альтернативный вариант, сменившийся другим.
Но тут, признаюсь вам, у меня опустились руки. Чувствую, что стена:
даже если привезешь что-нибудь ценное из удаленных назад веков, все равно
Петля сократит время, и либо тебя в подделке обвинят, либо поймут, что
связан с Институтом. Как ни крути, выходит, что давность лучше не трогать.
А вместе с тем жалко ужасно. Вот оно, прошлое, рядом. Пока Кабюс в
Институте, все мое - от двадцатого века до первого и дальше туда, за
великие китайские династии, за греческие ладьи, плывущие к Трое, за башни
Ассирии и египетские пирамиды...
Мои собственные накопления чуть ли не все истрачены, за три посещения
ухнуло пятьдесят тысяч Единиц Организованной Энергии.
И вы знаете, как это бывает: еще каких-нибудь четыре месяца назад жил
вполне довольный своим положением, на окружающих смотрел свысока, собой
гордился, а теперь хожу, кусаю губы.
И как раз через неделю после моего возвращения утречком по телевидению
сообщают о замечательной находке под Римом. Археолог-дилетант, копаясь в
окрестностях Вальчетты, обнаружил в развалинах древнего храма погребенный
под землей ход в стене, тайник, а в нем целую коллекцию превосходных
античных камей, знаете, такие камни с резным рельефным изображением.
Находка датируется двухсотыми годами до нашей эры - в этом сходятся мнения
искусствоведов и показания прибора.
Вот, думаю, везет некоторым. А тут можешь прыгать в прошлое, и - ничего.
Приносят газеты. На первой странице заголовки о чудесных камнях
Вальчетты.
Высказывается предположение, что это часть сокровищ какого-нибудь
римского сенатора эпохи цезарей, который в смутное время избиений и казней
решил ее припрятать. Тут же портрет человека, который раскопал потайной
ход.
Физиономия у него весьма решительная, как-то мало похожа на
археолога-любителя. В аппарат не глядит, опустил глаза, стараясь
прикинуться овечкой, а у самого рожища - бр-р-р-р-р-р!
Вечером вдруг звонит Кабюс. Пришел, сел. Мялся-мялся, потом говорит:
- Дураки мы с тобой.
- Почему?
- Да потому, что не надо было тащить картины Ван Гога в Камеру. Нужно
было там и оставить, в прошлом.
- Какой же смысл?
Он, не торопясь, берет газету с фотографией того счастливца с камнями.
Смотрит на нее.
- Знаю этого типа. Он ко мне приходил еще до тебя. Только я побоялся
связываться. С полгода назад было.
Тогда я хлопаю себя по лбу, потому что начинаю понимать. Парень нашел
дорогу в итало-американскую Временную Петлю. Спустился в Рим эпохи
цезарей, организовал там эти камни, скорей всего действительно у
какого-нибудь сенатора. Потом не стал возвращаться с ними через Камеру, а
там же пошел в Вальчетту, разыскал храм, относительно которого ему было
точно известно, что строение достоит до нашего времени. И ночью, чтоб
никто не видел, запрятал свою добычу. Потом спокойно вынырнул в
современность.
Конечно, для таких вещей надо иметь характер - в древнем Риме с
подвыпившими гладиаторами и всяким городским жульем зевать после захода
солнца не приходилось. У вельможи, естественно, были телохранители, да и
римская стража долго разговаривать не любила. Но, как говорится, волков
бояться - в лес не ходить. Получилось, что камни сквозь Камеру не прошли,
две тысячи лет пролежали в стене, состарились, что и было показано
аппаратами.
Что вы говорите? "Почему не заподозрили этого молодца при его
внешности?" Да потому что вообще таких жуков, как "археолог" и мы с
Кабюсом, мало уже осталось в мире. Народ стал доверчивый, все друг к другу
отлично расположены, все открыто, заходи чуть ли не куда угодно. Это в
моем случае уж слишком очевидно было, поэтому усатый старик так и
смотрел...
Ну, не важно. Опуская подробности, скажу, что через двадцать суток я
опять был в прошлом веке, точнее в мае 1890 года, на окраине маленького
городка Сен-Реми, где Ван Гога приютили в доме для умалишенных.
Собственно, можно было отправиться вторично в один из двух периодов, мне
известных, но все-таки я видел художника, когда он только начинал
заниматься живописью, посетил и в середине пути. Теперь имело смысл
посмотреть, каким Ван Гог будет к концу своей жизни. Однако самым важным
соображением было, конечно, то, что именно в июле он завершил два наиболее
знаменитых полотна - "Звездную ночь" и "Дорогу с кипарисами". На них я и
нацелился.
Снова утро. Страж у ворот пропускает меня, ни о чем не спрашивая. В
передней части парка аллеи расчищены, дальше запущенность, глухота. Вишня,
за которой никто не ухаживает, переплетается с олеандрами, кусты шиповника
спутались с дикими рододендронами. Женщина с корзиной белья попадается
навстречу; я спрашиваю, где мне найти Ван Гога. Это прачка, с мягким,
робким выражением лица и большими красными руками. Она уточняет, имею ли в
виду того, "который всегда хочет рисовать", машет рукой в сторону здания,
желтеющего вдали сквозь листву, и называет номер палаты - шестнадцать. Я
пошел было, женщина меня окликает и говорит, что сегодня Ван Гогу будет
трудно кого-нибудь видеть - совсем недавно был припадок. Я хлопаю себя по
карману и объясняю, что тут для него найдется утешенье.
Желтое здание оказалось отделением для буйных - окна изнутри забраны
решетками.
Но двери центрального входа широко распахнуты - как те, в которые я
вошел, так и с противоположной стороны главного корпуса. В длинном
коридоре все палаты тоже открыты - с двумя, с тремя или даже пятью
постелями. Прикидываю, что выдался, вероятно, спокойный день, больные
отпущены в сад, а обслуживающий персонал занят уборкой. Сквозняки гуляют
по всему дому. Не сказать, что обстановка гнегущая, но щемят небрежно
распахнутые двери - ими подчеркивается, что у обитателей комнат нет уже
ничего личного, своего, неприкосновенного.
Я прошагал весь коридор, повернул, оказавшись теперь уже в одноэтажном
флигеле, дошел до конца флигеля и тут увидел номер шестнадцать.
Дверь приоткрыта, стучу, ответа нет. В комнате койка, покрытая серым
одеялом, табурет в углу. На подоконнике рассыпаны краски, рядом высится
знакомый мне трехногий мольберт. Тут же куча холстов, внизу я увидел
высунувшийся, запыленный край "Звездной ночи".
Я сел на табурет и стал ждать. Издали доносились едва различимые звуки
рояля - кто-то начинал и начинал жалобную мелодию, но, взяв несколько
аккордов, сбивался, останавливался и брался снова.
Затем в коридоре послышались шаги, они приближались, я стал в своем
углу.
Ван Гог вошел, пусто посмотрел на меня, медленно прошествовал к окну.
И, признаюсь вам, мне стеснило сердце.
Я бы сказал, что он был смертельно ранен. Драма с Гогеном, сумасшедший
дом в Арле, куда художника дважды заключали, продолжающаяся невозможность
добиться признания - все это за два года прошлось по нему, как автоматная
очередь.
Виски поседели, спина сгорбилась, синие круги обозначились под глазами,
которые уже не жгли, а, прозрачные, смотрели туда, куда другие не могли
заглянуть. На нем был казенный халат, и я вспомнил по "Письмам", что приют
для умалишенных именно в Сен-Реми был избран потому, что плата за
содержание составляет здесь всего один франк в день.
Все так, и при этом странное отрешенное величие было в его фигуре. Я
смотрел на него, и вдруг почувствовал, что уважаю его. То есть колоссально
уважаю, как никого на свете. Понял, что давно начал уважать - со второй, а
может быть, даже с первой встречи. Пусть он не умеет рисовать, пусть лица
мужчин и женщин на его картинах картофельного цвета и с зеленью, пусть
поля и пашни вовсе не таковы, какими он их изображал. Но все равно в нем
что-то было.
Что-то такое, по сравнению с чем многое делалось подсобным и
второстепенным, даже, например, атомная энергия.
Я превозмог свой трепет и стал говорить, что могу дать огромные деньги
за его последние картины. Такую сумму, что он и брат не только снимут дом,
но купят. Что они приобретут даже целое поместье, что будут приглашены
самые замечательные врачи, которые поправят его здоровье и вылечат от
припадков сумасшествия.
Он выслушал меня внимательно, потом поднял глаза, и его взгляд пробил
меня насквозь.
- Поздно, - сказал он. - Теперь уже ничего не надо. Я отдал своей
работе жизнь и половину рассудка. - Он посмотрел на груду холстов, с
трудом нагнулся и бережно рукавом отер пыль с верхнего. Это были "Белые
розы". Губы его дрогнули, и он встряхнул головой.
- Иногда мне кажется, что я работал, как должно. Что большее было бы не
в силах человеческих и что этот труд должен принести плоды.
Затем он повернулся ко мне.
- Идите. У меня мало времени, я хочу еще написать поле хлебов. Это
будут зеленые тона равной силы, они сольются в единую гамму, трепет
которой будет наводить на мысль о тихом шуме созревающих колосьев и о
человеке, чье сердце бьется, когда он слышит это.
Последние слова прозвучали совсем тихо. Неловким движеньем он повернул
мольберт к свету.
И, скажу вам, я отступил. Не произнося ни звука, поклонился, вышел в
коридор, проследовал через заброшенный сад в город, на вокзал и был таков.
Тихо и скромно, как овечка. Проще простого было дождаться, когда
Ван-Гог выйдет за чем-нибудь из комнаты, зайти туда на одну минуту и
взять, что надо. Никто не стал бы меня останавливать. Но я не мог. Не
смог, даже понимая, что самому Ван Гогу несколько тысяч франков,
оставленные на подоконнике, принесли бы больше пользы, чем два его полотна.
Вернулся я в столицу Франции и прыгнул обратно к себе.
Кабюс встречает меня у Камеры трепещущий, жадно смотрит на чемоданы. Но
в поезде мною уже был подготовлен план, который я тут же и изложил.
Объяснил Кабюсу, что не способен больше беспокоить ни самого художника, ни
его родственников - пусть так и проживут, как прожили. Теперь надо
действовать по-другому. Поскольку мы все знаем и понимаем, в наших силах
совершить грандиознейшую аферу, которая не только вернет затраченное, но
обогатит нас на всю жизнь Не будем тянуть по одной-две картины. Следует
избрать время, когда художник знаменит, письма давно изданы и с его вещей
сделано множество репродукций. Например, конец тридцатых годов нашего века
- произведения искусства уже дороги, но все равно в десятки раз дешевле,
чем в 1996-м.
Главное же то, что мы станем за них платить товаром, который в наше
время почти ничего не стоит - золотом.
Понимаете, меня осенило, что я вообще напрасно пытался с подготовкой
приличного костюма, доставанием современных Ван Гогу денег и всяким таким.
Ведь можно было явиться в старый Париж чуть ли не в рубище, в первом
попавшемся ломбарде заложить золотое кольцо, на полученные деньги одеться,
продать затем браслет в ювелирном магазине, купить собственный выезд и так
далее по возрастающей. При этом никакого риска, что попадешься, поскольку
ничего из тобой предлагаемого не является ворованным и не разыскивается.
Простая контрабанда, но не через пространственную, а через временную
границу.
Продал я свой флаер, заложил дом. Кабюс тоже где-то раздобыл ЕОЭнов
или, во всяком случае, сказал, что раздобыл - тут в целом была неясность
Понимаете, проверить энергетический баланс Института я не мог, а без этого
как узнаешь, добавляет ли он вообще что-нибудь к моему вкладу. Известно
было, что поездки в прошлое требуют огромного количества энергии, но
какого именно, зависело от периода. С другой стороны, ему ничто не мешало
сказать, что его доля больше моей или такая же, а он всегда говорил, что
меньше. Правда, не очень-то я этим интересовался - пусть он даже втрое
против меня зарабатывает. Завидовать я вообще никому не завидовал, а тот
парень с камеями меня расстроил только потому, что моя глупость вдруг
оказалась очевидной... Наличных, кстати, я у Кабюса никогда не видел.
Ну, ладно. Прежде всего взяли мы два плана Парижа - тридцатых годов и
1996-го. Задача состояла в том, чтобы найти здание - по возможности
небольшое и обязательно принадлежащее частным лицам, - которое простояло
бы последних лет шестьдесят без существенных изменений. Искали-искали и
нашли.
В старину место называлось проезд Нуар, в нашем времени - бульваром
Буасси.
Одноэтажный, но довольно массивный домик, который чудом удержался возле
прозрачных громадин, ограничивающих Второй слой с юга. Съездили туда, там,
естественно, никто не жил. Мгновенно договорились с владельцами, что
снимем его на полгода, - они и деньги отказались с нас за это получать.
Недели за две я разместил заказы и собрал килограммов шестьдесят
золотых и платиновых украшений с алмазами, сапфирами и прочим. Набил два
таких чемодана, что далеко не унесешь. Кабюс приготовился, чтобы в
ближайшие дни перебраться в тот домик, наладил мне Камеру - уже четвертый
или пятый раз, не помню, - и ваш покорный слуга двинул в свое последнее,
решающее путешествие, в год 1938-й. Я выбрал именно 38-й, чтобы не попасть
к началу второй мировой войны, когда всем станет не до картин.
В общем-то, все было мне привычно. Без особых волнений возник со своим
багажом ночью на бульваре, при мне отлично сфабрикованный паспорт с
несколькими заграничными визами. Поехал на вокзал, взял билет до Брюсселя.
Оттуда перекочевал в Роттердам, пароходом в Лондон, из Лондона в
Гамбург, Кельн, Лозанну, опять в Париж. Мотался по Европе больше двадцати
двух дней и за это время превратил все привезенное из 1996-го в наличные
деньги. Вызвал даже панику на рынке драгоценностей - представляете себе,
вдруг выбрасывается такое количество товара сразу.
В Париже разыскал проезд Нуар и наш домик. Хозяева оказались предками
молодой женщины, которой предстояло владеть им через шесть десятилетий,
но, само собой разумеется, были совсем другие люди. Я объяснил, что пишу
роман, что нравится атмосфера старины и хотел бы поработать тут в полном
одиночестве. Предложил тысячу франков за месяц, они не пожелали со мной
разговаривать. Пообещал пять, они задумались, а когда сказал, что не
постою и за пятнадцатью, спросили, можно ли им остаться еще до вечера.
Место было - лучше не придумаешь. Уличка пустая, безлюдная, одни только
кошки греются на солнце, да шмыгают из подворотни в подворотню. Дом стоит
чуть в глубине, за ним глухая стена ткацкой фабрики, с одного боку склад,
с другого - унылый сад, сплошь в крапиве. Тут даже во дворике можно было б
зарыть в землю целый Кельнский собор, и никто бы не заметил.
Въехал, разложил по комнатам свое имущество, зашторил окна, спустился в
подвал. Сморю, здесь пол тоже выстлан досками -это для меня и лучше.
Набрал себе постепенно инструментов и взялся за работу. Снял доски,
принялся вырубать в кирпичном фундаменте тайник. Тогда как раз появились в
продаже первые ламповые радиоприемники - громоздкие такие ящики,
несовершенные, с хрипом, сипеньем. Зафугуешь эту махину наверху на полную
мощность, а сам внизу долбаешь. Вручную, конечно. В ту пору даже
электродрели не было. А кладка слежавшаяся - строили на века. Это в мое
время стало, что лишь бы строение от ветра или сейсмических колебаний не
свалилось, да чтобы светло и уютно. А тогда запас прочности давали раз в
двадцать больше, чем надо.
Сперва шлямбур поставишь и лупишь по нему кувалдой. Потом ломом
зацепляешь кирпич, наваливаешься, и он лезет со скрипом, как коренной зуб.
По кирпичу в час у меня получалось, не больше.
Возился я, возился, и сам все думаю: ведь небось через шестьдесят лет
вперед в этот миг Кабюс сидит в подвале, и ждет, что вот-вот проступит по
кирпичам линия тайника. Интересно так было, что вот я здесь, они там, в
одни и те же моменты, в одном и том же месте, но через время. Я чего-то
сделаю, а там отражается.
Долго ли, коротко, но дело было сделано. Почистился и временно
перебрался на жительство в отель "Бонапарт" неподалеку от Люксембургского
сада, где могли предложить действительно необыкновенные для той эпохи
комфорт и удобства.
Отдохнул и вышел в город.
Лихорадочное какое-то было времечко - вот этот октябрь предвоенного
1938-го.
Недавно Даладье вернулся из Мюнхена и заявил на аэродроме, что он и
Чемберлен "привезли Европе мир". Чехословакию отдали германскому фюреру,
который с трибуны рейхстага торжественно заявил, что ею страна не имеет
больше никаких территориальных притязаний к кому бы то ни было. А
Риббентроп, фашистский министр иностранных дел, тем временем пригласил к
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг