же вы говорите, то "он", то "она", то "они".
- О, как много я отдал бы, чтобы узнать, кто же это "он" - пилотируемый
корабль или "она" - автоматическая станция! - восклицает Лежава.
- А если это "оно"? - смеется Раздолин. - Нечто третье, ни на что не
похожее?
Редфорд встает из-за стола, отходит к телевизору и включает только
изображение. Красные и белые футболисты бесшумно резвятся на зеленом поле.
- Хочу проверить часы, - не оборачиваясь, объясняет Редфорд.
Резкий скачек на экране телевизора, изображение запрыгало, пошло рябью.
Все смотрят на часы над пультом подводного дома.
- Все точно, - спокойно говорит Редфорд и возвращается к столу.
- Поразительно! Как будто ничего не произошло. Все уже привыкли к тому,
что телевизор не должен работать, - говорит Лежава. - Иногда мне кажется,
что эти "марсиане" были всегда.
- Приспособляемость к обстоятельствам не слабость, а сила человеческого
рода, - говорит Стейнберг. - А потом люди верят, что пришельцами
занимаются разные ученые, которые не дадут их в обиду. Мы уже много знаем,
а завтра будем знать еще больше...
- А послезавтра еще больше, - одними губами улыбается Леннон. - О, как
я ненавижу бюрократов! Конгресс не может договориться с НАСА, НАСА не
хочет принимать решений без сенатской комиссии по космосу, комиссия
согласовывает свои выводы с астронавтическим комитетом палаты
представителей...
- А в результате? - перебивает его спокойный голос Редфорда.
- А в результате мы наслаждаемся жизнью, а "Протей" летает, -
раздраженно заключает Леннон.
- И, кстати, это уже мало кого волнует, - грустно говорит Редфорд. -
Интереса к "Протею" хватило на неделю, А если бы не помехи радиосвязи, о
нем бы вообще не вспоминали. 90 процентов людей не могут даже представить
себе масштаб случившегося "Протей" в принципе не мешает делать бизнес,
почему же он должен волновать людей? А вот твоему бизнесу он мешает, и ты
волнуешься. - Он оборачивается к Леннону. - И бизнесу Джона он тоже
мешает, и Джон тоже волнуется...
- Ну при чем здесь бизнес, Алан? - поморщился Раздолин. - "Протей" -
проблема не экономическая и не техническая, а мировоззренческая. Мы верим,
что Вселенная бесконечна, что она познаваема и что за правду по-прежнему
стоит отдать жизнь, а уж тем более частицу материального благополучия.
Пусть на один легковой автомобиль меньше, но на один сантиметр к правде
ближе!
- Единственно, чего нам не хватало, - криво усмехнулся Стейнберг, - это
политических дискуссий.
- Ох, не могу! - закричал вдруг Лежава. - Не могу больше! До чего же
мне надоели эти разговоры! Что мы обсуждаем? Сколько это будет
продолжаться? Вместо того, чтобы действовать, мы все говорим, говорим...
- Что ты хочешь? - перебивает его Леннон. - Мы сказали Зуеву, что хотим
лететь к излучателю, мы говорили с Кэтуэем... Решать им...
- Да почему решать им?! - снова взрывается Лежава. - Мы поговорили и
успокоились. Ты что, не знаешь Кэтуэя? А Зуев твой любимый снова упрятал
нас на дно морское, чтобы мы у него в ногах не путались. Сидим, едим, в
шахматы играем, телевизор смотрим! Прямо Дом ветеранов сцены... Мне не
нужна имитация невесомости, понимаешь? Я в невесомости два месяца прожил!
И антенну эту дурацкую я в настоящей невесомости один могу смонтировать за
десять минут!
- Ну-ну-ну, - улыбается Редфорд.
- Больше всего меня возмущает то, что мы живем, как будто ничего не
изменилось. Последствия этого события могут быть страшнее, чем все наши
войны, вместе взятые.
- Ты не допускаешь, что это событие может принести всем нам величайшее
благо? - перебивает Леннон.
- Допускаю. В любом варианте речь идет о перевороте в судьбе земной
цивилизации, это вы понимаете?
- Послушай, Анзор, в чем мы перед тобой провинились, что ты на нас
кричишь? - с нарочитым спокойствием спрашивает Стейнберг.
- Ты провинился в том, что лопаешь яичницу с украинским салом, вместо
того чтобы лететь к излучателю! - отрезал Лежава.
- Это ты ее лопаешь, - невозмутимо замечает Стейнберг, - а я ее жарю...
Редфорд подходит к полке, перебирает какие-то бумаги и, взяв один
листок, возвращается к столу.
- Давайте-ка, ребята, обсудим, - говорит он задумчиво. - Я вот тут
кое-что набросал...
Все оборачиваются к нему.
- Что это такое? - спрашивает Леннон.
- Это набросок программы полета к излучателю. Самый общий,
разумеется...
- Э, нет, обсуждать давайте все вместе!
На этот веселый, добродушный голос мгновенно оборачиваются все, словно
их током ударило. В шлюзовом люке подводного дома из воды торчит
человеческая голова, лицо скрыто маской для ныряния. Тишина в доме такая,
что слышно, как скрипит мокрая резина, когда человек стягивает маску.
- Саш, это ты? - шепотом спрашивает Раздолин.
- Я, - с улыбкой отвечает Седов.
Редфорд закрывает глаза и, набрав полные легкие воздуха, кричит, что
было сил:
- Ур-ра! Саша вернулся! Ура!
Пять веселых полуодетых людей мнут и тискают мокрого Седова.
- Ну, рассказывай: все в порядке?
- Новости какие-нибудь привез?
- Новости дозревают, - улыбается Седов.
Резко звонит телефон.
Раздолин снимает трубку.
- "Атлантида" слушает... Саша, тебя. - Он протягивает трубку Седову.
- Седов. Да... Спасибо. Прибыл благополучно. Да, по-моему, неплохо
встретили. - Он косится на друзей. - Понял... А повестка дня? Ах, вот оно
что! - восклицает он радостно. - Спасибо... Конечно, конечно... До
свидания.
Он кладет трубку и, молча улыбаясь, оглядывает обступивших его
космонавтов.
- Ну?! - не выдерживает Раздолен.
- Новости дозрели, - говорит Седов. - В 12 часов в четверг
советско-американское совещание. Будет обсуждаться вопрос об изменении
программы нашего полета. Вот так, Алан... - Седов оборачивается к
Редфорду. - Кончилась ваша курортная жизнь!
11 сентября, четверг. Крым.
Три одинаковых автомобиля спешат по горной дороге к белому красавцу
дворцу, башенки и арки которого прячутся среди деревьев парка.
В одной из машин Леннон, обернувшись к Раздолину, сидящему сзади,
говорит:
- Я сегодня слушал американское радио. Знаете, как называют нашу
сегодняшнюю встречу? Вторая ялтинская конференция!
- Кстати, - Раздолин кивает в окно, - в этом дворце жил президент
Рузвельт...
Помолчали.
- А им, пожалуй, было легче, - медленно говорит Леннон.
- Почему?
- Все было понятно. Был конкретный враг. Ясна была цель.
- Ну, не легче. Все-таки была война.
- А ты уверен, что завтра не начнется такая драка, по сравнению с
которой все прошлые - детские игрушки?
- Уверен, - твердо говорит Раздолин.
- Почему?
- Потому что я коммунист, а следовательно, оптимист. Общественное
сознание может в какой-то мере отставать от уровня развития техники, но
очень большим этот разрыв быть, я уверен, не может.
- При чем тут общественное сознание?
- То, что там летает, - Лежава ткнул пальцем в небо, - не может сделать
кто-то один. Одному это и не нужно. Их много. Следовательно, понятие
общественного сознания справедливо и для них.
Во второй машине - Седов и Стейнберг.
- Саша, - говорит Джон и сразу замолкает, потому что это вырвалось у
него непроизвольно: он никогда не называл своего командира вот так, просто
по имени. И Седов тоже сразу понял, что Джон напряжен, и обернулся к нему
просто и ласково, будто и не заметил ничего. - Ты знаешь, - Стейнберг
сглотнул, что-то мешало ему говорить, - это я тогда заварил всю кашу... Ну
тогда, когда мы ходили к Зуеву... Я после много думал об этом... Все уже
забыли этот случай, а я все помнил. И вот я хотел... захотел, чтобы ты
знал...
- Спасибо, Джон. - Седов положил ему руку на плечо. - Я все понял. Все
понял, как надо, спасибо.
Машины останавливаются у подъезда дворца. На ступеньках космонавтов
встречают генерал-полковник Самарин, Зуев, вернувшиеся вместе с ним с
орбиты профессора Ятаки и Делонг, руководитель американской части
программы "Марс" Майкл Кэтуэй. Шутки, рукопожатия, дружеские похлопывания
по плечу. С террасы смотрят несколько телекамер, снуют фотокорреспонденты.
- Послы Нептуна прибыли, можно начинать, - говорит кто-то громко за их
спиной.
Все тронулись вверх по лестнице...
Светлая просторная зала. Зеркала делают ее еще просторнее. Ветер
шевелит белые шелковые занавески на распахнутых окнах. Большой круглый
стол, в центре которого два флажка: советский и американский. Космонавты
разделились на этот раз: слева сидят американцы, справа - представители
СССР.
- Господа, товарищи! - поднялся Зуев. - Мы собрались здесь, чтобы
обсудить возможность изменения программы полета космического корабля
"Гагарин" в связи с непредвиденными и всем хорошо известными
обстоятельствами. На этом изменении настаивает экипаж. Я знаю, что есть
доводы против. Прошу высказываться.
Слово просит Кэтуэй. Он улыбнулся сидящим вокруг стола и заговорил
по-русски, но с сильным акцентом:
- Кажется, у русских есть такая поговорка: за двумя зайцами побежишь,
ни одного не схватишь. Так? Очень хорошая поговорка. Почему я против
полета к непонятному излучателю и настаиваю на полете к Марсу? В первом
случае у нас есть программа, которую мы разрабатывали вместе много лет. Мы
знаем, куда и зачем летим. Наш корабль предназначен именно для такой, а не
иной задачи: это корабль с многолетними ресурсами. Мы имеем идеальный
экипаж, собранный и подготовленный именно для выполнения задач марсианской
экспедиции. В составе этого экипажа наряду с навигаторами и техниками мы
имеем биолога, физика и геолога. Наконец, наступает великое противостояние
Марса, а следующего великого противостояния, надо ждать 16 лет. Все это не
позволяет менять программу. Уже несколько лет все человечество ждет
экспедиции на Марс... Во втором случае, - продолжает Кэтуэй, - мы не имеем
никакой программы. Мы не знаем, как близко от излучателя мы должны
остановиться, не знаем, а что, собственно, мы должны предпринимать.
Корабль не предназначен для такого полета, не имеет средств для разведки в
открытом космосе. Его экипаж не подготовлен для подобной работы, выход в
открытый космос является для него нештатной программой. Согласитесь, что
для подобной космической разведки нам нужен совершенно другой экипаж, в
который было бы неразумно включать столь уважаемых специалистов, как
астрофизик Майкл Леннон и геолог Юрий Раздолин. Что будут делать они в
таком полете? Наконец, мы совершенно не знаем, как поведет себя излучатель
и что с ним произойдет через несколько минут. Мы заседаем, а он, может,
уже улетел. - Кэтуэй сел и опять широко улыбнулся всем людям за столом.
- Самое парадоксальное, что он кругом прав, - говорит, наклоняясь к
Раздолину, Седов. - Но надо с ним спорить...
Седов просит слова. Встает, вытягивается, как по стойке "смирно". Чуть
бледен - видно, что волнуется и борется с волнением. Говорит отрывисто,
сглатывает:
- Товарищи, господа! Я военный человек и выполню приказ, который мне
будет отдан. Я командир корабля и поведу его туда, куда потребует
программа. Но от себя и от имени моих товарищей - тех, кто рядом со мной,
и тех, кто сидит напротив, - я хочу сказать несколько слов. Мы понимаем,
что такое полет на Марс. Мы понимаем, что мы, члены этого экипажа, уже
никогда не увидим Марса, о котором многие из нас мечтали долгие годы. То,
что для вас называется изменением программы, для нас означает итог жизни.
Но мы понимаем также, что привязанный к Солнцу Марс никуда не денется.
Пройдут годы, и наши дети исполнят то, что задумали мы, и сделают это,
наверное, лучше нас. Но ни дети, ни внуки, ни все грядущие поколения
никогда не простят нам, если сегодня мы сделаем вид, что ничего не слышим
и ничего не видим. Мистер Кэтуэй прав во всем. Действительно, может быть,
пока мы тут заседаем, излучатель уже улетел. Что почувствуете вы, если это
случится? Облегчение? Ведь все опять будет по-прежнему... Нет! Чувство
необыкновенной утраты и, если хотите, даже стыда за всех нас, за нашу
нерешительности, недоверчивость и подозрительность, за все то, что так
часто мешало нам на Земле и что теперь мы, увы, переносим в космос... Я
убедительно прошу изменить программу полета "Гагарина" и разрешить нашему
экипажу - всему нашему экипажу, без замен, - провести разведку
космического излучателя.
Седов садится. И вдруг в тишине - одинокие аплодисменты. Все
оборачиваются. Редфорд аплодирует Седову. К нему присоединяются все
космонавты, а за ними - и другие участники совещания.
30 октября, четверг. Космос.
Отсек связи орбитальной станции "МИР-4". У передающей телевизионной
камеры - оператор в голубом комбинезоне. Ноги - в "стременах" на полу,
удерживающих его от вращения в невесомости. Седов, паря в невесомости,
старается закрепиться там, где указывает ему оператор. Он сосредоточен и
несколько даже досадует на неудобства невесомости. И говорить он начинает
без разбега, без предисловий:
- Прошу простить меня за краткость: мы должны садиться в корабль
через... - он смотрит на часы, - двадцать девять минут. Мы собирались
лететь к Марсу, как вы знаете. Наш путь изменился, но он не стал легче. Из
тысячи пунктов прежней программы у нынешней остался только один: понять. Я
хочу верить, что нам это удастся. Наш экипаж шлет привет Земле. До
свидания.
Он медленно поплыл к переходному люку...
Зуев нажал несколько кнопок на своем пульте в маленьком рабочем
кабинете и сказал торопливо и озабоченно:
- Соедините меня с Седовым, только побыстрей.
Но, когда на пульте зажегся транспарантик "Говорите", тон Ильи Ильича
стал совсем иным, веселым, даже беспечным.
- Александр Матвеевич! Ты что такой невеселый был по телевизору? -
звонко заговорил динамик голосом Зуева в шлюзовой камере орбитальной
станции.
Седов здесь один. Он проверяет показатели на маленьких нагрудных щитках
ранцевых ракетных двигателей перед тем, как положить их в мягкие ложа
контейнеров. Откладывает ракетный ранец и говорит спокойно, точно так же,
как только что говорил по телевидению:
- А что же веселиться, Илья Ильич? Дело-то ведь страшное...
Пауза: ответ неожиданный.
- То есть в каком смысле страшное? - наконец спрашивает Зуев.
- В самом прямом смысле. Ответственности страшно. За всю Землю
ответственность на нас... - спокойно отвечает Седов.
Опять пауза. Потом Зуев говорит уже не тем веселым, бодряческим тоном,
а медленно, с твердой убежденностью в голосе:
- Ты прав, Александр Матвеевич. И я рад, что ты это понимаешь и сказал
мне это.
30 октября, четверг. Земля - Космос.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг