надо было иметь, чтобы беззаботно улыбаться, думая не о себе, а о
пассажирах...
Мне тоже Анюта улыбалась, хотя под ногами у меня была не бездна, а
твердая, надежная земля. И ее улыбка мне была нужна еще больше, чем
пассажирам. Но мне нужна была не только ее улыбка и ее руки с подносом для
кисло-сладких конфеток, но она сама, она вся, от головы до ног. Она нужна
была мне каждый день, каждый час, каждый миг. Но дни шли, часы торопились,
минуты мелькали, и скоро должен был наступить тот день, когда отгул
кончится и безразличное к моим чувствам пространство снова и надолго
отберет ее от меня.
"Никто не знает секрета, как остановить или хотя бы задержать слишком
торопящееся время",-думал я, держа на своих коленях Анюту, чувствуя не
только полноту ее тела, но и полноту ее бытия. Она была здесь, вся здесь
со мной, и только мысль ее убегала в аэропорт, где ее ждали дела.
Она была здесь, со мной, но я уже наскучил ей, и она искала разнообразия
то на улице, то в театре, куда , вела меня, достав дефицитные билеты через
одну из своих подруг.
Признаюсь, я не люблю театра. Мне кажется слишком неестественным поведение
взрослых людей, надевших не свои костюмы и платья и пытающихся чужую,
занятую на час жизнь выдать за свою собственную. Сидя в зале в удобном
кресле и смотря на сцену, я ни на минуту не в состоянии забыть и забыться,
как это бывает во сне или в похожих на сны фильмах Чаплина, Тарковского
или Феллини.
Я ходил в театры для того, чтобы продлить время, проведенное вместе с
Анютой, чувствовать ее возле себя, прохаживаться под ручку с ней по фойе в
минуты антракта или сидеть за столиком в буфете и пить из полупрозрачных
театральных стаканов вполне реальное пенистое пиво.
Чтобы подчеркнуть реальность Анюты, все вокруг становилось менее реальным:
улицы, дома, пешеходы. Все становилось фоном, как на портрете, который
пыталась создать сама жизнь.
37
Отгул кончился, и Анюта, поцеловав меня, уехала в аэропорт. Пространство,
которому она так старательно и усердно служила, снова отозвало ее.
Пространство! Никто из моих современников не думал столько о нем, сколько
думал я. Я думал, какой большой была земля в конце прошлого века, когда
молодой писатель Чехов ехал месяцами по бесконечной Сибири на почтовых,
чтобы увидеть не так уж нужный ему Сахалин. Сейчас пассажиров тоже часто
гонит не нужда, а призрачное желание, но на свидание с самой далекой
точкой намного уменьшившегося земного шара они тратят не годы и месяцы, а
минуты и часы. Родись Чехов па полвека позже, он летел бы на Сахалин в
удобном салоне самолета, видя улыбку моей Анюты и беря своими тонкими,
длинными, впрочем, еще не чахоточными пальцами кисло-сладкую конфетку с
услужливо протянутого подноса.
Цивилизация торопилась вперед, гналась сама за собой, спеша удовлетворить
все желания людей, сжимая время и сокращая пространство, но разлука так же
томила влюбленных, как в эпоху неолита или мезолита.
И мне было не по себе от одной мысли, что я не увижу Анюту ни сегодня, ни
завтра.
Когда тоска стала нестерпимой, я отправился в мастерскую, где мой напарник
Смирнов усердно трудился, создавая не дававшийся ему очередной натюрморт.
Увидя меня, он обрадовался мне, повеселел. На днях Вологодский музей
приобрел у него две картины. Картины уплыли из скучной мастерской, чтобы
украсить веселую стену музея, выглядящую всегда празднично и окруженную
толпой зрителей, пытающихся войти в контакт с действительностью,
переселившейся из обыденной жизни на полотно.
Мне тоже нужно было искать контакты с моей собственной незавершенной
картиной, у которой я давненько уже не стоял с кистью, размышляя о том,
что такое лес.
Лес-это опровержение суеты, утверждение полноты бытия, надежда, что
когда-нибудь осуществится единство человека с природой, о котором мечтали
все поэты, начиная с Гомера. Лес - это одно из самых чудесных созданий
эволюции биосферы, живая поэма, в которой слова превратились в деревья, не
потеряв ничего, из чего состоят и что содержат слова.
Я стоял перед своей картиной, и мысль моя двоилась: одна половина
оставалась здесь, в мастерской, а другая летела, чтобы догнать Анюту,
настичь только что поднявшийся над аэродромом, наполненный пассажирами
самолет и сопровождать Анюту в ее пути.
В таком нервном состоянии трудно работать. Но я брал в руки кисть и, выжав
из тюбиков краски, прикасался своим отсутствующим чувством к картине, не
умея помочь ни ей, ни себе.
Лес! Ведь я его начал писать еще до знакомства с Анютой, когда никто и
ничто не мешало моему слиянию с ним на холсте, когда мысли и чувства
превращались в небо, в ветви, в стволы-с помощью красок или даже вопреки
им. Смешно было читать эстетические труды, в которых кандидаты и доктора
наук пытались с помощью немых и слепых слов, закованных в броню
поверхностной логики, объяснить нечто необъяснимое, как моя нынешняя тоска
по улетевшей от меня Анюте.
Когда я писал лес, я тоже тосковал, но это была совсем другая тоска. И вот
теперь я стоял возле своей незаконченной картины и удивлялся, как мне
удалось свою тоску превратить в лес, где куковала невидимая, но живая
кукушка.
Ее голос то возникал, то таял. Какую свежесть она вкладывала в каждый
звук, обмывая своим голосом деревья и мои чувства! Звуки плыли из леса, но
только я один слышал их,-я и мое освеженное сознание. Кукушка куковала в
написанном на холсте лесу. Но ее голоса не услышал бы ни один диссертант,
не имея слуха, способного понять музыку истинного искусства. Своим дивным
голосом кукушка пыталась помочь мне писать лес, она освежала и обмывала
мои краски.
Было утро и тут и там: и в мастерской, и в лесу, глядевшем на меня с
картины. Было утро и в красках, только что выжатых мною из тюбиков, чистых
и не смешанных друг с другом красках, как на полотнах Ван-Гога. Только
Иван Иванович Смирнов не замечал ни утра, ни меня, стараясь слиться со
стеклянной банкой из-под вишневого варенья, неохотно начавшей переселяться
из подлинной и реальной жизни на холст. Дано или не дано было Ивану
Ивановичу превратиться в банку,-как в волшебной сказке, почувствовать
бытие стеклянных стенок, пропускающих солнечные лучи? Я желал ему удачи,
ему, а еще больше себе, нам обоим, только нам, потому что нельзя желать
удачи всем. Удача не терпит уравниловки.
Кукушка замолчала. Не могла же она весь день куковать. Я почувствовал
усталость. Но домой идти не хотелось. Какой пустой, чужой и ненужной
покажется комната без Анюты. И я, усталый, сел в углу возле столика, где
лежал вымазанный в краске альбом "Живопись Сурикова". Я раскрыл альбом и-в
который раз!-стал рассматривать репродукции.
Всем известно, что Суриков был современником Чехова, но, когда мы смотрим
на его "Боярыню Морозову" или портрет "Сибирская красавица", мы невольно
забываем об этом. Суриков не только переносит нас в XVII век с его нравами
и обычаями, но на какой-то момент он словно бы меняет наши чувства и
мысли, угол нашего зрения и заставляет нас видеть мир глазами своих
героев-людей XVII века. Суриков проникает не только в другую эпоху, но и в
другое психическое и художественное измерение. Его рукой как бы водят его
герои, постигая пространственный и предметный мир, как его постигал народ.
Чем это объяснить?
По-видимому, с Суриковым явления и вещи были более откровенными, чем со
многими другими художниками, работавшими одновременно с ним. И не только
потому, что Суриков был талантливее других, но и по причине не менее
существенной. В суриковском видении мира органично сочеталось начало
индивидуальное и личное с началом родовым, народным, коллективным, когда
мир предстает пропущенным и сквозь личный опыт художника, и сквозь память
многих поколений.
Я чувствую, что удивительный феномен суриковского искусства объясняю не я,
а забравшийся в меня диссертант.
Нет, все объясняется куда проще и-намного сложнее. А не дарована ли была и
Сурикову власть над временем и пространством, не входил ли и он, как вхожу
я, в свои картины, чтобы попасть в тот мир, куда зовет художника его
замысел?
38
Почтальон Гоша подает мне газету и убегает. Я раскладываю большой газетный
лист и начинаю искать в нем события текущего дня, следы американских
преступлений во Вьетнаме... Но время на этой странной газете убежало на
много лет вперед. На первой полосе я читаю о советских космонавтах,
находящихся в эти часы на Марсе. А на второй полосе-об очищенных морях и
реках, об обновленных лесах.
И тут я просыпаюсь. Вещи молчат. В комнате тишина, та самая тишина,
недосягаемую ценность которой понимали буддийские монахи и великий
австрийский поэт Райнер Мария Рильке. Тишина, которую знал Гомер, а может
и Пушкин, подолгу живший в Михайловском. Теперь люди, чтобы услышать
тишину, поднимаются на вершины гор или спускаются на дно океана. Тишина
стала дефицитной, как чистые, первозданные, незамутненные воды, которые
пока еще хранит Байкал или несет Катунь, зажатая в тесные ущелья.
Я думаю о чистоте Байкала и о тишине, нашедшей убежище на дне океана,
когда иду в мастерскую по проспекту Щорса, где грохочут десятитонные
грузовики.
Я прихожу в мастерскую, минут десять или двадцать смотрю на свою картину,
а затем делаю шаг, обычный шаг, подобный многим другим, но почему-то
смущавший и приводивший в негодование мою Анюту.
Всего шаг, но он привел меня - куда? Куда бы вы думаете? В кабинет
Ломоносова? В мастерскую Энгра? К пулемету, из которого отстреливался
Чапаев? В квартиру на Пряжке, где писал свои последние стихи Александр
Блок?
Нет, я оказался в другом мире, созданном не воображением фантаста, а
сконструированном самой действительностью.
По-видимому, это все же была наша Земля, перенесенная на несколько веков
вперед. Не торопите меня, дайте разобраться. Не сразу я догадался, что
пребываю там, откуда я должен выйти элегантным красавцем. Экран, на
который я смотрю, показывает мне облики прекрасных юношей, предлагая мне
выбрать один из них, не прибегая к примерке, а как бы заранее рассчитывая,
что этот облик будет пригнан к моей душе, к моему разуму и к моим чувствам
куда органичнее, чем любой костюм, надетый на тело, вдруг ставшее
пластичным, как глина или пластилин.
Парикмахерская далекого будущего? Косметический кабинет для мужчин? Нет,
здесь царствуют не косметики, а цитологи-морфологи. Изменению и
перестройке будет подвергнут весь организм. Боги с дипломами докторов
наук. Они способны пересоздать вас, дать вам любой облик взамен того,
который вам и вашим знакомым уже успел порядочно надоесть, и пустить вас в
новом виде в мир, освежив заодно и все ваши чувства. И не с помощью
пульверизатора, пустившего на вас упругую ароматную струю одеколона, а с
помощью чего-то Другого, в миллион раз более могущественного, чем любой
одеколон.
Я смотрю на экран. Там сменяют друг друга люди, эпохи, лица. Вот Чарли
Чаплин в своем котелке. Лермонтов, Рафаэль. Леонардо да Винчи-еще не
старик, а стройный, прекрасный юноша. Александр Македонский в пернатом
шлеме. Мопассан. Аполлон-не из мрамора, а из живой человеческой плоти.
Евгений Онегин, словно он существовал не в воображении Пушкина и не в
сознании миллионов читателей, а в самом деле, еще более реальный и
субстанциальный, чем любой факт. Впрочем, чему было удивляться, если я,
субстанциальное существо, должен был отдать свою плоть в переделку, - да,
пока только плоть, а не дух. Но разве останется мой дух прежним, каким он
был в мастерской на улице {Зармалеева или на заседании месткома, если этот
дух оденут в прекрасное тело юного Леонардо или тем паче Аполлона,
превратившегося из статуи в эдакого идеального молодого человека, всем
своим видом осуществившего ту гармонию, которая была знакома только
древним грекам.
Попробуйте сделать выбор, когда вам предлагают стать Александром
Македонским, Аристотелем, Чеховым, Наполеоном, Модильяни и в то же время
остаться самим собой.
Я смотрел на экран и думал, что люди от среднего палеолита и до той эпохи,
в которой я родился, не имели выбора. Не они выбирали, а их выбирал случай
или точнее-бесчисленное количество случайностей, помещая в рамки
определенного времени, давая им определенную внешность, подверженную
только тем изменениям, которыми распоряжаются годы. Да, случай заключил
человека в его форму, из которой никуда было не уйти, разве только в
небытие. Но вот наступил век, когда всемогущая наука дала возможность
выбрать для себя то, что никогда не подлежало выбору. Вы думаете, это
легко? Я сидел возле экрана уже больше трех часов, забыв, что у
цитолого-морфологов есть другие дела, кроме того дела, в результате
которого я должен стать либо Леонардо, либо Аполлоном. Почему-то мои
желания начали склоняться в их сторону, забраковав всех других.
Вежливый, но непреклонный голос цитолога спросил:
- Ну, выбрали наконец?
- Выбрал,-ответил я.
И я примерил к своей оробевшей душе нелепую, милую и смешную фигурку в
огромных ботинках и котелке, фигурку Чарли Чаплина. Уж лучше быть смешным,
чем притворяться великим.
39
Я вышел из картины как раз в ту минуту, когда открылась дверь мастерской и
вошла своей легкой походкой Анюта. От нее не укрылось мое странное
появление из другого измерения, которое не то слилось с поверхностью
холста, не то пряталось где-то рядом, незаконно посягая на логику всего
сущего. Анюта изумилась, но сразу же спрятала свое изумление, не поверив
ни мне, ни самой себе, ни тем более удивительному обстоятельству, плохо
согласованному со всеми другими обстоятельствами и фактами, к которым нас
с раннего детства Подгоняют наши привычки.
- Ты? - спросила Анюта.
- Да, это я,-ответил я неуверенным голосом.
- А мне показалось... Мне показалось, что ты спрыгнул прямо с потолка.
- Это вполне возможно. В мастерской холодно, и, чтобы согреться, я решил
заняться гимнастикой.
- Допустим,-сказала Анюта.-А где Иван Иванович?
- Иван Иванович влюбился и пошел знакомиться со своей тещей.
Анюта постояла перед моей картиной.
- Когда ты наконец ее кончишь? Когда приступишь к другой?
- Не знаю,-ответил я.-Я не тороплюсь. Мне хочется заключить мир в раму. А
мир бесконечен. Мне хочется разъять вечность на мгновения, разъять и снова
соединить. Но это, конечно, мне не удастся.
Анюта раскрыла свой светлозубый перламутровый рот и откровенно зевнула.
- Пойдем в шашлычную,-сказала она,-а из шашлычной в кино. В твоей
мастерской мухи дохнут от скуки.
Я надел плащ и шляпу. Я подумал: "Рассказать ей про парикмахерскую
далекого будущего, где можно взять напрокат любую внешность? Нет, пожалуй,
не стоит".
Мы вышли из мастерской под мелкий дождь, на тротуарную слякоть, и Анюта
опять подарила мне красивый перламутровый зевок. И я сказал ей:
- Жаль, что на улице нет зеркала. Без зеркала тебе чего-то не хватает.
- Не хватает? Чего же мне не хватает?
- Не знаю, хотя и догадываюсь. Улица тебя обедняет. Она превращает тебя в
прохожую. В одну из многих. А перед зеркалом ты превращаешься в
единственное существо, пытающееся раздвоиться. Но истинно прекрасной ты
бываешь в самолете, когда исполняешь свои волшебные обязанности. Но постой
минутку! Постой! Сейчас улица превратится в самолет и подымет нас к
облакам.
- Вечно ты несешь всякую чепуху. Прибавь шаг. Я очень проголодалась.
Она действительно проголодалась и съела две порции шашлыка, нам пришлось
ждать почти час, пока его приготовляли где-то за стенкой на кухне.
За соседним столиком сидел человек слишком яркой кавказской наружности. Он
уставился на Анюту и долго не спускал с нее своих словно намагниченных
глаз. Кавказец спросил, не называя Анюту по имени:
- Вы не узнаете меня?
- Нет, - ответила Анюта, - не узнаю.
- Память у вас короткая. Я несколько раз летал с вами и слушал ваш
приятный голос.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг