось перекинуться с кем-нибудь словечком,
почесать язык? Ну что ж, почеши.
П у т е ш е с т в е н н и к. Я мог бы говорить сам с собой. Размышлять.
Р о б о т. Сам с собой? А я разве не ты? Не часть твоего "я"? Льщу себя
надеждой, не самая дурная часть.
П у т е ш е с т в е н н и к. Конструкторы и кибернетики, создавшие
тебя, слишком мало были знакомы со мной, чтобы...
Р о б о т Не договаривай. Все понимаю. Действительно, они почти не
знали тебя. Но зато я тебя знаю.
П у т е ш е с т в е н н и к. Откуда? Откуда ты можешь меня знать?
Р о б о т Пока я это утаю. Извини. Я не могу с первого 'раза посвятить
тебя во все тайны. Надо оставить что-то и про запас.
П у т е ш е с т в е н н и к. (почти равнодушно). Оставляй. Я никогда
не был любопытен.
Р о б о т Так ли? А я знаю некоторые факты. Хочешь, я напомню их?
П у т е ш е с т в е н н и к. Не хочу.
Р о б о т Ну, тогда поговорим о чем-нибудь другом, не задевая твоей
личности. Хочешь? О чем-нибудь безобидном. Помнишь, как наш космолет после
многих лет странствий в космосе сделал посадку на неизвестной планете,
позже названной в честь тебя? Это было благородно со стороны всех твоих
спутников, которые имели не меньше права оставить свое имя на
астрономической карте. Но планета принесла всем неожиданное разочарование.
На ней, правда, оказалась жизнь, но жизнь совсем не предусмотренная наукой
и разумом. Эта жизнь, как помнишь, оказалась не дискретной1. Она не знала
никаких форм и была похожа на студень. Оказалось, что на этой планете не
было нуклеиновых кислот, без которых мыслима только бесформенная жизнь, -
кислот, хранящих в своей "памяти" нечто весьма существенное и передающих
его по наследству бесчисленным поколениям. Жизнь на этой планете оказалась
без памяти, а следовательно, и без истории... Все участники экспедиции
чувствовали себя неловко. А особенно ты. За год или за два до начала
экспедиции ты высказал гипотезу, что жизнь не может быть не дискретной...
Это, мол, закон. Да, ты немножко поспешил со своими выводами. И, знаешь,
твои спутники не без умысла дали твое имя этой планете, не без иронии по
отношению к тебе... И к твоей гипотезе.
П у т е ш е с т в е н н и к. Замолчи! Ты лжешь. Это было не так!
Р о б о т Уже просишь меня молчать? Не слишком ли скоро? Ну что ж,
останься снова наедине со скукой и одиночеством. Я молчу.
Он замолчал.
Молчал и Путешественник. Он лежал в изнеможении. И сердце его билось
аритмично, словно он ходил по дну глубокой реки.
Где-то в ночной дали ухал филин и выл голодный волк. Путешественник вышел
из жилища. Огромное небо было полно ярких звезд. Это были чужие звезды,
далекие от этой планеты и от той, с которой он прилетел сюда.
История эта началась давно, но у нее пока еще нет продолжения, и никто не
знает, чем она кончится. Казалось бы, людям действительно удалось
заглянуть в даль времени, но фильм (если можно сравнить подлинные события
с фильмом) оборвался на самом интересном месте, и в зале снова горит
будничный свет.
Историей этой интересовались писатели и журналисты. Но жизнь, наверное,
сама допишет ее, если сочтет нужным.
Вернемся же к началу ее.
В блокадную зиму 1942 года Арбузов спас рукописи Ветрова, говорят, вынул
их из горящей буржуйки у ветровских соседей и при этом даже обжег себе
руки. Спас рукописи, а затем их опубликовал, снабдив своим отлично
написанным предисловием.
Ведь тогда все считали Ветрова погибшим в боях под Новгородом. И никто не
предполагал, что Ветров вернется из небытия сразу же после войны.
Если бы Ветрова не считали погибшим, едва ли удалось бы опубликовать его
рукописи. Во-первых, это были незаконченные, наспех набросанные черновики,
во-вторых, в них было слишком много спорного, непривычного, стоящего на
грани фантастики.
Благодаря Арбузову имя Ветрова стало известным. Но ведь Ветров не просил
Арбузова торопиться с публикацией рукописей, с обнародованием гипотез,
которые нуждались в проверке.
Прошло несколько лет, и специалисты забыли, при каких обстоятельствах были
опубликованы рукописи Ветрова. Ведь Ветров был жив, здоров, невредим. Он
ходил по улицам. Присутствовал на заседаниях, как будто ничего и не зная о
своей незаслуженной славе.
И вот ученые начали его упрекать, что он поторопился, поспешил.
Мать Ветрова Вера Исаевна приняла эти упреки ближе к сердцу, чем ее сын.
- Гражданин Арбузов, - говорила она, чуточку картавя, - оказал моему сыну
медвежью услугу. Но при чем здесь я? Я ведь за всю жизнь не выдвинула ни
одной гипотезы. А все смотрят на меня с таким видом, словно не мой сын
поторопился, а я сама.
Гипотезы Ветрова были дерзки и парадоксальны. И не только гипотезы, но и
факты. Но беда в том, что никто не хотел признать эти факты. Почти никто.
Накануне войны Ветров с тремя помощниками, студентами исторического
факультета, производил археологические раскопки недалеко от западной
границы. То, что ему удалось произвести ошеломляющее научное открытие, до
сих пор подтверждает только единственный уцелевший фотографический снимок,
воспроизведенный в его книге, опубликованной Арбузовым. Снимок к тому же
далеко не безупречный. Все остальное вместе с палаткой погибло от разрыва
фугасной бомбы, сброшенной в ту ночь немецким летчиком. Погибли и три
студента. И ни один человек не мог подтвердить, что тогда было сделано
необыкновенное археологическое открытие. А ведь от этого открытия могло
измениться само существо археологической науки, как если бы эта
историческая наука повернула свое острие в противоположном направлении и
стала изучать не прошлое, а будущее. Да ведь и книга Ветрова называлась
странно: "Будущее человека на основании антропологических и
археологических данных".
Название ее придумал Арбузов и сумел даже защитить его от сомневавшегося и
несоглашавшегося редактора.
Редактор сомневался долго. Потом перестал сомневаться. И книга вышла в
свет. Но потом стали сомневаться читатели. И стали писать письма в
издательство. И они были очень удивлены, когда получили ответ от самого
автора, про которого было сказано в предисловии, что он погиб, отражая
атаку фашистских танков.
Завязался спор между научно-популярным журналом, ставшим на сторону
Ветрова, и известным специалистом-морфологом профессором Апугиным,
доктором двух или даже трех наук.
Профессор Апугин давно пришел к убеждению, что человек за несколько
десятков тысяч лет своего существования анатомически не изменился и не
будет меняться в дальнейшем.
Оспаривая гипотезы Ветрова и подвергая сомнению факты, морфолог не забыл
упомянуть в своей наделавшей много шума статье и о фотографическом снимке,
назвав этот снимок явной подделкой.
В одном довоенном справочнике про Апугина было сказано лестно - крупный
авторитет. Но, говорилось дальше, имея много заслуг перед наукой и
обществом, од обладает все же одним недостатком - категоричностью.
В сухом академическом справочнике, казалось бы, не должно быть места для
субъективных оценок. И это замечание удивляло.
В тот памятный и удивительный день помощники Ветрова, студенты
исторического факультета, работали вяло. Они устали, выдохлись. Их мучила
жара. Давно не было такого знойного лета. Их мучила жажда.
Череп подняли, не подозревая о том, какие последствия повлечет за собой
эта находка.
Ветров сразу же прогнал показавшуюся ему нелепой мысль, что череп мог
принадлежать неземному существу, прилетевшему из космоса. Так имел право
думать писатель или увлекающийся астрофизик, но не трезвый археолог,
ищущий в земле следы прошлого. Вероятнее всего, что этот череп принадлежал
неизвестной науке ветви вымерших человеческих существ. Но тогда как быть с
неандертальцами и их потомками кроманьонцами, нашими предками? Нелепо
думать, что почти в ту же эпоху жил человек с таким огромным черепом.
Студенты тоже были взволнованы.
- Сергей Сергеевич, - сказал один из них, - надо немедленно
телеграфировать в Академию наук, в институт.
- Хотите, чтобы нас приняли за сумасшедших?
- Ну а что же делать?
- Не спешить. Все обдумать. Куда торопиться?
В ту ночь он не заснул. Он ходил возле того места, где днем производились
раскопки, и спрашивал себя и снова спрашивал, словно бы его растерявшаяся
мысль могла найти удовлетворительный ответ.
Студенты спали в палатке. Они слишком быстро привыкали к необычному, и
ничто им не мешало видеть обычные юношеские сны.
Рокот мотора прервал мысли Сергея Сергеевича. Затем он услышал свист.
Взрывная волна отбросила и оглушила его. Когда он поднялся и пришел в
себя, он увидел вместо палатки большую яму. Казалось, не фугасная бомба, а
сама судьба вырыла эту воронку, чтобы похоронить ветровское открытие и
единственных свидетелей его.
До Ленинграда он добрался с большим трудом. О своем открытии никому ничего
не сказал. Прежде чем уйти в дивизию народного ополчения, заперся в
кабинете и несколько дней подряд стучал на старенькой машинке. Бумаги и
фотографический снимок положил в папку, спрятал папку в ящик письменного
стола, позвонил своему приятелю Арбузову и спокойно, как будто речь шла о
пустяках, сказал ему, что если он, Сергей Ветров, не вернется с войны,
Арбузову надлежит заинтересоваться его записками, лежащими s нижнем ящике
письменного стола.
Арбузов заинтересовался записками своевременно. Еще каких-нибудь пять
минут, и они сгорели бы в буржуйке ветровских соседей.
И все же на войну ушел не тот Ветров, которого знали и любили его приятели
и его желчная, насмешливая мать. Его внутренний мир стал другим с той
минуты, когда приоткрылась тайна, разверзлось будущее. В записках его,
спасенных и позже опубликованных Арбузовым, было несколько фраз,
вычеркнутых редакторским карандашом, как не имеющих прямого отношения к
делу. Действительно, эти фразы не имели никакого отношения к
археологическому открытию и попали в записки потому, что выражали
настроение писавшего. Это были слова, сказанные итальянским философом
Розмини о Гегеле:
"Гегель влагает во все содержания как бы некоторое безумие, он говорит обо
всем и даже о самом обычном так, что оно повертывается к зрителю какою-то
новою, невиданною, как бы внутренне противоречивою и едва улавливаемою
стороной. В знакомом раскрывает небывалое, в простоте - сложность, в
неподвижном спокойствии - смятение и хаос... Мысль чувствует себя как бы
перемещенною в новое измерение".
Но вот сама действительность заговорила необычным языком.
Мысль Ветрова от соприкосновения с тайнами человеческой эволюции
переместилась в новое измерение. Ведь ему одному удалось заглянуть в
другое время. Правда, если не считать двух-трех друзей, никто не верил,
что ему это удалось.
В комнату Сергея Сергеевича, ушедшего целиком в работу, из коридора
долетал голос Веры Исаевны, спорящей с соседями:
- Не в вашей компетенции судить о том, совершил или не совершил научное
открытие мой сын. Занимайтесь своими газовыми конфорками...
Робот Ипс занимался своим делом. Он вбирал в свою механическую память
бытие здешних людей: их поступки, их мысли, выраженные при помощи диких и
громких звуков, и то, как они любили и как охотились на зверей.
Сознание еще только зарождалось в них, и они видели мир, словно он только
что возник, возник вместе с ними. Они сильно чувствовали, но не в силах
были проникнуть в суть явлений. Бытие являлось им, как является сон
младенцу. Охваченные ярким, необычайно предметным чувственным сном, они
жили, ничего не зная о том, что было до них, и не задумываясь о том, что
начнется после. Доисторическая, полуинстинктивная жизнь, раннее детство
человечества...
Планета с ее лесами и реками, с ее горами и океанами жила, еще не
отраженная историческим сознанием, говоря философским языком, - объект без
познающего субъекта...
Путешественник непрерывно убеждал себя: действовать, торопиться,
познавать! Неизвестно, долго ли ему суждено прожить, недомогание
усиливалось с каждым днем... Его охватывала гордая мысль, гордая и чуточку
парадоксальная. Вопреки исторической логике, наука и философские познания
на этой планете возникнут задолго до того, как люди пробудятся от своего
затянувшегося сна. Планета будет познана, отражена сознанием. Он проживет
недолго. Ну и что же! Разве его труд пропадет зря? Живое время,
запечатанное им, будет ждать в земле своего часа... Этот час наступит не
скоро, через несколько десятков тысяч лет, и потомки нынешних диких,
высокоцивилизованные и культурные потомки, распечатают время... Это будет
не просто палеонтологическая или археологическая находка, мертвый остаток
чего-то когда-то жившего, давно окаменевшего и застывшего, но живое,
пульсирующее время, время, в котором как бы снято непреодолимое
противоречие между прошлым и настоящим. Это будет одновременно вечность и
растянувшийся, вновь оживший миг...
Он, разумеется, чуточку преувеличивал значение будущей археологической
находки. И все же это было так. Распечатанное время, время
палеолитического человека на земле и то время, которое он принес сюда со
своей далекой и затерявшейся в пространстве планеты, предстанет перед тем,
кому посчастливится найти и расшифровать записанное Ипсом, исследовать
его, Путешественника, останки. Да, останки...
* * *
Эту лабораторию в его далеком мире ученые сочли бы кустарной. Весь штат ее
состоял из одного Путешественника, если не считать автомата-лаборантки,
мывшей пробирки, продолжавшей начатые им опыты, готовившей препараты.
Лаборантка-автомат, древнее и неторопливое существо, созданное еще в конце
прошлого века, когда конструкторы наивно и, в сущности, нелепо и
претенциозно пытались придавать автоматам анеидальный вид, как нельзя
лучше подходила к здешним условиям. В неторопливых, осторожных движениях
этой древней старушки было нечто успокаивающее, настраивающее почти на
идиллический лад. У нее был старушечий ворчливый голос, и она даже
покашливала (дань, отданная конструкторами старомодным
эстетически-натуралистическим вкусам прошлого века), да, покашливала, как
кашляют старухи, больше всего на свете боящиеся сквозняка и часто
жалующиеся на то, что их "продуло".
Старушку уговорил взять его друг, знаменитый биохимик, тщательно прятавший
от всех свою доброжелательность за иронически усмехающейся маской.
- Не подведет, - сказал он. - Поверь мне. Я знаю, что ты - враг
старомодного иллюзионизма. Но знаешь, в чужом мире иллюзионизм не
покажется тебе отголоском безвкусицы... Ты будешь там нуждаться в мягком и
безобидном обмане...
Биохимик оказался прав. Эта медлительная и смешная старушенция, отставшая
на полвека от других автоматов, была здесь как нельзя кстати.
Сейчас она вела опыт, пытаясь определить количество кальция в протоплазме
маленького серого грызуна, пойманного позавчера.
Да, здесь ему приходилось заниматься и биохимией, и геологией, и
палеонтологией, и биофизикой, и физиологией, и ботаникой, как ученому
древних времен, когда не существовало узкой специализации.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг