Ведь в известной мере это я вас и выпестовал. Я слежу за вами уже десять
лет.
- Вы...
Он самодовольно кивнул. Из-за многочисленных аппаратов, которыми он был
нагружен в эту ночь, его хилая фигурка выглядела толстой.
- Да. То есть я не постоянно надзирал за вами, но наезжал время от
времени. Мы вообще следим за всеми физиками на Западе начиная с 45-го. На
всякий случай.
- Кто это "мы"?
- Ян люди, для которых я работаю.
- А что это за люди?
- Так... - Он замялся на миг. - Солидные, состоятельные люди.
Влиятельная группа в одной стране.
...О господи! Весь мир внезапно предстал передо мной как заговор.
Дождик то усиливался, то притихал. Мы стояли у входа в парк. В дальнем
конце Шарлоттенбург блеснул фарами одинокий автомобиль, поворачивая на
Риннлингенштрассе.
Бледный вопрошающе смотрел мне в глаза. Внезапно я заметил, что он весь
дрожит. Но не от холода. Ночь была теплая.
Я вдруг понял, что он не уверен. Не уверен ни в чем. В его взгляде
снова был тот прежний, знакомый испуг.
- Скажите, - начал я, - ну а вы убеждены, что лично вам было бы хорошо
в этом переустроенном обществе? Вас ведь тоже могут уничтожить, когда цель
будет достигнута.
Я шагнул вперед и взял его за руку. Мне хотелось проверить,
действительно ли он дрожит.
Он выдернул свою лапку из моей ладони и резко отскочил назад,
ударившись о решетку парка. Все аппараты на нем загремели.
- Что вы делаете?
Его лицо исказилось злобой и страхом.
- Что вы сделали, зачем вы меня схватили?
Я понял, что попал точно.
- Что вы сделали, черт вас возьми! Меня же нельзя хватать. Я испуганный
человек. Я два раза был в гитлеровских концлагерях и переживал такие вещи,
какие зам и не снились.
- Ну-ну, успокойтесь, - сказал я. (Это было даже смешно.) - Вы же
только что убили человека.
- Так это я, - отпарировал он. - Ф-фу!.. - Он схватился за сердце. -
Нет, так нельзя.
Он в отчаянии прошелся несколько раз до края тротуара и обратно. Потом
остановился.
- Зачем вы дотронулись до меня? - В его голосе была ненависть. - Вы же
все испортили, черт вас возьми.
- Но ведь у вас же действительно нет уверенности.
- Ну и что?.. Зачем напоминать об этом? Это негуманно, в конце концов.
Почему не оставить человеку надежду?
Странно было слышать слово "гуманно" из этих уст. И вообще все вызывало
омерзение.
- Ладно, - сказал я. - Спектакль, видимо, окончен. Я ухожу.
- Подождите! - воскликнул он мне вдогонку. - Постойте. Я должен вам
сказать, что вы можете работать спокойно. Я сам послежу, чтобы вам не
мешали. Но предупреждаю, чтоб не было никаких неожиданностей. Не пытайтесь
связаться с кем-нибудь помимо меня. Это смерть. Этого я не потерплю. Я сам
вас воспитал, так сказать, и мимо меня это не должно пройти.
Некоторое время он шагал рядом со мной, потом остановился.
- Мы еще увидимся.
Входя к себе в комнату, я услышал, как что-то зашуршало у меня под
ногой на пороге.
Я зажег свет и поднял с пола записку.
"Ждал тебя два часа. Срочно позвони. Крейцер".
8
Позднее утро.
Я выпил свою чашку кофе, зажег сигарету и отвалился на спину в постели.
Итак, я представляю собой объект соперничества разведок. Группа, от
которой действует Бледный, уже знает о существовании пятна. Но и Крейцер
тоже напал, видимо, на след. Только он пока не догадывается, куда след
ведет. Крейцер не подозревает в создателе оружия меня лишь потому, что уж
очень хорошо со мной знаком. Когда-то он ожидал от меня многого, берег и
лелеял, так сказать, меня, рассчитывая вместе со мной взойти высоко. Но
потом он разочаровался, и ему трудно преодолеть это разочарование. Чтоб
заподозрить меня, Крейцер должен пойти против самого себя, а на это не
каждый способен.
Но вот что важно: может ли черное действительно быть оружием?
Конечно, может.
Я встал.
Проклятье! Кому отдать?..
Это было нестерпимо! Вот что я мог бы принести в мир, если бы кому-то
отдал свое открытие.
Но следовало определить, какова же непосредственно грозящая мне
опасность. Крейцера пока можно было не брать в расчет. И не звонить ему.
Повременить со звонком, хотя, судя по вчерашней записке, у него есть
что-то новое.
Бледный!.. К счастью, я не записал ни строчки из своих трудов, и только
с уме повсюду ходит вместе со мной гигантская мыслительная башня моих
расчетов. Однако гарантия ли это? Он продемонстрировал ночью, как легко
могут меня взять. А там последуют пытки, и если я их даже выдержу, то нет
ли способов помимо моей волн узнать то, что есть у меня в голове? Гипноз
или что-нибудь другое?
Итак, Бледный. Но он ведь и не очень силен.
Во-первых, поскольку Бледный, по его словам, "пестовал" меня все эти
годы, он наверняка старается один владеть своей добычей и до поры не
сообщает хозяевам всего обо мне. Пожалуй, кроме него, никто даже не знает,
что я - это я.
И, во-вторых, у него страшное лицо.
Бледный был в концлагерях, может быть, в лагерях уничтожения, и видел
там вещи, которые не могли не разрушить его. Впрочем, не всех они
разрушали. Были такие, кто выстоял.
Но Бледный, во всяком случае, не принадлежал к числу людей, которые
прошли через ужасы современного Апокалипсиса и выстояли. Он погиб.
Перестал быть человеком. Не уверен ни в чем. Уже мертв, хотя сам еще
продолжает убивать. Довольно одного толчка, чтобы он упал.
Другими словами, он опасен не сам собой, а теми, кто стоит за ним.
Где же мне его искать? Наверное, он должен быть около пятна. Я встал,
надел плащ, спустился на улицу и взял такси.
Шоферу я сказал, что мне надо на хутор Буцбаха, но последние два
километра я предпочитаю прогуляться пешком. Он высадил меня возле мызы.
Времени в запасе было около сорока минут, по моему расчету, я решил
заранее осмотреть дальний край леса на тот случай, если мне удастся
осуществить свой план.
Впрочем, я был почти уверен, что он удастся. Уж очень нетвердо Бледный
стоял на земле. Слишком отчетливо на его чертах был напечатан приговор.
Я вошел в Петервальд и, минуя пятно, пошагал дальше. К западу местность
начала опускаться. Сделалось сырее. Могучие ели сначала стояли ровно,
потом лес стал теснеть и мельчиться. Еще несколько десятков шагов, и
открылось озерко, заросшее по краям ржавой прошлогодней осокой.
Это и было то, что мне требовалось.
Я постоял минуту, запоминая дорогу, потом повернул обратно в гору.
Выше местность опять по-весеннему порозовела. Молодая свежая трава
пробивалась там и здесь между серой старой, а в чащах маленьких елочек
было так зелено, так липко и жарко пахло разогретой солнцем смолой, что
казалось, будто не март доживает последние дни, а сам царственный
небесно-синий июль плывет над долиной Рейна.
Щелкали птицы. В одном месте неподалеку от моей ноги серый шарик
стронутся и покатился, но не вниз, а вверх по холмику. Мышка!
Я остановился, и зверек замер тоже. Секунду мы оба не двигались, потом
комочек жизни осмелел, выпростал носик, принялся обнюхивать корень ели.
- Ну пожалуйста...
Однако пора уже было к делу.
Я прошагал метров триста и вышел на знакомую поляну. Со стороны
тропинки густо росли молодые сосенки. Я вошел в заросль, снял плащ, сложил
его на траве, уселся и стал ждать.
Итак...
Десять минут прошло, двадцать. В голову уже начали закрадываться
сомнения. Не каждый же день он тут бывает. Но вдали послышался шорох, и я
успокоился.
Шорох приблизился, и на поляну вышел Бледный.
Он шагал с трудом, неся на боку какой-то большой тяжелый аппарат,
тяжело дыша и откинувшись в сторону, противоположную ноше.
Когда он опустил аппарат на землю, я увидел, что это была большая
индукционная катушка неизвестной мне системы. Меня даже поразила его
догадка. Видимо, он хотел попытаться с помощью сильного магнитного поля
оттянуть пятно с занимаемого им пространства. Это был действительно верный
путь, хотя катушка потребовалась бы в несколько раз мощнее. А еще лучше
было бы взрывное поле, мгновенное.
Освободившись от груза, он расправил плечи, вздохнули потер занемевшие
руки.
Он снова был нашпигован различными устройствами, как в прошлую ночь.
На поляне было светло. Освобожденный от нервного напряжения той борьбы,
которой явились два моих последних разговоров с ним, я мог теперь
внимательно рассмотреть его лицо. Что-то знакомое чудилось в этих чертах,
что-то отзывающее в далекое прошлое - ко времени моего детства или юности.
Левый ботинок Бледного был испачкан следами зубного порошка. Эта
небрежность сразу нарисовала мне картину его заброшенного быта. Вот он
встает утром где-нибудь в серой комнате консульского здания, один,
одинокий человек, до которого никому нет дела, вот, выпрямившись и думая о
другом, чистит зубы возле умывальника. Капельки разведенного порошка
падают ему на брюки и ботинки, и нет никого, кто указал бы ему на это...
Мне его даже жалко стало, но я одернул себя: это враг! Жестокий убийца
и предатель.
Бледный подозрительно осмотрелся, стал прислушиваться. Так длилось
целую минуту, и я замер, стараясь даже не дышать.
Потом он успокоился, лицо его сделалось отчужденным. Бормоча что-то про
себя, он вынул из кармана пальто моток тонкого провода и принялся
разматывать его.
Я дал ему время, чтобы самоуглубиться - это тоже входило в мой план, -
поднялся и резко крикнул:
- Эй!
Я даже не думал, что эффект будет таким сильным.
Бледный зайцем скакнул в сторону, слепо ударился о ствол дуба и замер.
Кровь отхлынула от лица, он смертельно побледнел. Затем кровь прилила, и
он пунцово покраснел.
На секунду мне показалось, что я достиг своего гораздо более зверским
способом, чем я сам хотел.
Потом ему сделалось лучше, но только чуть-чуть. Он вздохнул полной
грудью и выдул воздух через рот. Положил руку на сердце, прислушиваясь к
нему, и посмотрел на меня.
- Это вы?
- Да, - сказал я, выходя на поляну. - Добрый день.
Бледный махнул рукой, как бы отметая это, пошатываясь, сделал несколько
шагов к индукционной катушке и сел на нее.
- Как вы меня окликнули, - сказал он потерянным голосом. - Если меня
еще хоть один раз так окликнут, я не выдержу. - Он опять прислушался к
сердцу. - Плохо. Очень плохо. - Потом посмотрел на меня. - Зачем вы здесь?
- Я хотел бы поговорить с вами. Разговор будет чисто идеологический,
естественно. Следует выяснить ряд обстоятельств. - Я прошелся поляной и
стал перед ним. - Во-первых, верите ли вы кому-нибудь?
Он вяло пожал плечами.
- Нет... Но какое это имеет значение?
- А себе?
- Себе тоже, конечно, нет. - Он задумался. - О господи, как это было
ужасно! - Затем повторил: - О господи!
- Тогда зачем все это? - Подбородком я показал на размотанный провод,
кольцами легший на траву. - Вы же понимаете, что без какого-то
философского или хотя бы нравственного обоснования ваши усилия не имеют
смысла. Другое дело, будь у вас общественное положение или необыкновенный
комфорт, которые вы хотели бы защищать. Что-нибудь ощутимое, одним словом.
Но ведь этого тоже нет. Чем же вы руководствуетесь?
- Чем? Страхом.
- Страхом?
- Да. Вы считаете, что этого мало?
- Нет, это прилично. Но ведь то, что вы делаете, не избавляет вас от
страха. Нет же. Напротив, чем ближе вы к цели, тем страшнее вам делается.
Вы сами это знаете. Иначе было бы, будь вы в чем-то убеждены. Хоть даже в
чем-нибудь отрицательном. Например, в том, что усилия человека ни к чему
не ведут. Что деяния людей - научные открытия, создание произведений
искусства, подвиги любви и самоотвержения - что все это не может побороть
извечное зло эгоизма. Хотя, строго говоря, такое мнение нельзя было бы
даже считать убеждением, а лишь спекуляцией, бесплотной по существу,
поскольку для того, чтобы вообще наличествовать, она должна опираться на
то, что сама отрицает.
Я сделал передышку, набрал воздуха и продолжал:
- Обращаю ваше внимание на то, что мысль о бесцельности прогресса,
лелеемая столь многими современными философами и социологами, как будто
находит подтверждение в событиях последнего тридцатилетия. В самом деле:
сорок веков развития культуры, и вдруг все это упирается в яму Освенцима.
- Освенцим! Что вы знаете об Освенциме?
Я отмахнулся.
- Неважно. В яму Освенцима. На первый взгляд может показаться, что все
предшествующее было ни для чего. Но такая концепция не учитывала бы
коренного различия между добром и злом. Заметьте, что зло однолинейно и
качественно не растет, оставаясь всегда на одном и том же уровне. Рынок
рабынь, о котором вы говорили, и бесконтрольная власть - вот все его цели.
Поэтому вождь людоедского племени, избирающий очередную жертву среди своих
же трепещущих подданных, помещик-самодур с гаремом и Гитлер принципиально
не отличаются друг от друга, и того же помещика мы легко узнаем в
современном банкире, ежегодно меняющем красавиц секретарш. Между тем
совсем иначе дело обстоит с добром. Ему свойственно расти не только
количественно, но и качественно. Первобытный человек мог предложить соседу
только кусок обгорелого мяса. А что дают человечеству Леонардо да Винчи,
Бетховен, Толстой или Флеминг? Целые миры и совершенно новые возможности.
Добро усложняется, оно не однолинейно, а совершенствуется с каждым веком,
завоевывая все новые высоты и постоянно увеличивая свою сферу. Это и дает
нам надежду, позволяя верить, что мир движется вперед, к братству и
коммунизму.
(И концепция добра и коммунизма высказалась у меня как-то сама собой.)
Я умолк. Мне показалось, что Бледный и не слушает меня.
Действительно, сначала он заговорил о другом:
- Вы меня страшно испугали. - Он покачал головой. - Сердце почти
остановилось. Я подумал, что она уже пришла - та жуткая минута... - Он
помолчал, потом криво усмехнулся. - Посмотрите, что делается в двадцатом
веке с гонкой вооружений. Она уже вырвалась из-под контроля, развивается
сама собой, по собственным внутренним законам и приведет человечество к
краху. Да, уважаемый господин Кленк, накат прошлого, который создавался
веками, целой историей, слишком мощен, чтобы одно-единственное поколение
могло его остановить. Гонка вооружений - если только о ней одной говорить,
- сильнее современных людей.
- А усилие, - сказал я, - усилие, которое приходится делать и которое
противостоит как раз накату, как раз инерции обстоятельств или слепым
экономическим и политическим законам? Вот, например, Валантен. Он ведь мог
бы и не писать своих картин. Или писать их хуже. Но...
- Валантен как раз готовит вам сюрприз, - прервал меня Бледный. - Но,
впрочем, ладно. Что вы хотите всем этим сказать? Что вы предлагаете мне?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг