- Самого незыблемого закона, закона физики. Ваше беззаконное и
затянувшееся пребывание в нашей эпохе начинает беспокоить мою совесть. Я
всегда был в ладу с законами природы, с ее ритмом. И опасаюсь, что ваш
поступок может повредить течению времени и гармонии пространства. Если не
ошибаюсь, вы из своей картины сделали дверь... Впрочем, стоит ли называть
дверью эту лазейку? Послушайте меня и пошевелите немножко мозгами.
Убирайтесь-ка поскорей в свой суетливый и беспокойный век. У вас там
осталась жена, которая ищет вас, бегая по отделениям милиции. Прекрасная
женщина, отдающая свои силы на службу людям и пространству. Имея такую
жену, позволительно ли волочиться за моей помощницей? Не отпирайтесь. Мне
известно, что вы уговаривали ее стать видимой и пластичной, овеществиться.
Ваше отсталое, допотопное сознание не способно воспринять нечто духовное и
прекрасное, не нуждающееся в овеществлении. Моя помощница-это живая поэма,
а вам нужно что? Я понимаю. Вам нужно телесное, расплывшееся от изобилия
плоти существо вроде тех, кого любили изображать, древние художники:
Рубенс, Ренуар, Кустодиев? Отправляйтесь к себе и не нарушайте наш покой,
- Уж не ревнуете ли вы ее ко мне?
- А если и ревную? У меня тоже есть душа и нервы.
Насчет нервов не знаю, а душа у него все-таки была.
Он сказал мне уже другим, куда более любезным тоном:
- В ваши ветхозаветные времена от скуки спасало это кустарное
изделие-телевизор. В наше время существует куда более занятная вещица. Да
не ищите ее глазами. Если я ее для вас включу, то она окажется не вне, а
внутри вас.
И он включил.
И тут меня подхватило и понесло. Сквозь леса. Сквозь реки. Сквозь озера.
Мир развеществился, превратился в музыку, в миф. Скалы становились
влажными и мягкими, как туман. Я проходил сквозь горы и годы.
Землетрясение. Ураган. Сидящая в лодке молодая прекрасная ведьма с
распущенными волосами. Русалка, примеривающая мини-юбку. Взмах волны со
дна ущелья, с грохочущей по камням реки, до самого облака. А потом вниз,
от облака на самое дно обезумевшей горной речки, и снова вверх, чтобы
беспомощной рукой схватиться за ветку кедра, за мягкие, наполненные густой
кровью рога марала. Меня несло, меня уносило и приносило, рядом была
стихия, и вот я уже стоял на корабле Одиссея, а затем, как всегда,
уравновешенный, находящийся в ладу с собой и окружающими Эйнштейн стоял
рядом со мной у доски и мелом писал математическую формулу, способную
сковать и укротить безумие и страсть развеществленного вещества.
Рев обезьяньего младенца, сидящего на волосатых коленях своей волосатой
родительницы; нога бабы-яги; лицо Сикстинской мадонны; раскрытый рот
Гитлера; страдание скрипки, пытающейся перелить боль в музыку; струя
сливок, льющихся из сепаратора; ножка балерины; остановившиеся часы на
здании, где только что разорвалась фугасная бомба; Пушкин возле ворот
Михайловского замка; бегущая по тонкому льду озера оленья важенка, а под
прозрачным льдом видны заснувшие сиги и окуни; пощечина; удар грома в
лесу; белка-летяга, лениво плывущая в воздушной синеве леса; крик Данте из
девятого круга Ада; тысячи любовных парочек на скамейках парков всего
мира; космический вакуум и музыка Стравинского; эскимосские сани; упряжка
быстро бегущих полярных собак и утонувший ангел, выброшенный на берег
Рейна. Ливень на Литейном; узкое подвижное лицо Гоголя, отраженное в
зеркале; снежный обвал в Альпах; канкан в парижском кафе восьмидесятых
годов девятнадцатого века и на картине Жоржа Сера; пещера с
неандертальским семейством, объясняющимся с помощью мимики и волосатых
пальцев; могила Райнер Мария Рильке; нежный звук флейты в густом пихтовом
лесу; кафедра с простуженным Гегелем, подолгу и громко сморкающимся,
прежде чем очередной, тихо и медленно произнесенной фразой объять
Вселенную и сделать прозрачной каждую вещь. Дно океана, освещенное
зловещим электрическим светом его химерических обитателей; рука Моцарта на
клавишах клавесина и толстая, согнутая в колене нога медведя; церковь,
отраженная в прозрачных водах древнерусской реки; хрипловатый голос
Достоевского, переходящий в громкий, отчетливый шепот, и- "пифагоровы
штаны" на гимназической доске; топот сотен лошадиных ног несущегося в
атаку кавалерийского полка и тихая музыка, льющаяся из-под смычка;
искаженное гневом каменное лицо древне-мексиканского бога; дама,
надевающая перед зеркалом парик на голую, как бильярдный шар, лысую
голову; ангелоподобная мадонна Боттичелли; Чарли Чаплин, изящным движением
аристократических рук режущий сваренный башмак; кит, легко несущий свое
огромное тело на волнах океана; приставший к берегу необитаемого острова
плот с озабоченным Робинзоном Крузо; железнодорожная касса, где продают
билеты только в далекое прошлое и столь же далекое будущее; стеклянный дом
и шквал; ветви прибрежных лиственниц, принявших вид застывшего,
окаменевшего ветра;
Байкал; бурятский лама в желтом халате, сидящий на кошме, поджав под себя
ноги; фабрика волшебных игрушек; -старинные стенные диккенсовские часы,
четко и мелодично отбивающие время; младенец, плачущий в пустыне Марса;
эвенкийский шаман, пляшущий и бьющий в бубен; Джойс, приникший к
киноэкрану, чтобы рассмотреть своими полуослепшими глазами
эйзенштейновские кадры: бурю, склеенную с улыбкой присяжного поверенного,
шквал, соединенный с безмятежной тишиной. Хобот мамонта и легкое движение
светло-зеленой, только что возникшей бабочки; буржуазная дамочка с вполне
миловидным лицом и легкими, нервными, собачьими ножками, обутыми в модные
туфли; крокодил; хариус вместе с бегущим прозрачным бытием горной реки;
облако; Меншиков, продающий пироги с зайчатиной; усики Марселя Пруста;
коричневая рука австралийца, мечущего бумеранг; рессорная коляска с важно
восседающим приставом; Александр Блок, роющийся в растрепанных книгах на
лотке букиниста; подстреленная на солонцах лосиха; Сезанн, разгневанно
выбрасывающий в окно свою собственную картину; стадо лохматых яков,
взбирающихся на крутую гору; Бетховен и запорожский казак, отплясывающий
гопак; куст жимолости и метеор, врезающийся в земную атмосферу; сшитая из
березовой коры лодка Гайаваты; вигвам рядом с атомным реактором;
замороженная космическим холодом гусеница; таитянка, позирующая Гогену;
Орфей и Эвридика на заседании месткома; египетский фараон, лихо мчащийся
на мотоцикле по проспекту Энгельса; король Лир и баржа с осиновыми дровами
возле Тучковой набережной; Диоген, катящий бочку, и русалка, сидящая на
облаке и быстро-быстро печатающая на машинке; Бальзак в доме ростовщика и
Дон-Жуан, читающий лекцию о том, что такое супружеская верность; морда
зевающего льва; дельфин, спасающий тонущую девушку; Фауст, тоскующий об
абсолютном знании, и людоед, приготовляющий на костре свой
негуманистический завтрак; Велимир Хлебников, записывающий в ученической
тетрадке свист иволги и шумный бег горной речки; верблюжий горб и
гостиничная подушка с храпящим лицом Чичикова; лорд Байрон, прихрамывающей
походкой идущий за прицепом трактора в Кулундинской степи; Ниагарский
водопад; "Слепые" Питера Брейгеля-старшего и женщина, крадущая чужого
ребенка из оставленной возле универмага детской коляски; группа
космонавтов, высаживающаяся на планету, похожую на картину Матисса;
брюхатый завмаг, объясняющийся в любви беременной кассирше; леопард,
прыгнувший на зазевавшуюся лань; деревенская баня с моющейся Венерой,
шлепающей себя веником по распаренному телу; зеркало в лесу; рояль под
открытым небом и пастух, играющий на нем для пасущихся на лугу коров...
44
Вернувшись в свое время, я на этот раз оказался не в мастерской, а на
проспекте Щорса возле почтового ящика, в щель которого я только что
опустил письмо.
Как я оказался здесь? Когда и кому написал письмо? Оно уже отделилось от
меня и лежало в надежном, покрашенном синей краской убежище, недоступном
никому, кроме сотрудников почтового отделения.
Медленно я пошел в мастерскую, мысленно подыскивая ответ, если меня
спросят, где и почему я отсутствовал.
Как это ни удивительно, но Иван Иванович Смирнов не задал мне вопроса, на
который не так-то легко было бы мне дать ответ, согласованный с логикой и
здравым смыслом. Разумеется, я не сделал попытки поведать Смирнову,
писавшему на этот раз стакан с ряженкой, что дом, в котором я гостил,
одновременно являлся женщиной-невидимкой. А ее сменял время от времени
хамоватый дублер, любивший пофилософствовать и не лезший, если это ему
было надо, за словом в карман, но тем не менее решивший меня немножко
развлечь, включив какое-то неизвестное в нашем веке устройство,
совмещавшее в себе телевизор, внутренний монолог и монтаж событий, фактов
и переживаний, которому мог бы позавидовать сам Эйзенштейн.
- Анюта не забегала?-спросил я ушедшего в себя и в творческое созерцание
Смирнова.
- О чем ты? - поднес он руку к уху.
- Жена не забегала?
Я и забыл о том, что Смирнов незадолго до моей последней отлучки женился.
- Да нет, не твоя, а моя.
- Забегала.
- Ну?
- Заходила не одна, а с каким-то кавказцем. Кавказец, видишь ли, хотел,
кажется, заказать, тебе свой портрет.
Я вспомнил кавказца, соседа по столику в шашлычной, и его усмешку. Мне
стало немножко не по себе.
- А давно заходили?
- Вчера.
- Ну ладно,-сказал я,-замнем. Не нравится мне
этот гражданин.
- Отчего? Довольно симпатичный. Купил у меня натюрморт. Оказывается, очень
любит живопись.
Смирнов ушел, ушел от меня, от меня и от себя, ушел в свое молчание, с
помощью которого он пытался погрузить себя в вещь, в стакан с ряженкой,
тоже раздвоившей себя на собственное бытие на столе и на феномен своего
бытия на загрунтованном холсте.
- Ты без пяти минут Кант, - сказал я Смирнову.
- Кант? Какой Кант?
- Тот самый, по которому кенигсбергские обыватели проверяли часы. "Вещь в
себе" ты переселил к себе на холст, а "вещь для нас" оставил на столе. Я
так проголодался, что с удовольствием освободил бы твой стакан от ряженки.
Но знаю, знаю, что этого нельзя. Нет ли у тебя хотя бы залежалого
бутерброда?
- Так что же, тебя не кормили там, где ты был?
- Кормили и поили. Представь себе дом, составляющий одно, притом
неделимое, целое с домашней хозяйкой. Тут и сам Кант ничего бы не понял и
ничего бы не объяснил. Будущее, понимаешь? Еще не наступивший век с его
умопомрачительной техникой и наукой.
- Допустим,-лениво согласился Смирнов.-А что ты так мало погостил?
- Представь себе, по-видимому, не понравился. Какой-нибудь миг-и оказался
почему-то на проспекте Щорса перед почтовым ящиком, да еще с письмом в
руке. Письмо опустил и сообразил, что я уже здесь, а не
там... И что же этот гражданин? Оценил твои натюрморты?
- Твои работы еще выше оценил. Хочет, чтобы ты написал его портрет.
- К черту, к черту этого гражданина, - сказал я. - , Голова болит. И
как-то странно и непривычно покалывает в сердце. Боюсь, не навредил ли мне
этот монтаж. Такое видел, что никогда никому не приснится.
- Сядь на диван. Отдохни. Приди в себя. Как получается стакан?
- Как у Канта, если бы Кант, вместо того чтобы размышлять, взял бы в руки
кисть. Вещь в себе. Глядя на твой стакан, захочешь скорей умереть с
голоду, чем притронуться к ряженке.
Я сел на диван. Лес смотрел на меня с холста. А потом я встал, зевнул и
отправился домой.
Возле самого дома встретился мне гражданин. Он кивнул мне и усмехнулся. Да
как еще усмехнулся! В свою усмешку вложил все, о чем я с тревогой думал,
возвращаясь домой из мастерской.
Его уже не было рядом. Он был уже далеко. А его усмешка стояла рядом со
мной. Она сопровождала меня, когда я шел через двор, поднимался в лифте.
Она вошла со мной в квартиру.
Анюта была дома. Она и была и не была. Казалось, здесь присутствовала
только ее половина, а другая ушла провожать гражданина, о котором
напоминала недопитая бутылка вина, стоящая на столе, две рюмки и две
тарелки.
- У тебя, по-видимому, только что был гость? - спросил я.
- Ну, был. Допустим, был. Ну и что?
- Ничего. По-видимому, это его я встретил возле дома. Его и его усмешку. С
чего бы ему так усмехаться?
- Вот его ты бы об этом и спросил.
- Знаешь, как-то не успел. Понимаешь, он исчез. Растворился. А усмешка за
ним не поспела. Почему-то замедлила. Все как в сказке про белого бычка.
Только не правится мне эта сказка.
- - Не нравится?
- Да. Ну-ка убери вино и эти грязные рюмки. Убери с глаз.
- Не распоряжайся. Все же я дома, в своей квартире, а не в самолете, где
приходится оказывать услуги пассажирам.
- Услуги? Вот это слово и объясняет мне все. Какие услуги ты оказывала
гражданину, если он пришел к тебе, да еще с бутылкой вина?
- Оставь ты это. Глупо! Он просто знакомый. Понимаешь?
- Пытаюсь понять. Но есть вещи, которые лучше бы не понимать, закрыть на
них глаза. Но я это не умею.
- Чем ревновать, лучше бы рассказал, куда ты пропадаешь.
- Я тебе уж сколько раз говорил: прохожу сквозь холст своей картины и
попадаю в другое измерение.
- У тебя не все дома.
- Что ты хочешь этим сказать?
- Хочу сказать, что ты иногда бываешь не в своем уме. Тебе надо лечиться.
- От чего лечиться? От искусства? Ведь каждый художник, если он
чего-нибудь стоит, проходит сквозь свою картину в любую эпоху. Тебе не
надо было выходить замуж за художника. Если ты это еще не поняла,
гражданин тебе объяснит.
- Что объяснит?
- Что дважды два четыре. Что тебе надо уйти, что муж твой мало
зарабатывает. Короче говоря, ты сама знаешь.
- Ничего я не знаю. И не хочу знать.
Словно забыв обо мне, она подошла к зеркалу, чтобы поправить прическу, и
тут-то случилось очередное чудо. Вместо ее расстроенного я увидел
прекрасное лицо той, которая осталась в другом измерении, лицо невидимки.
И не сразу я догадался, что это была не невидимка, а она, она, она, моя
Анюта!
Я смотрел на отражение ее в зеркале, а сердце мое билось, словно я снова
летел на невидимых крыльях, ее лицо ещё было здесь, одновременно отражаясь
в покрытом амальгамой стекле и в моем сознании. Как в первые дни, когда
она поселилась вместе со мной, зеркало снова превращалось в даль, в даль,
одновременно остающуюся близью, оно то приближало, то удаляло ее от меня,
и лицо ее становилось все прекраснее и прекраснее, как в сказке,
рассказанной самим влюбившимся в нее пространством.
- Анюта!-позвал я ее.
- Да-а-а! - откликнулась она. И голос прозвучал как эхо, а она оказалась
по ту сторону моей картины, где был другой век и стоял другой, создавший
сам себя дом, дом, спаянный с ней в одно целое.
45
Гражданин-я уже знал его имя: Константин Мараджев-пришел в мою мастерскую.
С серьезным, задумчивым выражением узкого, как у врубелевского Демона,
лица. И задал мне деловой вопрос: сколько я возьму за его портрет и
сколько мне понадобится времени, чтобы его написать? При этом он сказал,
что деньгами он располагает, но времени у него в обрез.
Я помолчал, посмотрел в ту сторону, где Иван Иванович любовался букетом
цветов, похаживая своей птичьей походкой вокруг стола, потом сказал
небрежно:
- Ваши деньги меня мало интересуют, а вот ваше время-это дело другое.
Чтобы написать хороший портрет, мне потребуется десять сеансов.
-Что значит десять сеансов?-спросил Мараджев. - Переведите это на
общедоступный язык.
- Десять сеансов - это по меньшей мере десять встреч. Каждый день,
наверное, вы встречаться не сможете. Как-никак, дела.
- Нет, десять многовато,-стал рядиться со мной Мараджев. - Пять, от силы
шесть, это я еще смогу.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг