недоучился, потому что на свете есть дела поважней занятий философией,
уважаемый метр. Как вы думаете?..
Он неплохо владел французским языком, этот гестаповец. Может, он и в самом
деле учился у Макса Вундта. На философских факультетах рейха преподавали
философы и посильнее Макса Вундта. Даже сам Мартин Хайдеггер. Мартин
Хайдеггер как-то сказал, что "человек, заброшенный в этот мир, осужден..."
Гестаповец учился философии, но это ему не помешало стать гестаповцем. А
глаза Жермены смотрели на Арапова. В ее больших черных глазах отразилась
скорбь и что-то другое, что было бесконечно сильнее скорби. В глазах жены
были доброта и жалость, словно не ее вели на смерть, а его, Николая
Арапова, оставшегося дома.
- Не унывайте, дорогой метр, - крикнул гестаповец. - Вундт говорил, что
древние греки не унывали. Древнегреческое мировоззрение...
Уж не собирался ли он читать лекцию? Но тот, второй, который не учился у
Макса Вундта и не интересовался древнегреческим мировоззрением, сказал:
- Всего хорошего!
И они ушли, уведя с собой Жермену, уведя навсегда. В этом мире только
слово "навсегда" выражает правду. Все остальные слова врут.
И снова перед ним возникает детство. Он мчится на коньках. Тихо играет
оркестр. И две горничные катают на высоких санках жену исправника,
надменную, совсем еще не старую даму.
- Чей это мальчик? - спрашивает жена исправника, показывая на него.
И какой-то чиновник, уже пожилой, с седеющей острой бородкой и в пенсне,
подбегает к ней на коньках и, почтительно согнувшись, докладывает:
- Сын золотопромышленника Арапова.
На лице жены исправника появляется недоумевающее выражение.
- Совсем не похож. Ни чуточки не похож. Ни капельки не похож.
А чиновник с острой седенькой бородкой издает угодливый смешок и, изящно
подняв тонкую длинную ногу, другой ногой делает поворот и несется по льду,
скользит, освещенный керосиновым фонарем, в сопровождении густой горбатой
тени, как у Петера Шлемиля до сделки с чертом.
Оркестр играет медленный вальс.
Затем он исчезает, и возникает странное существо с огромной головой и
большими детскими глазами.
- Kто ты? - спрашивает Арапов как во сне, с трудом произнося каждый звук.
- Кто? На этот вопрос наука еще не дала ответ. И даст ли, в этом можно
сомневаться. Один советский археолог назвал меня космическим гостем,
вообразив, что археологии дано изучать будущее.
- А кто вы на самом деле?
- Зачем торопиться с ответом? Пока я еще некто, но научные фантасты уже
спешат дать мне имя, как будто без имени я утеряю нечто от своей
реальности.
- С какой вы планеты?
- Вы думаете, я оттуда? Разуверьтесь. Во-первых, кроме как на Земле, нигде
нет дискретной жизни. Там, на планетах, в космосе, нет морфы и нет
морфологов. Там нет частностей, а только общее. Представьте себе
студенистую массу, аморфную, как желе...
- Но законы жизни, законы эволюции...
- Они обязаны Земле и земным условиям. Для того чтобы осуществились
личность, индивидуальность, нужна память. Не мне же излагать вам азы
современной генетики. Нуклеиновые кислоты передают наследственные
особенности потомству, связывают вид и его разновидности во времени. Они
подсказывают каждому существу его форму и его личную индивидуальность. А
представьте себе жизнь без нуклеиновых кислот, жизнь без памяти, где все и
навсегда лишено формы... Представьте себе этакий студень, непрерывный, как
Атлантический океан.
- Это метафизика. Чертовщина!
- И это говорит мне философ-идеалист? Забавно!
- Вы же сами опровергаете свои слова. Вы не кусок студня, у вас есть
форма, хотя, признаться, меня немножко шокирует ваша огромная голова.
- И пусть шокирует! Мир и создан для того, чтобы шокировать нас с вами. Он
- загадка, для которой не дано разгадки. Логика - это ловушка, созданная
природой, самоиллюзия и самообман. Бытие алогично, иррационально, оно
бесконечно богаче разума.
- Это я писал в своей последней книге. Вы повторяете мои слова.
Раздался негромкий приятный смех.
Потом все исчезло, все закрылось тучей...
В своей статье известный французский нейрохирург Гастон Леру подробно
описывал нейрохирургическую операцию, прошедшую довольно успешно.
"Больной Николай Арапов был возвращен к жизни. Он будет вполне нормальным
человеком и сможет пользоваться всеми чувственными радостями жизни.
Правда, едва ли он сможет заниматься философией. Да вряд ли у него и
появится желание абстрактно мыслить.
При лечении больного Арапова были применены новые методы... Участки мозга
больного, ведающие памятью, были подвергнуты воздействию слабого
электрического тока. И, как потом рассказывал сам больной, у него
возникали безвозвратно утерянные воспоминания. Образы, которые беспрерывно
сменяли друг друга, были удивительно выразительны и конкретны".
Тамарцев с грустью закрыл журнал. Он вспомнил Арапова таким, каким видел
его в ночном кафе, читавшего нараспев, как читают профессиональные поэты:
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
Новый, недавно сконструированный аппарат стоял в классе-лаборатории.
Преподавательница биологии Дуона включила его. И сразу же ее скрыла пелена
отчуждения. До школьников донесся ее вдруг отдалившийся голос:
- Сейчас резко изменится единица времени. Число мгновений намного
увеличится. Перед вами тот же самый мир. Но, не правда ли, дети, в это
трудно поверить? Таким видят мир насекомые этого вида...
В классе-лаборатории вдруг что-то непонятное произошло с временем. И с
временем и с пространством. Предметы начали менять свою форму. И форму и
цвет. Все стало зыбким. Огромным миром вдруг стала маленькая лаборатория.
Ее стены уходили вверх и стремительно неслись вниз. Вдруг возникали обрывы
и пропасти, заполненные пугающей пустотой. На том месте, где стоял
аквариум с рыбами, появилось озеро. Толстое зеленое стекло было его
берегами. Чудовищно огромные золотые рыбы трогали его страшными лиловыми
ртами. Прозрачное, видное насквозь озеро то опадало, то поднималось.
Из-за пелены отчуждения донесся голос Дуоны:
- Каждый из вас, дети, находится как бы внутри этого насекомого, насекомое
летит, и вместе с ним летите и вы. Вы видите все, что оно видит, и так,
как оно видит. Не забудьте, что для этого насекомого час - это почти
полгода. Мы смотрим на все, как через микроскоп, но не только микроскоп
пространства, но и микроскоп времени...
Через пять минут Дуона выключила аппарат. Дети снова были в мире обычных
вещей. Каким маленьким теперь казался аквариум с золотыми рыбками! Но
давно ли это все было? Дети чувствовали себя так, словно они совершили
длительное путешествие.
- Сколько вы пробыли в мире насекомых? - спросила Дуона. - Пусть на этот
вопрос ответит мне Ар. Его ощущения обладают большой точностью. Ну что же
вы, Ар, молчите? Разве трудно ответить на этот вопрос?
Мальчик смущенно улыбался.
- Мне показалось, - сказал он, - что я пробыл в том странном мире... - он
замялся, как бы мысленно измеряя прошедшее время, - день. Но этот день был
очень длинный и очень интересный.
- А вы как думаете, дети? Ну, хотя бы вы, Арзу?
Встала со своего места девочка. Она ответила категорично.
- Я пробыла там неделю. Но это была необычная неделя. Неделя, состоящая из
одних дней, без ночей. Я ведь не спала. Я все видела.
Дуона покачала головой.
- Ар был ближе к истине, чем вы, Арзу. Но и он ошибся. Вы пробыли, дети,
там всего пять минут.
На лицах детей появилось недоверчивое выражение. Еще никогда чувства так
их не обманывали.
После урока Дуона пошла на заседание педагогического совета. Директор
школы-интерната Уэг сказал собравшимся педагогам:
- Я только что вернулся из космического путешествия. Мне хотелось бы
поделиться с вами своими впечатлениями. На большой космической станции
Прозрачная есть школа. Она оборудована во много раз хуже нашей... Там
многого нет из того, что есть у нас. Но есть там нечто особенное.
Трудности. И даже опасности. Это не тот пригнанный к нашим привычкам и
потребностям мир, в котором мы живем. Там анеидайцу все время приходится
делать усилия. Даже самое дыхание, которого здесь мы не замечаем,
становится проблемой. Природа все время напоминает о себе... Наблюдая
жизнь строителей космической станции, я много думал о недостатках нашей
воспитательной работы... Вы улыбаетесь. Вы думаете, Уэг опять оседлал
своего любимого конька. Но посмотрите на мир, в котором мы живем. Этот
мир, благодаря творчеству многих тысяч поколений, стал поразительно
приспособленным к анеидайцу. Природа смягчилась, нет острых углов. Это
бросается в глаза всем, кому довелось пожить на строящихся космических
станциях. Наш мир прекрасен. Но воспитывать, оберегая от острых углов,
нельзя. Ведь вы тоже полетите строить новые станции в космосе. У вас
должна быть твердая воля. Я хочу, чтобы вы знали: самое прекрасное - это
борьба с природой, борьба, не чуждающаяся опасностей. Не нужно смотреть на
действительность как на затянувшийся праздник... Каких мужественных,
закаленных детей я видел на станции Прозрачная! Сейчас я познакомлю вас с
ними...
Уэг включил свою искусственную память, и в учительской возник маленький и
далекий мир, космическая станция...
Дуоне это было знакомо. Она рассеянно смотрела на развертывающееся в
пространстве бытие, на утраченные мгновения, задержанные искусственной
памятью Уэга. Мелькнуло сосредоточенное лицо десятилетней девочки,
решавшей сложную задачу с помощью вычисляющей машинки. За маленьким
помещением, в котором сидела девочка, сразу за стеной царил вакуум,
пустота без воздуха, без предметов... Воображение Уэга убрало перегородку,
и на какой-то миг девочка повисла над бездной... У педагогов, не бывавших
в космосе, помутнело в голове от ощущения обрывающейся пустоты и бездны...
Картины развертывались одна за другой. Искусственная память Уэга была
такой же обстоятельной, как он сам. Часа через полтора Дуона почувствовала
себя утомленной. Но Уэг все вспоминал и вспоминал. И не было конца его
воспоминаниям.
* * *
Приятельница Дуоны Зэа занималась в высшей степени странным делом.
Представьте себе, она шила. Шила, держа в руке иголку, как это делали
женщины в древнюю эпоху паровых машин, железных дорог и идиллических
сельских ландшафтов.
- Напомни, Зэа, - сказала Дуона, - напомни мне. Я забыла это смешное
древнее слово...
- Шить, Дуона, шить. И вот я шью. Бабушка подарила мне старинную иголку и
показала, как ею пользоваться.
- А зачем?
- Чтобы упражнять пальцы. Нельзя допустить, чтобы за нас все делали
биоэнергетические машины. Немножко милого, старинного, медлительного
физического труда, немножко домашней работы. Это не только полезно, это
приятно.
Вошел муж Зэа, архитектор и композитор Прир.
- Хотите, - спросил он устало и ласково, - я покажу вам дом, который на
днях построил?
Он включил оптический аппарат, и в очистившемся пространстве возникли
поляна, деревья, излучина речки и дом, светлый и прохладный, словно
сотканный из дождевых струй. Чуть слышная мелодия окутывала пространство.
Над домом, сотканным из дождевых струй, висело белое полупрозрачное
облако. Одно облако на всем небе.
- Кто поселился в этом доме?
- Кто, вы думаете? Великий математик Ок. Он работает над новой
математической теорией. Ему нужна тихая музыка, облако в небе и плеск
речных волн. И вот мы создали и дом, и ландшафт, и погоду. Он был очень
доволен музыкой, нашел ее романтичной, но через полчаса забыл и о погоде,
и об облаке, и об излучине реки, весь погрузился в работу. Уже приехали
его помощники и ученики и привезли вычислительные машины.
- Опять ты зря старался, - сказала с досадой Зэа. - Ты так долго вынашивал
проект, искал нужную мелодию. И все зря.
- Я не думал, что он сразу уйдет в работу. Я надеялся... Но ведь новая
математическая теория важнее моего проекта, она нужна обществу, экономике,
науке. Нужна всем.
- Я узнаю тебя, Прир, - сказала Дуона. - Ты всегда думаешь о других и
почти никогда - о себе. В твоем характере не меньше музыки, чем в этом
ландшафте и даже в новой математической теории, над которой трудится Ок.
- Но я все же думаю, что у него сохранится первое впечатление. Хорошее
впечатление.
Прир выключил оптический аппарат, далекий ландшафт, окутанный тихой
мелодией, исчез.
- Расскажи, Дуона, о себе, - сказал Прир. - Мы давно не видели тебя.
Расскажи о своей жизни на космической станции. - Он улыбнулся. - Люди моих
склонностей там пока еще не нужны.
- Там своя красота, совсем не похожая на красоту нашего мира. По сейчас я
думаю о другом. Вы должны помочь мне разыскать физиолога и кибернетика
Рата. В его институте мне сказали, что он уехал обдумывать какую-то новую
биотехническую идею, и его сотрудники не знают, где он находится. А может
быть, знают, но не хотят сказать.
Прир покачал головой.
- Пожалуй, этого, кроме меня, никто не знает. Еще в начале весны я
построил ему временное пристанище для раздумий и лабораторное помещение
для экспериментов. Он прямо мне заявил: "Никаких сантиментов и идиллий!
Пристанище должно быть отделено от всего, что может мне помешать,
внушительной перегородкой. А что касается музыки, лучше обойтись без нее".
Мне было нелегко пойти на это. Я ведь не только архитектор, но и музыкант.
Да и как можно отделить музыку от архитектуры. Ведь вся современная
архитектура пронизана духом музыки... Но я, кажется, нашел именно то, что
ему требовалось. Взгляните!
Прир снова включил оптический аппарат. Пространство очистилось. Возник
горный перевал. Блеснула молния. Раздался раскат грома. Огромная грозовая
туча висела над обрывом.
- А где же пристанище? - спросила Дуона. - Я что-то не вижу.
- За этой стеной, собранной из грозовых туч, - ответил Прир.
Снова блеснула молния, вновь раздался оглушительный удар грома. Казалось,
гремело не там, где синела ограда, собранная из туч, а здесь, в комнате.
Прир выключил аппарат, Дуона вскочила с места.
- Я должна сейчас же отправиться туда. Мне нужно повидаться с Ратом. Он
что-то знает о моем муже.
- Это невозможно, Дуона. Он не пустит. И это небезопасно. Там летают
шаровые молнии.
- Я поеду.
- Тогда вместе с нами, - сказала Зэа. - Достань изоляционные плащи, Прир.
И вызови "Быстрее часа". Нет, лучше "Быстрее минуты". Это, кажется,
довольно далеко.
- Сейчас вызову. Но следовало бы сначала пообедать. На гостеприимство Рата
рассчитывать не следует. А я проголодался.
- Пообедаем где-нибудь на обратном пути.
Они вышли, захватив с собой изоляционные плащи.
Возле крыльца их ожидала машина.
- Почему "Быстрее часа"? - спросила Зэа мужа. - Я же просила тебя, Прир,
вызвать "Быстрее минуты". Это же далеко.
- Не так далеко, как это тебе кажется. И, кроме того, там скалы... - Он
замялся. - "Быстрее часа" надежнее. Я к этой машине привык.
Они сели. Возникло отчужденное, почти абстрактное ощущение пространства,
порожденное скоростью. Все сливалось в одно крутящееся мглистое пятно.
Казалось, не было ничего ни позади, ни впереди, ни рядом, - ничего, кроме
сжатого до отказа вертящегося круга.
- А нельзя ли там изменить климат? - спросила Зэа Прира.
- Можно, разумеется, но не нам, а самому Рату. Управление погодой
находится внутри дома, на кухне. Рату стоит только нажать кнопку, и возле
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг