свежий воздух, я глубоко вздохнул несколько раз, прочистил легкие и опять
почувствовал себя крепким, готовым на все. Снова каждый тренированный
мускул играл, при каждом шаге оставался неизрасходованный запас энергии, и
я даже сдерживал себя, чтоб не обогнать низкорослого спутника Из-за
нереальности этой ситуации - я в XIX веке ночью, в степи - мне делалось
смешно. Думалось о том, что вот я шествую рядом с Ван Гогом, которому
суждено позже стать гением и всякое такое. А вместе с тем он маленький и
хилый, я же большой, сильный, ловкий. Захоти я пихнуть его как следует,
никто в мире не помешает мне, он отлетит, пожалуй, шагов на десять.
Но эта чертова дорога оказалась не такой уж легкой. Понимаете, одно
дело, когда ты пробегаешь стометровку по специальной эстроновой дорожке в
комфортабельном спортивном зале или когда вышагиваешь по туристской тропе
- на тебе пружинящая обувь и почти невесомая одежда. Тут же я был наряжен
как чучело, а тяжеленные ботинки висели на ногах, словно колодки. Не знаю,
существовало ли там какое-нибудь покрытие, на той дороге, во всяком случае
начало пути мы проделали по грязи. Потом подморозило, грязь чуть
затвердела, начала проминаться под подошвой, идти стало повеселее. Однако
еще позже грязь затвердела совсем, но сохранила при этом все неровности.
Сделалось невозможным удобно ставить ногу - то проваливается носок, а
пятка оказывается высоко, то наоборот. Миновал час, я взялся высчитывать,
сколько же это будет километров - девять миль. У меня было впечатление,
что миля меньше километра. Затем вдруг я вспомнил где-то мне попавшуюся
таблицу перевода старинных мер длины в наши и покрылся холодным потом. В
одной миле тысяча шестьсот девять метров. Всего, значит, до Цвелоо
километров пятнадцать, а за нами пока осталось меньше половины. Еще через
час я еле волочил ноги, совершенно раскис и размяк.
А Ван Гог по всем признакам был свеж как огурчик. После недолгого
молчания он опять заговорил, то и дело останавливался, чтобы полюбоваться
звездами или всмотреться на горизонте во что-нибудь такое, чего я и
разглядеть не мог, бегом догонял меня, отходил в сторону, пробуя, как
вспахана земля, и так далее. Ему подобные концы были впривычку, он, может
быть, ежедневно проделывал еще больший путь с мольбертом и тяжелым ящиком
с красками. И вскоре я сообразил, что, пихни я его действительно, в
сторону отлетел бы скорее кто-нибудь другой, а не он.
Не помню, как уж мы добрели до этого городишки, где я предоставил Ван
Гогу все хлопоты, а сам уселся на ступени у входа в ссудную кассу, вытянув
гудящие ноги.
Обратный путь был еще ужаснее. При свете звезд, поскольку луна зашла,
Ван Гог вгляделся в мое лицо, участливо осведомился, здоров ли я, и
предложил опереться на его плечо. Так я и сделал, он, можно сказать, почти
доволок меня до дому.
Хижина оказалась пустой, хотя и натопленной, - хозяева ушли ночевать к
родственникам. Старухина постель была застелена свежими простынями. Ван
Гог сказал, что это для меня, а сам улегся на деревянной скамье. Но,
во-первых, на короткой кровати мне пришлось сложиться чуть ли не в восемь
раз, а во-вторых, мутили голову спертый воздух, всяческие непривычные
запахи, да скрип и шевеленье за стеной, где в хлеву помещалась корова.
Из-за духоты мне делалось дурно, я несколько раз выходил на улицу, но там
моментально замерзал. Забыться удалось только под утро, но в семь часов
Ван Гог заботливо разбудил меня, поскольку помнил, что мне надо в
Амстельланд на дилижанс.
Позавтракали миской молока, что была, вероятно, пожертвована той же
старухой. Ван Гог вскользь заметил, что попробует поговорить с доктором
относительно операции, - слова, которым я напрасно, как позже выяснилось,
не придал значения. "Едоков картофеля" он положил на стол, рылся затем
несколько минут в своих рисунках, вынул два больших и сказал, что дарит их
мне. То были "Хогевенский сад" и "Степь с деревьями" - оба пятьдесят
сантиметров на сорок. И, вы знаете, я не взял. То есть у меня не было
сомнений, что за каждый заплатят по две тысячи, но я представил себе
жадную рожу Кабюса и решил, что такого дополнительного удовольствия этому
жулику не доставлю.
Я был совсем разбит, развинчен - впору брать каждую ногу в отдельности
и перестав-лять. Ван Гог, видя мое состояние, разволновался, побежал в
деревню и вскоре вернулся, с торжеством объявив, что уговорил одного
крестьянина подвезти меня три четверти пути,- понимаете, с транспортом
было в этот момент очень нелегко, шли весенние полевые работы.
В Париж к месту вызова я поспел вовремя. Из Камеры вывалился прямо на
Кабюса, разговаривать с ним не стал, дополз до такси на карачках и
полуживой - к себе, пробыв, таким образом, в прошлом столетии всего неделю.
Но, как вы понимаете, бодрящие ванны, суг-массаж и всякое прочее делают
чудеса. Отмылился, отскребся, оттерся, проспал восемнадцать часов на
воздушном матрасе слабой вибрации и на утро вторых суток почувствовал себя
человеком. Теперь уверенность в успехе у меня была полная. Наклеил этакие
провинциальные усишки, напялил длинные штаны чуть ли не до колен и двинул
в художественный салон. Но не на бульвар Сен-Мари, где меня все же могли
узнать, а в другой, на Монмартре. Вхожу, напускаю на себя простецкий вид,
наваливаюсь пузом на прилавок и жду, пока меня заметят.
Заметили, спрашивают, что мне угодно.
- Да, так, - говорю, - был у тетки под Антверпеном, на чердаке попалась
картина. Вроде, какая-то старая. Изображено, как люди в древности ели
картошку. -Сам развертываю картину и поворачиваю к свету. - Тут подписано
"Винсент Ван Гог". Мне художник не известен, скорее всего современник
этого, как его... Леонардо да Рафаэля. Вот я и подумал, что может быть кто
заинтересуется.
Ожидаю услышать возгласы удивленья, радости, но присутствующие глядят
на меня с иронией. Один из продавцов берет картину в руки.
- Да, в самом деле подписано "Ван Гог". Пожалуй, такому сюжету подошло
бы название "Едоки картофеля".
Чешу в затылке, отвечаю, что и сам бы ее так назвал.
Продавец поворачивает вещь обратной стороной к себе.
- Смотрите, тут и дата проставлена. "Март 1883". Все точно, как в его
письмах к брату, - первый вариант известнейшего произведения.
- Неужели? - спрашиваю. -Я даже как-то не посмотрел с той стороны.
Значит, 1883 год. Выходит, что он жил после этого Да Леонардо.
Второй продавец берет "Едоков" из рук первого и протягивает мне.
- Возьмите. Не стоит даже проверять на подлинность. Этой картины не
существует. Есть только копия, сделанная по памяти в 1888 году.
- Как не существует? С чего же он тогда делал копию?
- А вы почитайте "Письма". Можете у нас приобрести экземпляр... Эй,
куда же вы! Послушайте, у вас левый ус отклеился!..
Дома хватаю свой томик "Писем", начинаю судорожно листать.
"Дорогой Тео, никогда я еще не начинал год с более мрачными
перспективами и в более мрачном настроении. На дворе тоскливо: поля -
черный мрамор с прожилками снега; днем большей частью туман, иногда
слякоть..."
Дальше, дальше! Это я все знаю.
"...Боюсь, что я сделался для тебя уж слишком тяжелым бременем..."
Дальше! Где-то здесь должно быть упоминание о будущей картине... Ага,
вот оно!
"Едоки картофеля" закончены, картина уже высохла, послезавтра посылаю
ее тебе..."
Это было написано 3-го апреля, а на другой день к Ван Гогу постучался
незнакомец, то есть я, и купил "Едоков". Значит, в следующем письме будет
отчет об этом великом событии.
Я чуть помедлил прежде, чем перевернуть страницу. Перевернул,
вчитался...
"Тео, я сжег картину!
Это произошло три дня назад. Вдруг пришла минута, когда я понял, что не
был в этой вещи до конца самим собой. Труд целой зимы пропал, я сожалею о
своем поступке, но, правда, не очень, так как многому научился. В
частности, добиваться того, чтобы красно-желтый цвет смотрелся светлее,
чем белый, который я стал делать, смешивая, скажем, парижскую синюю,
киноварь..."
Потом идет о красках, а затем такие строчки: "У нас в домике радостное
настроение. Я не писал тебе, что мать моей хозяйки, пожилая женщина по
имени Вильгельмина, тяжело болела последнее время. Так вот, недавно ее
удалось устроить на операцию...
Было еще одно весьма странное и отрадное происшествие, о нем я расскажу
тебе при встрече, когда ты, как было обещано, приедешь навестить меня..."
Вы понимаете, что сделал этот филантроп? Проводив меня в Амстельланд,
он зашел к тамошнему доктору и, чувствуя себя богачом, отдал двести
франков на операцию для старухи. Скорее всего импульсивно. Затем
возвращается домой, и ему приходит в голову, что он, живущий целиком на
содержании брата, не имел права так поступать. Ван Гогу делается стыдно.
Он чувствует, что не может написать Теодору, что истратил первые
заработанные им деньги, и, объясняя, почему не выслана картина, он
сообщает, что уничтожил ее. Но при этом оставляется лазейка: "Расскажу
тебе при встрече". Скорее всего, он и рассказал все Теодору, когда они
увиделись, однако разговор не вошел в историю искусства, остался нигде не
зафиксированным...
Он солгал, потом - я в этом уверен - признался, и конец. Но для меня-то
штука обернулась иначе - попробуй, докажи, что предлагаешь подлинную вещь,
когда в письме черным по белому значится "сжег"!
Если вы думаете, что я приуныл, это не так. Прикинул, что Временные
Петли действуют около двух лет, но пока не слышно, чтоб неожиданно
возникли крупные состояния. Ладно, говорю себе, у меня есть возможность
путешествовать в прошлое, да к тому же я стал специалистом по Ван Гогу.
Ослом надо быть, чтоб не использовать сложившихся обстоятельств. На
ошибках учимся.
Пошел прежде всего к Кабюсу, объяснил, в чем дело, и потребовал, чтоб
мы снова сняли Петлю. Он в панике, стонет, что многим рисковал, теряет
последние сбережения. Сказал, что лучше бы ему сговориться с кем-нибудь
другим, поскольку со мной, вероятно, ничего не выйдет. Я ответил, что сам
могу столковаться, с охранником, например, который пропускал нас уже три
раза. Кабюса это привело в чувство. Понимаете, завиток-то мне нужно было
сдернуть, чтоб "Едоки" Ван Гога опять появились в мире. Ведь чем больше
известно его картин, тем ярче слава и дороже будет привезенное мною. Кроме
того, хотелось, чтобы первое посещение перестало существовать - он начнет
еще что-нибудь спрашивать, я не буду знать, как отвечать, и в каком духе.
Теперь я уже решил вооружиться по-настоящему. Связался прежде всего со
швейцарской фирмой "Альпенкляйд", которая, помните, создала новую одежду
для альпинистов - человека обливают составом, образуется пленка, через нее
кожа дышит, помехи движеньям нет, и можно хрястнуться в тридцатиметровую
пропасть, не получив даже синяка. Пленка гнется на суставах только в
определенных направлениях и при этом тверда, как сталь. Панцер-кляйдунг,
или "ПК", имела большой успех, а после они приступили к выпуску "ТК", то
есть термической одежды. Ткань сделана из специальных нитей, а энергия
берется от цезиевой батарейки размером в спичечный коробок. Надел,
поставил, допустим, на пятнадцать градусов, а дальше xoть трава не расти,
потому что регулировка происходит автоматически - в холодную погоду нити
согревают, в жару наоборот. Ну, запасся, естественно, всякими снадобьями
против клопов с блохами, деньгами - не только тысячефранковыми билетами, а
и помельче.
Интересно было готовиться. Прежние махинации я совсем забросил, в
Институт заглядывал довольно часто и там примелькался. Встретишь в пустом
коридоре какого-нибудь согбенного седобородого академика: "Здра-сте -
здрасте, как дела? Да, ничего, спасибо". Я иду своей дорогой, он семенит
своей - вроде так и надо. Только, бывает, оглянется с легким недоумением,
сам смутится этой оглядки и на другой раз первым кидается здороваться.
Пока Кабюс возился с возмещением энергии, я почитывал материалы по той
эпохе. Задача, собственно, осталась прежней, только я намеревался принять
меры, чтобы покупка обязательно отразилась в переписке.
Но вот настает долгожданный день, вернее вечер. Толстяк-охранник в
вестибюле понимающе подмигивает нам, и я влезаю в Камеру. Мною был теперь
избран июнь 1888 года. Художник живет в небольшом городке Арле на юге
Франции, и к нему еще не приехал Гоген - я догадывался, что после
появления друга Ван Гогу будет не до меня. План мой был таков. Одну
картину покупаю у Теодора в Париже, но так, чтобы он Винсента попросил
прислать ее из Арля. Затем еду к самому художнику и там устраиваю такую же
штуку. Мол, то, что я вижу, меня не устраивает, пусть он напишет брату
относительно одного-двух полотен из старого. В результате в обе стороны
полетят запросы, подтверждения, все будет включено затем в "Письма",
ситуация с "Едоками" не повторится.
Путешествие мы с Кабюсом рассчитали на три недели. Побывал на
Монмартре, посмотрел в той первой "Мулен-Руж" их прославленную танцовщицу
Ла Гулю, которую Тулуз-Лотрек рисовал, о которой стихи сочиняли, - так,
ничего особенного... Тут же выяснилось, что в программе приобретения
картин придется переставить компоненты. Я хотел начать с Теодора, который,
как мне было известно, в это время получил место директора художественной
галереи в фирме "Буссо и Валадон". Пошел туда, но его не оказалось - как
раз уехал к Иоганне свататься. Из ван-гоговских вещей там висели только
"Цыганские повозки"-и то в самой глубине последнего зала, в углу. Картина
была слегка запылена.
На третий день пошел на Орлеанский вокзал, сел в поезд. До Арля
тащились со скоростью двадцать километров в час. Стояла жарища, но я в
своей "ТК"
благодушествовал. Остались позади Невер, Клерман, Ним. В восемь утра
вторых суток пересекли Рону...
Понимаете, мне было, конечно, ясно, что Ван Гог переменился за те пять
лет, что разделяли городок Хогевен и Арль Я-то метнул себя тогда из
прошлого в комфортабельный 1995-й, а он остался на торфяной равнине, в
холоде и нищете, чтоб продолжать жестокую борьбу. И продолжал. Из
Хогевена, гонимый одиночеством, он переезжает в Нюэнен. Ему страстно
хочется, чтоб у него была подруга, семья. В то время, как многие в ту
бедную эпоху боятся иметь детей, он пишет брату, что боится не иметь их.
Еще раньше была история с уличной женщиной, больной, беременной, которую
он взял к себе, чтобы ее перевоспитать. Но из этого ничего не вышло,
только прежние знакомые окончательно от него отвернулись. Теперь в Ван
Гога влюбляется дочь соседей по Нюэнену Марго Бегеманн. Винсент тоже
любит, но родители запрещают Марго встречаться с ним, и девушка принимает
яд. С надеждой на личное счастье покончено, остается только искусство. Ван
Гог отправляется в Антверпен, чтобы попасть в среду художников. Нет
мастерской, он работает на улицах. Не на что нанимать натурщиков, он
договаривается, что сначала нарисует чей-нибудь портрет - моряка, солдата,
уличной девушки, а потом в качестве гонорара сделает этюд уже для себя. От
постоянного недоедания у него пропадает аппетит, порой он не может есть.
Ван Гогу удается поступить в Академию художеств, но через три месяца его
вынуждают покинуть ее стены - рисунки Винсента решительно не похожи на то,
чему учат преподаватели.
Несколько поправляются дела у Теодора, он дает брату возможность
приехать в Париж. Винсент начинает учиться в мастерской Кромона, но за
исключением Тулуз-Лотрека никто не подходит посмотреть, что у него
получается.
Окружающим он кажется сумасшедшим, когда в самозабвении бросает краски
на картину с такой энергией, что дрожит мольберт. За два года в столице
Франции Ван Гот создает более двухсот картин - это к тем двум сотням, что
были написаны в Голландии, - но каждая выставка для него провал, и до сих
пор не продано ни единого полотна, подписанного его именем. Решив,
наконец, что Париж не принял его, Винсент измученный уезжает в Арль.
Повторяю, я знал и это, и то, что художник просто постарел.
Но все равно я не ожидал такого, разыскивая дом и поднимаясь в комнату,
которую он снимал.
Ван Гог сидел за мольбертом, он нехотя поднялся, держа в руках палитру
и кисть.
Пять лет пронеслись над ним, подобно раскаленному ветру, и выжгли в его
внешности все молодое.
Его волосы отступили назад, совсем обнажив выпуклый лоб. Глубокие
морщины шли от крыльев носа к кончикам рта, щеки совсем провалились,
азиатские скулы стали острее, придавая его лицу что-то жестокое,
фанатичное. Борода и усы были запущены, видимо, он перестал следить за
своей внешностью.
В глазах, которые смотрели на меня из-под нахмуренных бровей, читалось
упорство отчаяния.
Я сказал, что хотел бы познакомиться с его картинами и готов купить
что-нибудь.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг