что-то напоминающее князя Мышкина из Достоевского. Пряничков стремился как
бы слиться с собеседником, полностью стать на его точку зрения и лишь
отсюда начинал рассуждать, поминутно сверяясь с оппонентом, радуясь, даже
если в конце концов приходил к выводу, отрицающему то, с чего он сам
начинал. Плохие статьи вдруг перестали существовать, в каждой Пряничков
находил интересное, вытаскивал это интересное вместе с автором, и если
материал не подходил для журнала, советовал, куда с ним пойти. Народ
повалил в антирелигиозный отдел, за неделю Пряничковым было обеспечено
целое полугодие. В ходе производственного совещания замредактора
потребовал внести в резолюцию, что именно Федиными усилиями "Знания и
жизнь" подняты на новую высоту.
Выполнял свою должность Федя легко. Утром, кончая завтрак, уже всей
душой стремился в журнал, а к пяти тридцати начинал радостно предвкушать,
что же сулит ему и семье вечер.
Дом Пряничковых, между тем, неудержимо менялся. Квартира стала чем-то
средним между студией художника и ремонтной мастерской. Рядом с первым
мольбертом возник еще один для Наташи, эскизы перемешались со слесарными
инструментами, на столе расположились акварельные и масляные краски, на
пианино раскрытые ноты. Пол - в прошлом предмет неустанных забот Шуры -
был затертым, железные опилки въелись в щели между паркетинами. Часам к
восьми приходили спецы из Института металлов, музыканты, которых навел муж
Иветты Митрофановны, художники, журналисты. Повадился сильно ученый
математик из университета, который, толкуя, всегда смотрел вверх, вывернув
шею, будто на потолке или в небе видел свои и чужие соображения уже
отраженными и абстрагированными. Из Заштатска ехали родственники того
сектанта, потом пошли знакомые этих родственников и родственники знакомых.
Отличные это были вечера. Звучал рояль, составлялись конкурсы на лучший
эскиз или карикатуру, вспыхивали дискуссии о судьбах человечества,
читались стихи, порой тут же сочиненные. В час выговаривалось столько
умного, сколько у прежних Пряничковых не набралось бы за пятилетку.
Художники учили Федину дочку рисовать, пианисты показывали ей современные
песенки. И Шура тоже постепенно делалась раскованной. Во время споров
глаза ее сочувственно перебегали от одного говорящего к другому, иногда
она уже готова была что-нибудь сказать, но всегда кто-то в комнате
опережал ее, остроумно и живо. Она переводила взгляд на этого нового, и, в
общем, всем очень нравилась.
В двенадцать, проводив гостей до метро, Пряничков помогал жене перемыть
посуду. Вдвоем они стояли минуту-другую над заснувшей дочкой. Шура стелила
постель, Федя, еще не исчерпавшись, бродил по комнатам. Пространство и
время были бесконечно содержательны. Сутки стали емкими. Пряничков спал
часа по три.
Всего с 15 по 29 июля он оформил четыре патентных заявки в Госкомитет
по изобретениям, сделал три картины маслом, около сорока рисунков и
линогравюру. Он дал два фортепианных концерта в Малом зале Консерватории,
написал восемь статей, сценарий для мультфильма, текст для номера с удавом
в цирке и помирил подавших на развод соседей по лестничной площадке. Он
принялся за роман, почти доказал теорему Ферма, стал учить жену
английскому и выкапывать во дворе плескательный бассейн. Человек Федор
Пряничков шел по небесам, его сопровождали зарницы.
А потом все кончилось.
...То есть оно кончилось не совсем сразу. В среду 28-го Пряничков сидел
в редакционной комнате один и, пользуясь обеденным перерывом, составлял
тезисы к докладу на Московском прогностическом обществе: "Нравственность -
производительная сила". Он написал фразу "Будущее нельзя предсказать, его
можно только сделать", и вдруг ему стало скучно.
Это было, как волна. Гостиничная улица за окном потускнела, по
тротуарам шли не люди, а болезни и недомогания. Все выцвело, сделалось
двумерным. Пряничков частично оглох и попал в какой-то вакуум.
Так длилось минуту, затем волна схлынула. Мир вокруг ожил и снова стал
местом деяния и побед.
Но Федя предупреждение принял. Он мгновенно убрал тезисы в стол, не
теряя ни секунды побежал к редактору, отпросился с работы, объехал
несколько книжных магазинов и метнулся в "Реактивы" на улице 25 Октября.
Домой он привез оборудование маленькой химической лаборатории, полтора
десятка книг по органике, биологии, медицине. За вечер и ночь он
перевернул несколько тысяч страниц, заставил себя вспомнить те строчки и
абзацы, которые успел увидеть тогда в дерматиновой тетради, а утром
приступил к опытам. Понимая грозящую опасность, он взвешивал, смешивал,
возгонял, перегонял, выпаривал, поджаривал и к трем часам утра увидел, что
успех близок. Длиннющая формула была собственноручно им выведена на листке
из блокнота - СxНуО..., заключенные в квадратные скобочки, а далее в
полном порядке все эти СНзN, ОС и СО, выстроенные ромбиками и трапециями,
в которых прежде из всей редакции мог разобраться только Гурович, ведавший
совершенно точными знаниями, да и то без энтузиазма. И в пробирочке на дне
хлопьями выпало в осадок некое белое вещество.
Федя вздохнул счастливо и утомленно. Играли невидимые оркестры,
сверхзвезды ощутимо взрывались в дальних краях нашей Галактики.
Он поднял руку, но в этот миг оркестры умолкли, мир стал сужаться все
стремительней и стремительней и в конце концов весь ограничился низкой,
душной комнатой на улице Кондратюка.
Федино лицо переменилось, он брюзгливо вытянул губы, с неудовольствием
глядя на пробирку. Протянутая рука опустилась.
...Шура пришла в шесть, молодая, оживленная, с новой прической. В
проходной комнате мужа не было, стол загромождали колбы, реторты, змеевик,
пахло химией. Шура прошла в маленькую.
Пряничков сидел у заросшего за последние недели пылью телевизора и тупо
смотрел на экран. В стекле передвигались безликие фигурки, бегало светлое
пятнышко. Раздавался монотонный голос комментатора: "Парамонов...
Петров... Пас к Маркарову... Опять Парамонов... Петров..."
И это был конец.
Услышав дыхание за спиной, Федя поднял на супругу унылый взгляд, не
здороваясь, сказал:
- Ты... это... Убери там.
Шура сразу все поняла, шагнула назад, тихонько переоделась у шкафа...
Зазвенела химическая посуда, ссыпаемая в ведро. Листок с формулой привлек
внимание Шуры, она заглянула с ним к мужу.
- Тоже выбросить?
Пряничков не повернулся и не ответил.
В последующие дни сами собой рассасывались, исчезали инструменты и
ноты, один мольберт, другой. Понемногу реэмигрировала мебель - торшер с
двумя рожками, трюмо. В конце августа торжественно въехал и воцарился
сервант.
Еще около месяца, правда, по инерции, приходили верстки, сверки статей
и рассказов, раздирался в прихожей телефон, призывая Пряничкова на
обсужденья. Несколько вечеров еще заглядывали было новые знакомые, но Федя
смотрел на гостей с такой угрюмой подозрительностью, что вскоре все визиты
прекратились.
Сейчас в доме Пряничковых девочка со своими уроками теснится где-нибудь
на уголке полированного стола, откинув край скатерти. Шура употребляет
субботу и воскресенье на уход за многочисленными лакированными
поверхностями. Лоснится навощенный пол, и родственники, приезжающие по
обязанности раз в два месяца, в передней снимают ботинки и туфли, как
перед входом в мечеть, сидят смирно, помалкивают.
В редакции "Знаний и жизни" опять думают, отчего бы это Пряничкову не
перейти в какой-нибудь другой журнал. Авторов он не ставит ни во что, а
когда ему пытаются возражать на "Все уже было" и "Ничего не выйдет", все
сказанное падает в яму его сознания мягко, без отклика, как ветошь, и
копится там неподвижной кучей, неразобранной, стылой.
Эпоху своего короткого взлета Федя вспоминать не любит. И только
редко-редко, когда он один в квартире, а по радио передают настоящую
прекрасную музыку, им овладевает беспокойство, маленькие глазки
расширяются, в них возникают жалобы и тоска, как у собаки, которая хотела
бы принадлежать к миру людей, но понимает свою безгласность и мучается
этим пониманием. Что-то заперто в его душе, забито, отгорожено сплошными
железными обручами от того ряда, где могло бы стать чувством, мыслью,
действием.
Такова история, приключившаяся с Федей Пряничковым. И она наводит на
некоторые размышления.
Интересно было бы, например, припомнить в этой связи опыты доктора
Крайковского, которые тот начал еще задолго до появления в Москве
бородатого незнакомца. Крайковский гипнотизировал добровольцев, в этом
состоянии предлагал им рисовать, и за несколько сеансов испытуемые
достигали уровня выпускников средней художественной школы. Если с
кем-нибудь ничего не получалось, Крайковский брался за обучение такого
человека музыке, либо чему-нибудь еще и в результате пришел к выводу, что
людей следует делить на группы не по способностям - одни талантливы, а
другие нет, - а по тому, как, в какой форме тому или иному лицу удобнее
свои таланты материализовать.
Не исключено, что доктор как раз и прорывался сквозь те железные
обручи, которые таблетка на время разрушила у Феди.
Крайковскому же принадлежит мнение, высказанное, естественно, без
всякой абсолютизации, что гипноз не есть сон, а скорее пробуждение. Тут он
опять-таки предвосхитил бородача, написавшего в своей тетрадке, что, мол,
множество людей, как правило, спит.
Ну, а что, если это так на самом деле?
Если многие из нас частично спят не только в смысле нормальных
ежесуточных семи-восьми часов, а в более широком плане? Ведь, вероятно,
есть даже такие бедняги, что всю жизнь до последней минуты проводят,
проживают в какой-то дреме, запертыми, хотя и выполняют вроде бы все, что
человеку положено, кончая школу и вуз, заводя детей, где-то работая и
получая порой поощрения, но так и не просыпаясь.
Вместе с тем, невольно задаешься еще одним вопросом. Раз такой вот Федя
смог радужно расцветиться, приняв таблетку, отчего это недоступно всем, в
том числе и просто рядовым гражданам, как, например, мы с вами,
многоуважаемый товарищ читатель?
А с другой стороны, обязательна ли химия, нельзя ли как-нибудь без нее
обойтись? Проснулась же Наташа - вот именно, Наташа, Федина дочка. Что-то
соскочило в ней, она пробудилась, сдвинулась со своей "Старинной
французской", пошла вперед и с каждым днем идет все быстрее. Тоненькая
такая, а как сядет за инструмент... И это при том, что Пряничковы от
уроков отказались, ибо уроки напоминали Феде о недавнем прошлом. Однако
Наташа сама встречается с Иветтой Митрофановной, а недавно муж этой
учительницы - встрепанный музыкант - водил девочку в училище имени
Гнесиных, там послушали и сказали, что примут.
Другими словами, нет ли чего-нибудь такого в современной атмосфере, что
само по себе начинает нас открывать и пробуждать? Может быть, и не надо
обвинять в предательстве того бородатого здоровяка, который позволил
своему изобретению погибнуть, - бородача этого, кстати, долго искали
потом, искали по четвергам и не четвергам, до ливней и после, но так и не
нашли. Возможно, что он даже сознательно пошел на некую демонстрацию, а
там предоставил процессу развиваться самостоятельно - рассудил, что
получить способности от таблетки кой-кому показалось бы унизительным.
Дело, видимо, в том, что в течение сотен тысячелетий человека давила
природа, да и его собственные собратья тоже не слезали с шеи, - приходится
ли удивляться, что некоторое хорошее в нем приторможено и частично спит.
Но теперь это позади, родилось новое, и не пора ли всем окончательно
пробудиться...
В чем, собственно, вопрос-то?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг