В особом отделе армии Званцов рассказывал и о своих первых снах, о
грузовике с бидонами и шофере. И немец показал, что это относилось к его
воспоминаниям о тридцать девятом годе в Польше, когда они еще летом стали
тайно завозить оружие в немецкие поместья на территории Польского
государства и создавать там фашистскую <пятую колонну>. Об одной такой
истории, когда их чуть не выдал польский шофер, <старик> и вспоминал в ту
ночь, когда Званцову снились парк и склеп, где прятали автоматы. (Тот
маленький домик без окон был склеп.)
В особом отделе очень удивлялись способности Званцова чувствовать
чужие мысли и даже хотели задержать его при штабе армии, чтобы ему снились
мысли тех пленных немецких офицеров, которые были убежденными фашистами и
отказывались давать нужные показания. Но Николаю уже ничего не снилось, он
чувствовал себя неловко при штабе и стал просить, чтобы его отпустили в
батальон, что в конце концов и было сделано.
А Удубченко остался служить при особом отделе. Он сдал туда пишущую
машинку <ундервуд> и ту папку с делами. Его назначили ординарцем при одном
подполковнике, и он сразу радостно приступил к исполнению обязанностей.
Вот такая история приключилась с Николаем Званцовым, и он рассказывал
нам ее долгими вечерами в феврале сорок третьего года в Ленинграде, на
Загородном проспекте, напротив Витебского вокзала. Одни сразу поверили
ему, а другие выражали осторожное сомнение и говорили, что тут еще надо
разобраться.
Действительно, тут еще не все ясно. Но с другой стороны, мы и в самом
деле не до конца знаем свой организм. Вот, скажем, друг рассказывал мне,
что, когда он во время войны был в партизанах в районе Львова в лесах, их
часть наткнулась на одного танкиста. Этот парень бежал в сорок первом году
из плена, но ему не повезло, он не сумел присоединиться ни к одной из
групп и целый год прожил в лесу один, пока не встретился с нашими. Так за
это время у него, например, выработалось такое обоняние, что за пять
километров он мог почуять дым и даже определить, что за печь топится - на
хуторе или в деревне. Опасность он чувствовал тоже на очень большом
расстоянии и ночью, лежа где-нибудь во мху под деревом, просыпался, если
даже в километре от него проходил человек. Кроме того, он мог еще идти
через любое болото, даже такое, где никогда раньше не был. Каким-то чутьем
он уверенно вставал под водой на те кочки, которые не проваливаются, и
свободно обходил опасные места. В партизанском отряде он стал потом
разведчиком и однажды вывел людей по совсем непроходимой трясине, когда
они были с трех сторон окружены немецкими карателями.
Хотя, пожалуй, это уже другое...
Вообще, в те времена, когда мы слушали Николая Званцова, вопрос о
передаче мыслей на расстояние вовсе не затрагивался печатью. И позже
долгое время почему-то об этом ничего не говорили, так же, как, например,
о кибернетике. Но в последние годы положение переменилось. Не так давно в
журнале <Техника - молодежи> была целая дискуссия по этому поводу. Там же
было напечатано, что, когда в Москву приезжал Норберт Винер, прогрессивный
зарубежный ученый, который написал книгу <Кибернетика>, в Московском
университете студенты его спрашивали, способен ли мозг давать
электромагнитные волны такой мощности, чтобы их можно было принимать. Он
ответил, что частота излучений мозга - та, которая пока известна, -
настолько низкая, что для передачи и улавливания потребовалась бы антенна
величиной с целый Советский Союз. Но тут же он добавил: не исключено, что
мозг способен излучать и излучает более высокочастотные ритмы.
Как-то в одном журнале была заметка, где говорилось, что образы,
например, - не слова, а образы, - возможно, и могут передаваться, и
рассказывалось об опыте двух американских ученых, из которых один сидел в
лаборатории и представлял себе разные фигурки, а другой в это время был
далеко на подводной лодке и кое-какие из этих фигурок принимал в мозгу.
Конечно, было бы хорошо, если бы Коля Званцов мог прочитать эту
заметку. Ему очень приятно было бы узнать, что наука уже подходит к
объяснению того, что с ним случилось. Но к сожалению, он не может прочесть
эту газету, поскольку он погиб на самом краю войны в 1945 году.
Один парень, который позже служил вместе с ним, рассказал мне, что
тогда, после здравбатальона, Званцов участвовал в освобождении Луги, снова
был ранен и, выйдя из тылового госпиталя, попал на 4-й Украинский. А там
благодаря одной из случайностей, столь частых на войне, в один прекрасный
день вместе с группой бойцов пополнения предстал перед лейтенантом
Петрищевым, с которым вместе встретил двадцать второе июня сорок первого
года под Брестом.
С Петрищевым Званцов вошел в Венгрию, зацепил даже кусочек Румынии,
освобождал Дебрецен, повернул потом на Мишкольц, перевалил Карпаты и
взобрался на невысокие горы Бескиды - уже в Чехословакии. Он исправно нес
солдатскую службу, грудь его украсилась многими медалями и орденами, и он
вырос уже до старшего сержанта. Но в зеленом месяце мае, когда их часть
поддерживала танкистов генерала Рыбалко, в одной из схваток был ранен
Петрищев. Званцов сам вынес с поля боя мрачного лейтенанта Петрищева,
который, собственно говоря, был уже не лейтенантом, а капитаном, и не
мрачным, а, наоборот, веселым и радостным, так как война кончилась и семья
его была освобождена войсками 2-го Украинского фронта, и он получил даже
письмо, из которого понял, что жена его осталась жива и две маленькие
девочки тоже остались живы и были уже не такими маленькими, поскольку
подросли за четыре года войны и смогли даже написать ему кое-что в этом
письме, но только печатными буквами. Званцов вынес капитана Петрищева и
сам сдал его в санбат, и капитан записал ему свой адрес в далекой России,
а Званцов положил эту бумажку с адресом в нагрудный карман гимнастерки.
Потом он пошел в свою часть, но за это время обстановка переменилась.
Батальон оказался отрезанным от санбата, и Званцову пришлось одному
пробираться в направлении на Пршибрам. Он бодро пустился в путь, лесом
обходя дороги, которые были заняты отступающими фашистскими дивизиями, шел
день, выспался ночью в лесу на поляне и утром увидел вдали городок, в
котором рассчитывал найти своих. Но в долине внизу двигался большой отряд
из <ваффен СС> - все в черных рубашках со свастикой на рукаве и в
петлицах, с автоматами в руках и кинжалами у пояса. А когда он поглядел
направо, то увидел там дым и гарь догорающей деревни, когда посмотрел
налево, по пути движения отряда, то увидел, что в другой деревне бегут
женщины и дети, крестьяне выгоняют скотину из сараев, и услышал, что там
стоит крик и стон.
Миг он смотрел на эту картину, потом кустами перебежал вперед,
спустился пониже к дороге, выбрал местечко с хорошим сектором обстрела,
прикинул, где он будет тут перебегать и маневрировать, снял автомат с
плеча, лег, подождал, пока те, в черных рубашках, подойдут так, чтобы он
мог видеть, какого цвета у них глаза, скомандовал сам себе и открыл огонь.
Но эсэсовцы тоже были, конечно, не лопухи. Для них война шла уже
как-никак шестой год, они тоже все знали и понимали. Ни одной секунды
паники они не допустили. Когда первые упали под выстрелами Званцова,
другие тотчас залегли, рассредоточились, быстро сообразили, что он тут
один, и, подавляя его огнем своих автоматов, стали продвигаться вперед.
Званцов стрелял в них и, когда его ранило первый раз в ногу, сказал
себе, что хорошо, что не в руку, например, но тут же подумал, что,
пожалуй, это уже не имеет значения, потому что жить ему осталось не часы,
минуты. И пожалел он чуть-чуть, что именно этой дорогой пошел отряд
<ваффен СС> в черных рубашках, потому что и ему, конечно, лестно было бы
вернуться в Ленинград и увидеть свою жену Нюту, с ней и сынишкой пойти
весенним воскресным утром в Летний сад при всех орденах, постоять у
прудика, где написано <Лебедей не кормить>, и посмотреть, как солнечные
блики играют на аллеях. Но делать ему было нечего, и он продолжал стрелять
до тех пор, пока с гор не сошел партизанский чешский отряд и не ударил
эсэсовцам во фланг, и они откатились и ушли, прогрызая себе путь на запад,
чтобы сдаться в плен американцам, а не советским войскам.
Чехи из чешского партизанского отряда подошли к Званцову и хотели
сделать для него все хорошее. Но они уже ничего не могли для него сделать,
поскольку Званцов лежал в луже крови и умирал. Они обратились к нему
по-чешски, и он их почти понял, так как, двигаясь по Европе, изучил уже
многие иностранные языки и в частности, по-чешски знал слово <друг>,
которое на этом языке звучит, кстати, совершенно так же, как и по-русски.
Небо для него раскололось, запели невидимые трубы, дрогнули земли и
государства, и Николай Званцов отдал богу душу.
Чехи из партизанского отряда подняли его, понесли на высокую гору и
положили на маленькой красивой полянке в таком месте, где между больших
камней, поросших травой, под соснами бьет сильный ручей с холодной
кристальной водой.
И там Званцов и лежит до сих пор.
Но каменный уже.
Вышло, что в той чешской деревне был один чех по специальности
скульптор. Из большой глыбы на той поляне он вырубил памятник. Из гранита
сделана плита, а на ней упавший на спину, запрокинув голову и раскинув
руки, солдат. Вода из ручья бежит прямо по его груди, журчит и падает
вниз.
Званцов лежит там один. Над ним качаются верхушки сосен, он смотрит в
небо. Днем его освещает солнце, а ночью - луна, и всегда дует свежий
горный ветер.
Один он лежит. Но внизу, метров на тридцать - тридцать пять ниже,
есть такая поляна, побольше, где встречаются чешские девушки и парни,
смеются, дразнят друг друга и плескаются из ручья.
А вода та все льется и льется из его бесконечного сердца.
Ну что вы, ребята, загрустили и задумались? Кто там ближе, налейте
еще по стопке, будем разговаривать дальше, вспоминать товарищей и то, что
было.
__________________________________________________________________________
Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 03/07/2000
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг