Кофе там, то и се? - Он полез в карман за бумажником. - Ты не стесняйся.
Между друзьями...
- Нет-нет. Я же недавно получил.
- Ах да... Отличная, кстати, была мысль насчет Монте-Карло. Я так и
сказал шефу. - Он прошелся еще раз. - Но никому ни звука. Когда тебе надо
будет еще раз на него посмотреть, ты звонишь мне, что, мол, надо
встретиться. Не говоря, зачем. Я тебя буду привозить и отвозить домой, но
пока - извини! - с повязкой. Так надо. Тут государственная тайна. Причем
имеющая прямое отношение к обороне страны.
- Отчего именно к обороне?
Он удивился.
- Представь себе, что будет, если залить этой чернотой город...
- Город погибнет. Но это как раз не оборона. Нельзя же с целью обороны
губить свой собственный город.
- Ах, в этом смысле!.. Ну, может быть... А если залить чернотой поле...
- Поле никогда не сможет родить. Его уже не коснутся солнечные лучи.
- Вообще территория, атакованная черным...
- Это территория, навсегда перестающая существовать в качестве
обитаемой территории.
Он остановился.
- Ты читаешь мои мысли.
- Нет, что ты? Только свои.
Секунду или две Крейцер смотрел мне в глаза и подтверждал свою
установившуюся точку зрения на меня: неудачник. (Кое-что повисло на
волоске.) Потом он подтвердил и успокоился.
- Да... Короче говоря, это может быть как раз то оружие, которого нам,
немцам, недоставало в 45-м году. Многое повернулось бы иначе, если б оно
было.
- Ну, оружие еще не все, - сказал я. - Ему противостоит кое-что другое.
Например, я знал одну девушку, которая стреляла в Париже в 42-м году. (Я
вдруг вспомнил эту девушку. Вся моя надежда сконцентрировалась на ней.)
- Какая девушка?
- Француженка. Она стреляла в кого-то из нацистских главарей.
Крейцер неожиданно заинтересовался:
- Весной? В апреле?
- Да, кажется.
- Она стреляла в Шмундта. В адъютанта Гитлера. Ее тут же и поймали...
Но какое это имеет значение?
Он остро посмотрел на меня.
- Никакого. Просто она мне вспомнилась...
Мы вернулись тем же порядком в город, и я вышел на Риннлингенштрассе.
Сел на скамью в скверике у Таможни и вытянул уставшие ноги.
Жужжала и роилась толпа вокруг.
Почему жизнь сталкивает меня только с цейтбломами и крейцерами? Нет ли
во мне самом чего-то предопределяющего в этом смысле? Так ли уж был одинок
Валантен и так ли бессильна та девушка?..
Но мне надо было успокоиться и начать подходы к Другому. Атака отбита.
Бледный устранен, а Крейцер отодвинут на три недели, в течение которых я
должен кончить все.
Вообще я любил это время перед большой работой. Тихо шелестя, как сухой
песок, посыплются минуты, соединяясь там, внизу, в часы и сутки. Дни
светло замелькают вперемежку с черными ночами, и я погружусь последний раз
в чистый мир размышления.
9
Я заснул под утро и увидел во сне батрака.
Он приснился мне, и я сразу понял, чего мне не хватало при возникших
обстоятельствах. Я должен был поговорить с ним.
Во сне я настиг его где-то в Баварии. Но, может Ныть, это была и не
Бавария, а что-то другое. Мы оказались в большой комнате, стены которой
были дымчатыми и колебались, как бы готовясь открыть мне что-то такое, что
скрывалось за ними.
Я спросил:
- Скажите, пожалуйста, испытываете ли вы какие-нибудь трудности в
жизни?
Он был в той же брезентовой куртке, что и в лесу. Очевидно, он только
что кончил работу, усталость отражалась на его красном обветренном лице.
Он тупо посмотрел на меня и сказал:
- Простите. Что?
Я объяснил:
- Трудно ли вам жить? Встречаетесь ли вы когда-нибудь с такими
проблемами, которые почти не поддаются решению? Решение которых само по
себе проблематично? С тем, что заставляет вас напрягаться до самых
последних сил? Понимаете, что я имею в виду? Ведь это не так уж сложно -
выкопать, например, канаву. Или напоить коров. Здесь вы сталкиваетесь с
принципиально выполнимыми вещами. Улавливаете мою мысль?.. Но есть ли у
вас в жизни неразрешимое? Такое, над чем вы бьетесь и ничего не можете
сделать? Что превращает вашу жизнь в постоянную изнурительную борьбу.
Он подумал и сказал:
- Нет.
Потом сразу поправился:
- То есть да... Сейчас я вам скажу.
Он напрягся. Его мозг напрягся. Сквозь черепную кость я видел, как
засияли силовые поля, как пришли в движение тысячи связей, как искорки
проскакивали между электрическими потенциалами.
Волнуясь, он зашагал из угла в угол, и тут я, наконец, сообразил,
отчего у него такая прыгающая походка. Он был на протезе. И этот протез
скрипел.
Потом он подошел ко мне вплотную. Эту его манеру я заметил еще в
прошлый раз. Когда ему хотелось сказать что-нибудь важное, он подходил к
собеседнику как можно ближе и чуть ли не нажимал животом.
- Видите ли, у меня дети.
- Что?
- Дети, - повторил он. - Мы все хотим, чтобы наши дети жили лучше... У
меня четверо. Вилли самый младший, и у него слабые легкие.
- Да, - согласился я, несколько отступая. - Но трудности? Неразрешимые
проблемы - вот о чем бы я хотел знать.
Батрак опять шагнул ко мне. Он вытаращил глаза, огляделся и хриплым
шепотом, как бы сообщая величайшую тайну, поведал:
- Ему бы нужно лучше питаться.
И тотчас батрак исчез.
Дымчатые стены комнаты заколебались, раздвинулись, и оказалось, что я
нахожусь не то во дворце, не то в храме. А вместо батрака передо мной
появился сам великий Иоганн Себастьян Бах. В зеленом камзоле, в белом
пудреном парике и с дирижерской палочкой.
Он строго глянул на меня из-под больших очков, постучал о пюпитр.
Поднял руки.
И возникли первые звуки органа.
И запел хор:
"Ему бы нужно лучше пита-а-аться. Ему бы нужно лучше питаться-а-а!"
Бах исчез.
Рембрандт из-за мольберта, кивая, соглашался. (Подол его серой рубахи
был весь измазан красками.)
- Да, у него слабые легкие.
Пастер оторвался от микроскопа, разогнулся и потер усталую поясницу.
- Конечно, мы хотим, чтобы наши дети жили лучше, чем мы...
В этом месте я проснулся и спросил себя, не взять ли этого к нам с
Валантеном. Пусть в будущем мы трое станем там в бессмертии: Валантен, я и
этот батрак.
Я бы взял его.
10
Вечер.
Я глубоко доволен собой.
Я люблю себя. Мне хочется разговаривать с собой, как с другом. Как с
братом.
- Здравствуй, Георг Кленк.
- Здравствуй.
- Ты кончил свою работу?
- Да, кончил.
- Ты устал?
- Немножко.
- Тебе пришлось как следует потрудиться?
- Не так уж и много. Всего лишь тридцать лет - вот уже и окончен мой
труд. Я начал примерно с тринадцати...
Я доволен собой. Три дня назад я завершил все расчеты и собрал аппарат
по новой схеме.
Аппарат работает.
Все!
Свершилось.
Я доволен собой. Я умный. Я красивый. У меня выразительные глаза и
сильный лоб. В определенных ракурсах мое лицо бывает удивительно красивым
- женщины говорили мне об этом. В Италии девушка, которой я на
флорентийском вокзале помог попасть в поезд вместе с семьей, вдруг
всмотрелась в меня и сказала: "Какое у тебя прекрасное лицо! Хочешь, я
останусь с тобой на всю жизнь?" Я высокого роста, светловолосый,
широкоплечий, с голубыми глазами. Во Франции молодая актриса, в доме
которой мы стояли месяц, сказала, что, если я разрешу, она пойдет со мной,
куда бы судьба не повела меня... Но что я мог ответить? Я ведь был солдат,
и мы все должны были быть убиты.
У меня крепкие длинные пальцы, отличный слух, музыкальная память и
воображение. Я мог бы стать пианистом. Я неплохо рисую - я мог бы
сделаться художником. Я люблю и ценю искусство - я мог бы быть критиком
живописи. Мне кажется, я мог бы стать и писателем, потому что меня
занимает подмечать у людей мельчайшие душевные движения и находить их
большие причины.
Я мог бы стать многим и многим, но не стал ничем.
И все равно я горд сегодня.
Я прожил жизнь в фашистской стране. Мне было тринадцать, когда
загорелся рейхстаг. Я жил в эпоху полного господства негодяев. И тем не
менее я мыслил. Я начал свой труд и окончил его.
Я беден, у меня нет друзей и общества, я подвергаюсь презрению сытых и
благополучных. Вышло так, что у меня нет любимой женщины, семьи и дома.
Один, один, чужой в этом мире, я прошел свою жизнь.
Но ведь и невозможно было иначе. Ведь верно, что невозможно?..
("А девушка?" - сказал мне внутренний голос.)
Мне не хватало многих человеческих начал, но многое я и возместил
мыслью. У меня великолепная библиотека - воображенная. У меня прекрасные
картины. Я мог входить в них и возвращаться. Я посещал другие века и
страны, у меня были там удивительные встречи и поступки.
В какой мере все это реально? В какой мере реальна мысль.
Сейчас я вспоминаю, что же действительно было в моей жизни... Детство,
улыбка матери и ее ласковая рука... Солнце над полями пшеницы у Рейна...
Мое смущение и горящие изнутри щеки, когда я первый раз разговаривал с
Гревенратом в университете... Казарма... Зной и пыль полевых учений...
Окопы, выстрелы, выстрелы... Русские снега, задернутые дымкой горы Италии,
и снова красноватый блеск, лопающийся звук минного разрыва и запах
порохового газа...
Все это было. Но ведь был и мой непрерывный труд, созданный в муках
математический аппарат моей теории. Были и есть три тома моих сочинений.
Что за нужда, что я не записал их, что они никому не известны? Что за
важность?.. Ведь они мыслятся, они уже созданы, существуют. Я мог бы
начать записывать их с ума хоть сейчас.
И есть, наконец, сделанные мною пятна. Черное...
Итак, вот он - я.
Человек по имени Георг Кленк.
Тот, который сидит сейчас в пустой комнате. У которого в голове
огромное дерево его теории и ни одного клочка живых реальных записей. Тот,
у которого в тайнике аппарат, делающий пятна и уничтожающий их.
Эй вы! Вы слышите крик Человека?..
Крейцеры, геринги, круппы - те, кто ездит в автомобилях, живет во
дворцах и виллах, кто на самолетах перемещается из одной страны в другую,
владеет банками и гонит людей в окопы и концлагеря! Вам кажется, вы
главные в мире, а все остальное ничтожно. Так нет!
Вот я, Георг Кленк, из глубины своего одиночества завтра явлю вам
черное и заставлю вас дрогнуть.
Я заст...
А впрочем, уж так ли мне это нужно?
Разве я трудился затем, чтобы произвести на них впечатление? Хоть даже
ужасное?
Я вдруг почувствовал себя опустошенным. Вот он и прошел, лучший вечер в
моей жизни.
Долго-долго я сидел на постели, нахмурив брови и ссутулившись.
Потом я встряхнулся. Послезавтра будет открыта галерея. Я пойду к
Валантену. Он тоже был одинок, как я, но его прекрасное, светлое лицо
выражает надежду.
Последний вопрос я ему задам: почему он надеется?
Я войду в картину, в средневековый Париж, и мы будем говорить.
11
Валантен продан. Вот на что, оказывается, намекал Бледный.
Ну и все!
Я пришел в галерею Пфюля, и пятый зал был закрыт. Сердце у меня сразу
заныло, я вернулся к швейцару. Так оно и было. Сверкающий американский
автомобиль недаром стоял у особняка. Какой-то миллионер, может быть, тот
самый "шеф", которому должен был докладывать Цейтблом, купил у молодого
Пфюля пять подлинников. Он взял "Наивность девственницы" Босколи,
"Деревья" Ван Гога, "Портрет мужчины" Ткадлика, "Август" Макса Швабинского
и "Музыку" Валантена. Теперь галерея обезглавлена. Ее почти что и нет. А
между тем это была единственная галерея в нашем городе.
Я вышел из особняка и прислонился к стене.
Скоты! Уроды!
Если б эти богатые могли, они, наверное, скупили бы и симфонии, и
книги, и песни. Странно, что до сих пор не издано закона, чтоб лучшие
романы публиковались в единственном экземпляре, чтоб никому, за
исключением имущих, не дозволялось слушать Перголези и Моцарта.
Разве человек - если он действительно Человек - станет изымать картину
из музея, где ее могут смотреть все, и помещать в частное собрание, чтобы
только одному наслаждаться ею?
И даже "наслаждаться" ли? Сомнительно. Только ласкать свое тщеславие.
Какова теперь судьба Валантена? Он будет висеть где-нибудь в пустом
флигеле строго охраняемого дворца. Лакеи равнодушно станут стирать с него
пыль, и только раз в год хозяин, зайдя после обеда с сигарой в зубах
рассеяться среди своих сокровищ, скользнет по нему случайным взглядом. Раз
в году одна из тех девчонок в штанах, что каждый год наезжают из-за
океана, небрежно кивнет очередному приятелю: "Какой-то француз из древних.
Отец привез из Германии еще после войны... Кажется, Валантен или как-то
так". Ведь уже модно не знать великих художников прошлого. Среди идиотов
гордятся тем, что не читали Бальзака...
О господи! Кажется, я начинаю ненавидеть людей. Неужели таков будет мой
конец?
Я пошел домой.
Вот и вся моя жизнь. Так она и кончается. Memento quia pulvis es et in
pulverem reverteris. Помни, что прах ты и в прах обратишься.
Завтра я уничтожу аппарат, соберу и выкину свои вещи.
И все.
Прощай же, Георг Кленк. Прощай...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг