для вашего удовольствия?
- Не только для нашего. Человеческими снами кормится две трети миров. Но
об этом не принято говорить. Это грязно. Это что-то вроде домов терпимости у
вас на земле. До настоящей любви это никак не дотягивает. Но люди отдают
информацию такими сгустками: Эти сгустки не просто велики. Порой они гениальны.
21
Вначале я решил посетить тот мир, в котором встретил монахиню без рук. Я
долго консультировался с учителем, пытаясь понять принцип настройки на нужную
конечную точку, но так толком и не понял. Это было просто, но вообще не
объяснимо логически, это нужно было почувствовать и сделать. Я сделал три
коротких пробных путешествия - точнее, три секундных прыжка - в ближние миры.
Получилось средне, но все-таки получилось. Кроме логики и чувств скарелы имели
ещё одну систему ориентировки в информации, и эта система мне никак не
давалась. Я чувствовал себя как цыпленок, которого утка учит нырять.
Впрочем, мне удалось попасть с первого раза. Вначале я был не уверен.
Мир, в котором я очутился, уже не был тихо плывущей провинциальной идиллией
шестидесятых годов. Сейчас, когда я вынырнул прямо посреди тротуара, меня сразу
толкнули в спину, обругали, снова толкнули и оттеснили к пластиковому
рекламному щиту. Улица была той же самой, за исключением двух-трех новых домов
в незнакомом мне архитектурном стиле, - той же самой, но надевшей новый наряд.
Людей стало гораздо больше, а одеты они были не то что современно - а даже по
моде двадцатых или тридцатых годов будущего века. Мимо меня летел поток
автомобилей; их формы были совершенно непривычны моему глазу. Я пролез под
щитом и вышел на газон. Это был тот же самый парк, в котором я сидел пятьдесят
или больше лет назад. Тот же самый, в котором я встретил монахиню без рук. Вот
там стоял киоск, в котором она покупала мороженное.
- Эй, ты, чего пялишься, по газонам ходить нельзя!
Обернувшись, я увидел попугайски одетого старика. Похож на дворника.
- Я пришелец, - ответил я.
- Ну так, сойди с газона и иди в бюро по акклиматизации.
- А куда это?
- Увидишь. Для вас на углах нарисованы указатели. Светящиеся зеленые
стрелки. Иди и прийдешь.
- Какой сейчас год?
- Два тысячи сто двадцать третий. А у вас какой?
- Последний раз я был здесь шестьдесят лет назад.
Дворник пожал плечами и занялся сбором окурков. Моя персона его не
интересовала. Прогресс есть эволюция безразличия к ближнему.
Пожалуй, у меня теперь не было шансов встретить свою знакомую. В
некотором смысле, я повелевал пространством, но никак не временем - этой
печальнейшей из всех загадок. Тогда ей было примерно двадцать пять. Теперь
должно быть примерно восемьдесят пять. Она одряхлела, обрюзгла и выжила из ума.
Но, вероятнее, она пропала куда-нибудь за столько десятилетий: умерла,
переехала, сожгла себя в жертвенной печи. И концов не найдешь. А жаль.
Но время шло. Нужно было спешить. Я вытащил записную книжку и увидел, что
бумага пожелтела; я переслистнул страничку и она рассыпалась у меня в пальцах
как прошлогодний тополиный лист. Именно эта книжечка была у меня шестьдесят лет
назад. Я читал её на этом самом месте.
Моя память таяала как масло на горячей сковороде. Еще минут десять или
двадцать и я забуду все и превращусь в обычного пришельца - в наивное и
любопытное существо со стертым прошлым. Тогда мне останется лишь пойти по
зеленой стрелке с тем, чтобы остаться в этом мире навсегда. Ветхие странички
моей записной книжки оказались совершенно не читаемы.
На меня снова налетели сзади. Обернувшись, я увидел монахиню средних лет.
Ее руки были обрублены по локоть.
Она поправила очки и открыла рот для гневной тирады, но я её перебил.
- Простите, у вас нет авторучки?
- Что? Нет, но у меня есть графер. Вам подойдет?
Я схватил графер, закатил рукав и стал писать прямо на коже предплечья -
то, что ещё оставалось в памяти, то, что ещё приходило на ум.
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни,
И ?? воздух, воздух вешний,
Свершивший ??? перелет.
Слова просто высыпались из пальцев. Я ухитрился вспомнить ещё несколько
строк.
И нет греха в его вине,
Ушел, глядит в глаза другие,
Но ничего не снится мне
В моей предсмертной летаргии.
- Что это? - спросила монахиня.
Я посмотрел на кривые отчетливые строчки. Слова мне ни о чем не говорили.
- Я не знаю, - ответил я. - Я пришелец, я пытался записать:
- Ничего-ничего. Главное вы помните. Если пришелец помнит, что он пришел,
ещё ничего не потеряно. Давайте я подумаю. Эти стихи писала женщина.
- Возможно.
- Но не просто же случайно они пришли вам на ум в последнюю минуту. Я
думаю, что это стихи о женщине. Правда? Ну, старайтесь!
- Да. Ее звали Тая, - ответил я.
- Тогда все в порядке, пришелец. Вы помните, где она живет?
- Только зрительно.
- Ничего, найдете.
22
Ее дом почти не изменился, только на передней стене появилась пластиковая
пленка, а остальные стены почернели и покрылись странными выбоинами - так, как
будто здесь прокатилась война. Хотя кто знает - может, так оно и было.
Бесшумный пневматический лифт вознес меня на четвертый этаж. Дверь выглядела
совсем новой, но это была та дверь, которую я искал. Не обнаружив звонка, я
постучал.
Сейчас на её руках были надеты удобные протезы в виде рукавичек телесного
цвета - видимо, очень современное устройство; она сразу узнала меня и нисколько
не удивилась.
- Входи.
Она превратилась в маленькую сгорбленную старушку, впрочем, довольно
бодрую для своих лет. Сейчас её голова была ниже моего плеча.
- Я знала, что ты когда-нибудь прийдешь.
- Почему? Пришельцы ведь не возвращаются.
- Ты был необычным пришельцем. Пришельцы не только не возвращаются, они
ещё ничего не помнят. А ты все помнил. Может быть, они потому и не
возвращаются, что не помнят куда. Ты должен был вернуться.
- А как же бог?
- О, после того случая я передумала. Я начала сомневаться. Но сомневаться
я начала раньше, из-за разговоров с тобой: Потом: А ты точно такой же. Тот же
голос, движения рук, манера садиться за стол, выражение лица, все мелочи:
Маленькие вещи не меняются.
- Наоборот, - сказал я, - не меняются только большие вещи. Если вещь
кажется тебе маленькой и не меняется, то это всего лишь верхушка утеса, который
поднимается с морского дна. А все что меняется - это только рябь на поверхности
воды.
- Слишком романтично. Но если ты прав, тогда я могу определить сколько
больших вещей было в моей жизни, правда? Например, ты. И немного другого. Но не
все из этого большое - так, среднее. А как же средние вещи - они меняются? -
Изредка. Когда одна большая вещь наползает на другую. - Ах вот как. Надо было
мне послушаться тебя шестьдесят лет назад. - О чем это ты? - Так, о своем:
Интересно, как ты меня видишь? Я ведь внутри совсем не изменилась. Но на самом
деле прошла жизнь. Для тебя это всего лишь декорации, но здесь жизнь проходила
мимо и каждая её минута была настоящей. Тебе этого не понять: Не уходи сразу,
ведь мы больше не встретимся.
- Почему?
- Ты сам знаешь почему. Зачем тебе нужна вот такая старуха, уже в могиле
одной ногой. Ты слишком долго шел, но все равно, - спасибо. Я теперь как
резиновый шарик, из которого вышел весь воздух, так, одна оболочка.
- Запах, - сказал я, - здесь тот же запах, что и шестьдесят лет назад.
- Ничего себе, комплимент. Ты хочешь сказать, что я не проветривала
шестьдесят лет?
- Нет, другое. Это что-то древнее, генетическое. Животные, наверное,
чувствуют время совершенно не так как мы. Запах так четко воскрешает прошедшие,
даже давно прошедшие мгновения, что чувствуешь как будто тебя неожиданно и
быстро прокатили на машине времени, и закрыли при этом твои глаза ладонью.
Стоит мне закрыть глаза:
- Не надо. Не надо закрывать глаза. Это иллюзия. Меня уже нет. И даже мой
голос это только мираж. Что это на твоей руке? Покажи. Зачем ты это написал?
- Чтобы не забыть.
- <Здесь все меня переживет>. Это точно, как раз про меня. Знаешь,
вначале я надеялась, что ты успеешь прийти пока я не состарюсь. Потом я
надеялась, что ещё не слишком стара. Потом надеялась, что ты каким-то чудом
сможешь вернуть мне молодость. Иногда можно поверить даже в такую глупость.
Потом я перестала надеяться, потом стало все равно. <В моей предсмертной
летаргии> - это тоже сказано про меня: Ты слишком быстро тогда ушел, я так
много хотела тебе сказать, но ты даже не попрощался.
- Я не думал.
- Да я тоже не думала. Я очень мало вспоминала тебя все это время. Ты был
не в памяти, а так - где-то рядом с памятью. Я все время была занята своей
жизнью, а твое отсутствие лишь оттеняло мою ежедневную суету, придавало ей
глубину. Вот и все. Как ты думаешь, зачем мы живем, если все заканчивается вот
так?
- Бог знает.
- Бог ничего не знает. Он вечен и ему не понять что чувствуем мы. Он
никогда не умирал сам, вот в чем дело. А мы умираем каждую секунду, каждая
секунда приближает конец. Его время плоское как блин, а наше: Я не знаю.
- Я тоже не знаю.
- Вот видишь, никто ничего не знает. Я ещё помню, что ты не любил кофе и
не пил вина. У меня стоит бутылка виноградного сока. Разопьем за встречу?
Я пробыл у неё дней десять прежде чем уйти. Она много рассказывала о
своей жизни и жизни своего мира; я помню, меня удивила одна деталь: в этом мире
две тысячи сто двадцать третьего года не было ничего, хотя бы отдаленно
напоминающего компьютер. Это делало для меня прогресс каким-то неправильным,
ненастоящим. Или даже фальшивым. Мне пришлось потрудиться, объясняя ей идею
компьютера.
- Да вы просто обманываете сами себя, - сказала она, - обманываете, когда
говорите, что не можете без компьютеров. Первые ваши атомные электростанции
работали без компьютеров и первые космические корабли взлетели без них. Без них
работало телевидение и телефонные сети. И ничего страшного. А теперь вы ставите
компьютеры даже в детских садах и уверяете, что без них и шагу не сделать. Вы
похожи на алкоголиков, которые разучились жить без бутылки.
Она так и не поняла, что значит компьютер для нас. Но, несмотря на такие
мелочи, она, наверное, была единственной женщиной, которая когда-либо меня
понимала. Или я слишком самовлюблен и принимаю за понимание простое одобрение?
Не знаю. Мы много говорили и наговорили горы всякой чепухи, но каждое слово
этой чепухи имело для нас ценность. Я ушел до того момента, когда это все
должно было закончиться. Я собирался посетить ещё несколько других миров, но
этот с тех пор так и остался звенеть в моей памяти. Не как колокольчик, а как
зуммер, напоминающий о том, что я что-то сделал неверно.
После я попал в мир больших деревьев. Здесь прошло ещё больше времени,
пожалуй, несколько столетий. Свободной земли уже не было. Не было и людей. Они
либо вымерли, либо переселились на ветви верхних ярусов. Сейчас я умел
перемещать предметы и, в частности, самого себя. Поэтому я взлетел над живым
зеленым кратером и попытался увидеть хотя бы какие-то следы человеческой
деятельности. Ничего. Я полетел над кронами, которые становились все выше и
выше. Подъем шел под углом градусов в десять. Вскоре деревья достигли облаков.
Над облаками я передохнул, наблюдая сквозь голубые провалы бесконечность листвы
внизу. Зеленый цвет становился синим на большом расстоянии. Здесь был очень
чистый воздух и превосходная видимость - не знаю, наверное, из-за того, что
деревья давали много кислорода, а люди не могли ничего запачкать или испортить.
Дальние перспективы здесь были совершенно сюрреальны: ведь геометрия этой
планеты не была геометрией шара.
Я пробовал опускаться внутрь крон. Это было захватывающе и немного
напоминало исследование подводных пещер. В том месте, где стволы старых
деревьев срастались, они порой образовывали огромные трещины, идущие, возможно,
на километры в глубину. Я не решался проникать туда. В ветвях я встретил
довольно странных хищных зверьков, величиной с белку. Они умели отлично прыгать
и перелетали довольно большие расстояния. Они собрались в стаю и, кажется,
решили меня поймать. Когда я улетел, они ещё долго скакали внизу.
Я продолжал подниматься и достиг той высоты, на которой начал замерзать.
Облака лежали далеко внизу, как клочки нерастаявшего снега. Они отсвечивали
розовым, потому что солнце начинало опускаться. Здесь жили те же зверьки, но
гораздо больших размеров - больше хорошей собаки. Они умели взлетать или
выпрыгивать вертикально. Их зубы не сулили мне ничего хорошего. Возможно, что
на большей высоте живут ещё более странные и страшные создания, а где-нибудь в
космических пространствах - вообще инфернальные твари. Когда-нибудь я вернусь
сюда. Могучая сила живой природы здесь потрясает и поражает воображение. Не
знаю откуда, не знаю для чего, но в людях живет тоска по огромному, тоска по
величественному, по вечному. Живет она и во мне. Может быть, поэтому мы строим
огромные храмы, пирамиды или колоссы на глиняных ногах.
23
Затем я посетил несчастных жителей мира покорности.
Палило желтое солнце и воздух был будто болен лихорадкой. В этом мире не
хватало цвета - он был как пленка старого диафильма, на которой все цвета
превратились в оттенки желтого и коричневого.
Серые вереницы людей с веревками на шеях медленно шли по каменной
пустыне. Хруст твердых корочек под ногами; свое усталое дыхание и над этим -
выпуклая, как линза, тишина. Теперь я был одним из них: босой, с израненными
ступнями, вспотевший в своем жарком и дурно пахнущем войлочном одеянии. Солнце
пекло непокрытую голову. На моей шее была веревка, за которую я себя же тащил.
Веревка была, что называется, <б/у>: вся замасленная и скользкая от многих лет
употребления. Я не хотел отличаться от остальных. Я собирался подготовить им
сюрприз.
Мы шли около двух часов, прежде чем достигли священной скалы. Здесь я,
отдыхая в узкой, как пляжное полотенце, тени скалы, снова выслушал историю о
том, как бог спустился с небес и высек великую истину огненным мечом. И истина
эта была о том, что покорность воспитывает.
Священнику жара не мешала. Интересно, чувствуют ли жару боги?
- Покорность воспитывает! - возопил священник и наступила жуткая тишина,
которую скалы отражали как эхо.
Все замолчали, склонив головы. Большинство из этих людей уже успели
связать себе ноги веревочками, как они делали всегда, когда не шли. Некоторые
даже вымачивали веревки в растворе соли, чтобы натертым ногам было больнее.
Пальцы связывавших работали быстро и вслепую, как у старушек-рукодельниц.
- Какого цвета были одежды бога? - довольно тихо спросил я, но мой голос
неожиданно легко разнесся по всей площади, отраженный от немых вертикальных
скал.
- Одежды были огненного цвета, - не замешкавшись ответило священное лицо
и подняло голову к небу.
С неба спускался огненный великан.
Конечно, великан был не идеален, но я старался изо всех сил. Что
получилось, то получилось. Немного этот новый бог напоминал надувную куклу, но
в руке у него был почти настоящий сверкающий меч.
Бог опустился на площадь как аэростат и прочно стал на ноги. Паломники
жались к скалам. Все молчали. Прошла минута, потом ещё минута. Все молчали.
- Заповедь! - закричал я. - Дай нам новую заповедь!
Фантом поднял меч. Двигался он неуклюже, как детская игрушка. Если бы я
сотворил такое на земле, никто бы не поверил. Наконец, огненный меч стал
чертить слова. Всего три слова. Я долго думал перед этим какие слова оставить в
качестве заповеди. Все же моему разуму до божественного далеко. Я придумал лишь
<Свобода, познание, милосердие>. Звучит не очень мощно, но я ведь в первый раз
в роли бога. Надеюсь, что в последний.
Начертав заповедь, фантом обвел всех глазами и засмеялся. Я остолбенел:
это уже было не надувное чудище, лишь отдаленно напоминающее многократно
увеличенного человека, а нечто настоящее - фигура в огненном плаще, тело
которой было темно-шоколадного цвета. Бог был слишком широк и приземист для
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг