вниз, прямо к вечевой площади. За конным отрядом бросились и остальные.
- Mужайтесь, ребятушки! - кричал Угоняй, отбивая удар за ударом, - Не
пустим супостата!
По всей улице кипела яростная схватка. Душераздирающие крики людей, стоны
и ржание мечущихся лошадей, звон клинков и скрежет рвущихся кольчуг. На
Угоняя набросилось шестеро. Он защищался с великим трудом.
По всему было видно, что им приказали взять бунтаря живым. Но и тогда он
показывал яростную храбрость и поразительное ратное умение. Старик стоял
непоколебимо.
Его меч свистнул, взлетел и рухнул. Шелом на враге раскололся, череп
хрустнул, в стороны плеснуло кровью и серой кашицей. Кияне отступили,
Угоняй утёр бороду, но передышки не последовало. На него бросился молодой
и рьяный дружинник. Парня выдали глаза, тысяцкий прочитал, куда удар, он
ловко поймал движение стали, неуклюже развернулся и снова окровавил меч.
Противник дёрнулся и повалился набок. От плеча до плеча быстро
расползалась алая полоса. Наскочившему второму Угоняй тут же подсёк колено
не прекращающимся волнистым движением тяжёлого клинка, третьему стремление
металла рассекло кисть.
Тысяцкий проклинал дозорных, но ещё надеялся, что там, на вечевой площади,
волхв сумеет воодушевить земляков. Даже если бы это было так, не видать
ему ни Богумила, ни старухи своей, ни внучат. Стрела угодила в плечо, в
едва различимую щель между изрубленными пластинами доспеха.
- Держись, старик! - крикнул ему кто-то.
- Уходите! Со мной кончено! - прорычал он в ответ.
Плечистый новгородец заслонил тысяцкого щитом, в который ткнулись ещё две
стрелы, но тут же рухнул, поражённый копьем в живот.
Перчатка мешала. Угоняй потянулся к плечу, ломая древко. На него налетели,
сбили с ног и смяли, выкручивая руки назад. Превозмогая тяжесть, мощный
старик в какой-то миг отшвырнул, разметал ретивых. Кто-то занёс над ним
рукоять меча, пытаясь оглушить. Да уклонился тысяцкий, перехватил врага,
повёл и с хрустом вывернул руку из сустава.
Напрасно. Громадный всадник с размаху обрушил на старца ужасный удар
секиры...
* * *
Площадь гудела. Никто друг друга не слушал. Все попытки Богумила воззвать
к землякам тонули в бушующем море страстей. К жрецу протиснулся малец,
перемазанный сажей, через спину наискось шёл кровавый след:
- Худо, дедушка Богумил! Кияне по всей реке жгут дворы, горит Великий
Город! Твоих тоже порешили...
- Будь он проклят, Добрыня-Краснобай! Покарай его боги!
В тот же миг справа и слева в толпу врезались отряды налетевших, как
ветер, всадников. За ними звенели копьями вражьи ратники. Дикая мешанина,
скрежет железа, снова кричащие и плачущие навзрыд люди. Трепещущие в
судорогах тела.
- Пожар! Караул! Горим! - заорали со всех концов на разные голоса.
И тысячные людские массы вдруг стали расползаться, словенское озеро
стыдливо утекало сквозь узкие улицы, и Путята не мешал его стремлению.
Площадь быстро пустела. Пыль обратилась в кровавую грязь. Всюду валялись
трупы задавленных и посечённых горожан. Хрипели умирающие, стонали
раненные.
Богумил в бессилии воздел посох к небесам, но вышние боги не слышали
своего служителя.
- Быдло и есть быдло! Что с них возьмёшь? - рассмеялся вельможа,
посматривая свысока в сторону беспорядочно мечущихся новгородцев.
Расторопный конюший придержал скакуна. Княжий дядя ступил на землю, умытую
славянской кровью. Не побрезговал Добрыня сапожки замарать - не впервой
ему.
- Давайте сюда волхва, - приказал Малхович конюшим.
Ростовцы шли плотным строем, выставив копья, вытесняли люд в проулки и
гнали вниз к Волхову. Над городом повисла серая дымная пелена. Подъехал и
Путята, спешился, не посмел с дядей княжьим с седла говорить.
- Ну, что? Взяли Угоняя? - спросил Добрыня воеводу.
- Не гневись, светлейший! Больно крепок оказался! Гори он в пекле! -
выругался Путята. - Да и этот, - воевода указал на Богумила, которого
только что подвели, - тоже не слаб.
Тяжело шёл Богумил. Не посмели кияне волхва новгородского скрутить - сам
он к разорителям Нова-города подступил.
- Что скажешь, дед! По-княжьему вышло, али нет? - ухмыльнулся Добрыня.
- Проклятье тебе, боярин! Будь проклято семя твоё! - замахнулся на
вельможу Богумил, но ударить не успел.
Краснобай с яростью ткнул старика ножом под бок, предательское железо
вошло в тело по самую рукоять. Богумил охнул, выронил корявый посох,
ухватился за одежды убийцы и стал медленно оседать. Тот отпихнул старика,
верховный жрец рухнул на колени, но подняв быстро хладеющие персты,
трясущимся пальцем всё же указал в сторону Добрыни:
- Внемлите, Навьи судьи! И ты, внемли, жестокий Вий! Веди мстителя! -
вымолвил старый волхв, пав навзничь.
- Я иду! Я слышу, отче! - крикнул Ругивлад, что было сил, и очнулся. - Мы
идём! Трепещите, церковники! - повторил молодой волхв. - Ни хитру, ни
горазду суда Велесова не избежать!
МЕЧ НЕ ЗНАЕТ ГОЛОВЫ КУЗНЕЦА
"Твоей лишь душе
ведомо то,
что в сердце твоём;
худшей на свете
хвори не знаю,
чем духа томленье".
("Речи Высокого")
Здравствуй же, свет моих тёмных очей! Вот уже всё плохое позади, и уже
ничто не может угрожать тебе каждую минуту. Боль ещё остается, но это же
та боль, которая со временем проходит? А я неизлечимо болен, болен тобой и
не желаю выздоравливать уже никогда. Зачем? Как томительно тянется время
от каждой прежней встречи до новой встречи, и как оно несётся вприпрыжку,
едва ты позволишь встретиться. День, как миг, пролетает, а я стою под
твоим окном. Может, хотя бы рукой помашешь вслед?
О, твоя рука, эти точёные холодные пальчики, к которым я припадаю щекой,
ужасаясь их холода, и в порыве согреть! Но ты прячешь руку. Не прячь, я
отпускаю, хотя на губах ещё странный терпкий привкус кожи и трепет в
груди, который надо унять, во что бы то ни стало. И напрасно...
Потом я ухожу. Медленно-медленно я иду тенистым парком, тем самым, где ты
когда-то давно так бесстрашно ответила мне на первый поцелуй новым, таким
восхитительным.
Когда ты рядом, я счастливейший из смертных, и я несчастнейший из них,
если тебя рядом нет. За что мне это смятение, за что мне это счастье, моя
дорогая Марианна? Может, за то, что надеялся до последнего? Может, за то,
что не высказал, не допел, недолюбил там, в какой-то иной жизни? Я теряюсь
в решении этой загадки, и лишь ты способна дать на неё ответ, ответ, от
которого всё зависит для меня в этой, последней...
Но я утомил тебя, я не буду, я умолкаю... сейчас, сегодня... А если
всё-таки сломаешь ты молчания печать... Сломаешь ли? Так спи, не смею я
тревожить твой сон и твой покой. И я тоже забудусь сладкой грезой, а утром
всё растает...
* * *
- Ну и погодка, Ридар! - молвил Старик, прислонив посох к плечу, и
протянул к огню длинные, белые, как у мертвеца, пальцы.
- Почему ты решил, что я - рыцарь? - удивился тот.
- Потому что там, на перекрёстке, вороны клевали чью-то павшую лошадь. Вот
я и решил, что хозяин ушёл недалече по такой слякоти, - объяснил Старик.
- А ты прозорлив, - усмехнулся Ридар и сдвинулся по бревну, давая место
гостю. - Одно не пойму, сам-то из лесу вышел, а знаешь, кто нынче у
падальщиков на ужин. Впрочем, я уже ничему не удивлюсь. Ты садись, Старик.
Держи-ка, согрейся малость!
- Благодарю, путник-странник! Да вознаградят тебя боги! - с этими словами
гость приставил посох к высившемуся тут же морщинистому дереву и уселся
рядом с хозяином кострища, подобрав полы грязного выцветшего от времени и
солнца дорожного плаща.
Потом он принял обеими руками, как велит обычай, баклажку и щедро вылил её
содержимое в рот, более похожий на хищную волчью пасть.
Ридар покосился на топор, что был у него за бревном по левую руку.
"Пустое! - успокоил он себя. - Дед, конечно, не слабак, но на татя не
похож..."
Старик фыркнул, отёр усы и бородищу, огладил её, стряхивая капли браги, и
вернул флягу Ридару.
- Многие отвернулись от старой веры, - сказал он затем, - а ты, должно
быть, ездил к самому великому Ясеню.
- Да, я оттуда, и я держусь веры предков моих, и силы прошу у истинных
богов наших, - подтвердил Ридар неохотно и, не вставая, подложил в огонь
сучьев.
- Добро, - вроде обрадовался его гость. - Но в телеге прошлого далеко не
укатишь.
- И так же плохо, коли за спиной пустота, - возразил Ридар, оглядывая
Старика.
Долговязый гость оскалился, покачал головой, и снова протянул руки к
пламени, разве что не в самый костёр залез. А руки были мощные - жилы, как
толстые тетивы - только ещё белее, чем сами ладони.
- Ты ведь не из местных? - спросил Ридар Старика.
- Ну и что? Тут всё окрест мне хорошо знакомо, настоящих драконов здесь
нет - а мелочь всю повывели, - неожиданно откликнулся тот, - и Орма,
которого ты желаешь найти, тут тоже нет.
* * *
... Не успел я выйти за порог, а меня тут же потянуло обратно, к твоему
окну, Марианна, и я чуть ли не за волосы развернул себя в сторону своей
усадьбы.
И снова весь вечер я метался от стены к стене, комкая баллады, не
уложившиеся в размер, как в ложе коварного еллинского Прокруста. То я звал
тебя, то проклинал собственное воображение, то снова призывал могучих
богов.
Лунный день был ничуть не лучше, я сходил с ума, изыскивая малейший повод
увидеть тебя, чтобы убедиться, не совершил ли я ещё какой-нибудь дикой
ошибки, задев милое черноокое создание. Твой несносный Ридар большой
путаник...
Вот уж скоро настает время Тюра, бога побед. Какой-нибудь час. И с голубем
моим почтовым ты получишь эти черты и резы, ты пробежишься по ним
взглядом, и подумаешь, что в части рифмоплётства у Ридара получалось
лучше. Но стихи - такой хитрый предмет, они, как мёд. Так, напои же меня
хоть как-нибудь, хотя бы один глоток, потому что при эдакой жажде я не
способен к науке благословенных Одином скальдов! А ты, показывая баклажку,
полную сладчайшего напитка, вновь закрываешь горло, измучив меня так, что
свет порою меркнет в глазах.
Я сейчас как натянутая струна, я так чутка к каждому твоему жесту, слову,
что если он неверен, а оно - холодно - я не смогу больше звучать.
Я - струна, и мечтаю, жажду хоть что-то спеть для тебя и только для тебя,
а ты боишься моего звучания. Да, позволь же мне это сделать, потому что
рано или поздно я оборвусь, а новая струна, которую ты натянешь - то буду
уже не я.
Ведь то единственное, о чём я прошу - быть тебе необходимым. Человек лишь
тогда человек, а рыцарь - лишь тогда рыцарь, когда он нужен хоть кому-то,
а если же он необходим любимой, то обретает небывалые силы.
Как вырваться к тебе на волю в ещё пущий плен твоих мягких волос, манящих
уст и чарующих глаз - разве же это не счастье?
Сейчас же представляю себе внимательные взгляды друзей, когда я войду...
Кто-то улыбнётся из них, чисто из любопытства наблюдая за нами. Я
приближусь к тебе, я подойду близко, совсем близко, но ты ничем не выдашь
себя, и я, как ни в чём ни бывало, целомудренно коснусь твоей ладони
иссохшими губами.
Мы разочаруем их - не так ли? Но весь следующий вечер я буду вновь ловить
твой взгляд, внимать твоему дыханию и стараться удержать твои пальцы хоть
на секунду в своих, и только лёгкая дрожь самых кончиков выдаст меня с
головой...
Чего же мне ещё? Я верю, я чувствую - ты тоже не так невозмутима, как
кажешься, потому что между нами есть такое, что и не снилось им,
наблюдающим с лёгкой дружеской улыбкой. Светлое, невесомое, непередаваемое
словами и, по мне, совершенно немыслимое притяжение.
Но я должен отталкивать тебя, и ты должна меня сторониться. Мы продолжаем
друг друга проверять, чтобы ненароком не причинить боль, но я уже согласен
испытать и её вновь... когда-нибудь. Потому что сейчас нет большего
мучения, и большей радости, чем эта странная неопределённость, назначающая
сроки. Сроки до чего?
Ты "не готова", но я с тебя и не брал никакого слова, и ты ничего мне не
должна, ты всё уже знаешь про меня и так, и мне было это необходимо, чтобы
хоть кто-то это про меня знал.
Я пишу, а по телу - нега, меня качает волна таких переживаний, которые я
не променял бы на прежнюю успокоенность и скованность. Мне хорошо
настолько, что мне плохо. Нелепо это звучит, и я не понимаю, да и не хочу
понимать, как это можно объяснить.
Стоит мне отправить одно письмо - я уж сажусь за новое, и ты опять рядом,
здесь, перед моим мысленным взором, и мы вместе. Какой изуверский, но
единственно верный путь не потерять тебя - это оттолкнуть до поры до
времени!
Ты посмотри мне вслед - я не стану оборачиваться, плохая примета, и хоть я
не суеверен - лучше смотреть друг другу в глаза, не отрываясь, чем потом в
спину.
А теперь спи, и приснись мне, моя родная Марианна. Это же твоё время, оно
уже скоро, оно уже наступило! Ночь.
- ... настоящих тут нет, кроме одного, Ридар!
- Ты непростой старик, - сказал Ридар.
Ухватив быстрым движением топор, он вскочил на ноги, развернулся в прыжке,
и мигом оказался по другую сторону костра.
- На гостя, да с топором! Как это по-людски! - ухмыльнулся Старик и взялся
за посох, длинный, в рост, и чёрный, как сама ночь. - Что стоишь,
раздумываешь?
- На старого у меня рука не поднимется! - ответил Ридар.
Ветер качнул макушки нависших над поляной сосен. Они и мокрые заскрипели,
засмеялись. Заухал, точно филин, и Старик:
- Дурень! Кабы ты на капище Ясеня не чертил рун - разве кто прознал бы про
твою мольбу богам.
- Уф! Так и ты был у Ясеня? - облегчённо вздохнул Ридар, опуская топор. -
Значит, ты ведаешь нашу вязь?
- И там тоже был! - ответил Старик, ударив посохом оземь. - И сплетение
знаков смыслю. Но я не пытаю свою Судьбу, ибо сказано:
"Следует мужу
в меру быть умным,
не мудрствуя много;
лучше живётся
тем людям, чьи знанья
не слишком обширны..."
Затем гость сел на прежнее место и продолжил нараспев, покачивая посохом:
"Следует мужу
в меру быть умным,
не мудрствуя много;
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг