объяснили нам, простакам, что Вселенная начала сужаться, что если человек
сердит, так это у него адреналин в крови, а горе и радость - тоже химические
соединения. Однако в результате распространяется полная бессмысленность.
Зачем мне вообще быть, если я, мой внутренний мир - не более чем комбинация
веществ, которые и в пробирке получаются... Между прочим, особенных усилий
или грандиозного ума такие якобы открытия не требуют. Если окружен
изощреннейшей аппаратурой, если реактивы смешиваются, поля взаимодействуют,
клетки делятся, то в кутерьме молекул, волн, в каше прыгающих электронов
неисчерпаемая материя обязательно подсунет что-нибудь свеженькое. Надо
только оказаться на месте или посадить ассистента, чтобы не спускал глаз.
Если честно, личной заслуги нет, что такой-то стал исследователем, а не
экскурсоводом. Значит, родители, значит, преподаватель так направил,
знакомства... Но, предположим, не так, пусть действительно способности. Ну и
что? Одного гортань делает великим певцом, другому свой тенор только в ванне
выпускать. Но разве второй виноват? Глупо и дико мы до сих пор зависим от
природы. Время и пространство побеждены, но в человеческих отношениях
пассивный все равно остается пассивным. Когда-то, хоть в
восемнадцатом-девятнадцатом, этой проблемы не было. Где уж о таланте, о
славе, если босиком я есть нечего? Битва за голое существование все
поглощала. А сейчас оно и вылезло, когда каждому, будьте любезны, хлеб,
жилье. Неравенство - вот страшная проблема коммунизма. Тебя к Дому Дискуссий
(вернее, ко Дворцу, с такими сокровищами искусства, какие императорам не
снились) и близко не подпустят, а перед талантом двери сами собой. (А он-то,
талант, бесплатно и случайно получен от самого естества!) Ты вечерами
сохнешь, каждый час, словно тяжеленный мешок, а у известных, у популярных
секунды на счету, потому что забрали себе всю борьбу, все волнующее. Иногда
думается, истребить бы этих гениев, честное слово. Они, конечно, нужны были,
когда империализм, когда планета прокормиться не могла. Но танки давно в
музеях, всюду развешаны дурацкие плакаты "Спасибо, звери!", поскольку
налажено наконец с М-белками. Значит, пора кончать с диктатурой одаренных
или хотя бы не восклицать им осанну. Однако все равно восклицают. Простой
человек в конторе четыре часа подряд, и если на него обратят внимание, так
только, чтоб нетерпеливо спросить, почему такие-то данные не готовы. Другой
же, талант, три минуты покувыркался на сцене, и гром оваций. Где
справедливость?.. Впрочем, простому тоже пальца в рот не клади. Когда-то
очень было принято жалеть простого, маленького. Диккенс, Кафка с Чеховым,
Фаллада просто слезами обливались - такой он, мол, замечательный, добрый,
скромный, а судьба обижает. Но пока простой прост, а маленький мал, они
действительно тихие. Однако дай чуть вылезти, подняться. Гораздо круче нос
задерет, чем тот, кто уже привык к возвышенному положению. Одним словом,
люди - еще та публика. Порой даже спрашиваешь себя - не лучше ли, если б мы
так и остались обезьянами. А то обрадовались - произошли!
Стван сжал кулаки, сердце стучало. Потом стер пот с лица. Ладно. Теперь
все позади. И сразу успокоился. Не так, как прежде, когда утренняя злоба
тлела в нем по нескольку часов.
Хотелось есть. Вчера в горячке он нахватался криля, однако сейчас никаких
неприятных... Подошел к воде. Взятая на ладонь студенистая масса была похожа
на протоплазму. Что-то биологическое, по так, что отдельных маленьких
существ не рассмотреть. Первичная жизненная материя, из которой природа
позже станет лепить классы, отряды, породы.
Несмело попробовал. Холодец и холодец!
И морская вода вполне годилась для питья. Чуть солененькая. Только чтобы
не напоминать дистиллированную.
Им вдруг овладела сумасшедшая радость. Как хорошо, как счастливо. Хоть
ляг, хоть иди, никому никакого отчета, ничто не изменится ни от его трудов,
ни от его безделья. Все связи не то чтобы оборваны и болтаются, а их
попросту не существует. Без долга, ответственности он будет встречать новый
день острым чувством наслаждения, провожать тоскуя, ибо сон теперь - не
убежище от скуки и досады, а перерыв наполненного бытия.
Пойду к югу, сказал он себе. Или к северу, если брошен в южное полушарие.
К полуденному солнцу. За несколько лет доберусь до тропиков, а там на запад
или восток.
Просто жить! Без оправдания со стороны. Ведь многие так. Прикидываются,
будто перед ними высокие цели, а на самом деле квартирка, да дети растут
потихоньку, что и регистрируется благодушно.
Выше поднялось солнце, мягкая теплота сменила прохладу.
Шоколадно-коричневый песок у самых вод был ласково податлив, его шелковые
отливы звали ступить. И манила потонувшая в мареве полоска горизонта.
"Интересно, весь ли земной шар таков - море по пояс и отмели без края?
Или где-то большая суша, бездонный океан?"
Полтораста раз день сменялся ночью над безмолвием песков и воды. А может
быть, двести или сто тридцать - Стван намеренно сбивал себя со счета. Шел со
вкусом, ощущая каждый миг абсолютной свободы. Сначала по утрам еще
вспоминались старые обиды, он отдавался привычным злобным монологам. Но,
прожаренный солнцем, насидевшийся в целебных лагунах, стал уравновешенней.
Улыбался ни с того ни с сего, шутил и смеялся собственным остротам. От
непрерывной ходьбы мышцы развились, руки и ноги уже не висели неприкаянными,
а принадлежали корпусу. Загорелая кожа утолщилась, плотней прилегла к плоти.
С удивлением отмечал, как это приятно - физически быть. Пейзаж все не
менялся: равнина, мелко налитая водой, или мелкое море с часто насыпанными
низкими островами. Но внутри было разнообразно. То на небольшой глубине луг
огненно-красных, густо переплетенных водорослей, длинных, без начала и
конца. То задавало загадку неизвестно откуда взявшееся течение, и Стван
долго смотрел, как жизнь кишит в своеобразной реке, струящейся в толще вод.
Научился ценить малое. Радовался, например, обнаружив полоску
крупнозернистого песка среди мелкого. Когда в первый раз нашел камень,
овальный, обтертый, это стало событием. Стван нес камень с собой несколько
дней, перебрасывал из руки в руку, кидал, подбирал.
Но однажды в небе собралась гроза. Он сообразил, что на широкой
территории его голова представляет собой высочайшую точку. Джомолунгму
кембрийского мира. Поспешно выкопал яму в песке, она тотчас заполнилась
пенистой водой - улегся, пережидая. Гроза, к счастью, прогрохотала вдали.
Другой раз было куда страшнее. Ночью, от какой-то тоски проснувшись,
увидел, что местность еще обмелела, и его окружает не море, а бескрайнее
мокрое поле, где там и здесь рассеяны пятна луж с отраженными звездами.
Сделалось зыбко и неуверенно. Трагически маленьким ощутил себя перед лицом
какой-то гигантской катастрофы в природе. Предчувствуя несчастье, до утра
бродил взад-вперед, перескакивая через груды водорослей, через темные кучи
молча копошащихся моллюсков. С рассветом вода начала прибывать, как бы
выступая из почвы. Лужи объединились, превратились в озера. Резко
похолодало, будто что-то сломалось и в климате. Озера сошлись,
острова-отмели исчезали один за другим. И когда пришел день, Стван оказался
стоящим по щиколотку в безбрежном океане. Во все стороны было не высмотреть
ни клочка суши, и вода, теперь не теплая, поднималась. Провел несколько
страшных часов, не в силах справиться с дрожью, ожидая, что дальше. Не
позволил себе кричать только потому, что твердо определил: это большой,
исключительный прилив, вызванный тем, что Солнце и Луна выстроились на одной
линии с Землей и вдвоем тянут на себя земную воду. Хотя и не каждодневный,
но разумом постижимый феномен космического порядка. Целых двести минут - он
считал по пульсу - вода недвижно держалась ему по шею, потом море все разом
стало опускаться, отдавая сантиметр за сантиметром. Холод ушел через сутки.
Мириады морских лилий, издохших медуз, губок и трилобитов усеяли пески.
Поднятый и сметенный наводнением планктон лег на водоросли и почву, смешался
с ними. Ствану пришлось подбирать себе новую пищу. Попробовал открывать
маленькие серебристые раковины, нашел их съедобными.
Теперь движение к тропическому поясу приобрело деловой смысл - уйти с тех
мест, где возможны наступления холода. Отоспавшийся за первые недели, Стван
стал совершать свой переход и ночью, ориентируясь по крутящемуся театру
звезд.
Досаждала щекотавшая шею борода - подпилил ее острым краем раковины.
Когда хотелось бани, растирал себя влажным песком - покрепче, чем самая
жесткая мочалка.
Началась заметная прибавка тепла, в безветренную погоду бывало уже
знойно. Морская живность делалась причудливее. Порой дно лагуны устилали
тела-тела, приходилось в обход, чтобы не ступать прямо по шевелящемуся.
Стван натыкался на области, где вода была почти полностью замещена
прозрачной кипящей кашей - гидры, червячки, крошечные водоросли, какие-то
бойкие личинки, просто клетки, пока не знающие, во что же им обратиться. Все
двигалось, пожирало друг дружку, оставляя новое и меняющееся, вероятно,
потомство. Видно было, что геологически скоро жизнь выплеснется-таки на
сушу. Не от чего-нибудь, а от того, что некуда деваться. Огромная энергия -
химическая, электрическая и еще бог знает какая, была аккумулирована в таких
бассейнах. Искупавшись там, Стван пробегал целые километры, нарочно зацепляя
песок босыми ногами, разбрасывая его широкими веерами; Прыгал вверх и жалел,
что нечем измерить высоту. Три стихии - свет, влага, воздух - не
задерживаясь, проходили сквозь кожу, внедрялись ионами в красную плоть
мускулов, слаженную неразбериху внутренних органов, делали там свою
оздоравливающую работу. Накопившаяся сила требовала исхода. Стван мощно,
весело бил кулаком в земную твердь и знал, что хоть немного, но проваливает
своим ударом эллипс вращения планеты вокруг светила.
Временами он спрашивал себя, почему бы вообще не рассыпать людей в разные
секунды палеозоя - не преступников, а просто всех, уставших от городской
тесноты, обилия проблем и вещей. Сюда их, в теплое, озаренное голубизной
одиночество!
Он сообразил, что в формулировке приговора были слова:
"...отвечая желанию..." А разве многие не пожелали бы?
Так радостно было Ствану, что далеко позади он оставил отмель, которая
первой открылась ему. Затерялся, почти растворился в забвении трепещущих
далей.
Где он сейчас? То ли под его стопой великий праматерик Пангеа, которому
разойтись на пять частей света? А может быть, южный сверхконтинент Гондвана,
дочь Пангеи, или безбрежное древнейшее море Тетис?
Он шагал, шагал и добрался до конца отмелей. В три стороны чистый морской
горизонт.
Лежал на животе, раскинув локти, положив подбородок на скрещенные пальцы.
Смотрел прямо перед собой.
Почти неизменная поза в течение трех дней.
Соскучился здесь. А назад не мог - это было, как отдавать завоеванное.
Кроме того, ближе к месту, где Стван плакал после суда, он становился
наказанным, несамостоятельным. А чем дальше, тем вольнее.
Но некуда было дальше.
Вспоминая суд, он впервые без раздражения подумал об эпохе, которую его
заставили покинуть. Да, в будущем вращается этот шар Земли. Население
сосредоточилось в протянутых вверх мегаполисах, пространства суши возвращены
лесу, лугам, саванне. Чертит небо остроконечная Башня, через которую его
низвергли в прошлое.
Он схватился за горло.
"Меня низвергли! Но ведь..."
Непонятно, как его прежде не осенило. В той первой жизни сколько
показывали лент. Сюда, в начальные периоды палеозоя, отправляют детские сады
на оздоровление. Сам сто раз видел на экране эти сценки - пухлая малышня в
белых панамках и девушки- воспитательницы. Да и вообще прошлое вплоть до
питекантропов постоянно навещается: палеоботаники, художники, геологи,
какие- нибудь там палеогляциологи.
Стван даже отшатнулся, проворно глянув назад - сеть времен населена;
может быть, и сейчас что-то шагает с горизонта по отмелям. Потом опомнился.
Маленьких действительно отправляют, но позже: в ордовик либо в силур.
Впрочем, если даже и в кембрий, который длится около ста миллионов лет, то,
уж конечно, не к нему, приговоренному. (Кстати, по миру наверняка
распространен его портрет - в том числе и тот гипотетический облик, какой
Стван должен был принять после долгого пребывания на песках).
А кроме детей, других посетителей мало. В этой сфере тоже бесчисленные
документы, согласования, увязки. Снова командуют умники - на сей раз по
организационной части. Шагу не ступишь, пока они твой шаг на своем заседании
не утвердят. Потакают лишь генетически одаренным, то есть крупным артистам,
спортсменам или таким, кто вцепился в какую ни на есть нуднейшую проблему,
обладая дьявольским терпением, провисел на ней, словно клещ, двадцать лет,
остальному чуждый, и тем завоевал право участвовать во всем, что данной
области касается: симпозиумы, концерты, путешествия во времени, поездки в
пространстве, соревнования, ралли, трали-вали.
"Ну а если я обыкновенный? Мне разве от этого меньше хочется увидеть
вблизи, как выглядит извержение вулкана на Марсе, или сесть в первом ряду
чемпионата по боксу?"
Окружающий пейзаж молчал, но было ясно, что ответили бы Ствану там
впереди. Извините, дорогой товарищ, местечко у самого ринга займет сейчас
бывший победитель мирового первенства в полусреднем, на кран марсианского
кратера доставят с Земли знаменитого вулканолога, который, помните,
спускался в Этну. А вы, будьте любезны, разверните пошире экран телевизора,
на котором либо покажут, либо нет - как уж Комитет найдет нужным.
Гениальные, талантливые, терпеливые, упорные не только все себе забрали,
но остальных-то по рукам и ногам. Вот этой самой организованностью и
контролем. А масса притворилась, будто положение нравится ей, хотя в
действительности любой тоскует о полной развязке, о том, чтобы, как
Д'Артаньян, проскакать утренним средневековым Парижем, сшибая с ног робких
буржуа...
Махнул рукой. Ему-то теперь что? Пусть их!
Несколько дней забирался далеко в море, вглядывался в линию горизонта.
Ничего.
Потом подумал: гора из песка - оттуда он увидит.
На большой отмели выбрал место. Сначала кинулся носить сырой песок
горстями. Остановился - зачем суетиться, впереди жизнь! Не торопясь подобрал
полуметрового диаметра раковину. На нее нагружалось, что еле поднимешь.
Работал до гордой усталости, потом отдыхал, валандаясь по лагунам.
А погода стояла, будто ее на тысячелетия заказали такой прекрасной.
Иногда Стван задавался вопросом - не дуют ли на высоте ураганы?.. Этого ему
было не узнать. Даже десять метров над почвой стали недоступны. Можно
немного подкинуть тело силой мышц. А хочешь выше, строй башни, влезай на
деревья, на горы. Но ни гор тут, ни деревьев.
Его пирамида между тем поднялась большой площадью на высоту ступни. Когда
Стван бегал с очередной ношей на середину, края сооружения осыпались. Он
стал тогда набирать планктон, цементировать. Со стороны моря налепливал
мелкие ракушки - получался медленно растущий перламутровый конус.
Самое первое человеческое сооружение на третьей планете.
Горьковато даже бывало, что о его труде никто не узнает. Однако пятьсот
миллионов лет - такая стена, что голой рукой ничего не перекинешь. Суше, на
которой он сейчас стоит, еще подниматься и опускаться, быть залитой лавами
на океанском дне, выпученной наверх в облака и выветренной. Бетонные блоки
перемелются, твердейший металл изржавеет в прах, и только случай может взять
да сохранить хрупкий панцирь оттиском в песчаниках, тонкую веточку рисунком
в каменном угле.
Приходили смешные мысли. Собрать бы в большую яму криль, влезть туда и
засохнуть - просто назло антропологам последних перед Башней столетий. В
начальных палеозойских отложениях человеческий скелет, целый! Причем
современного типа! Вот бы засуетились на своих съездах. Или, например,
вырезать на камне слово, и пусть его найдут в антрацитовом срезе рядом с
профилем птеродактиля.
Все это были, конечно, так, шутки. Для такой проблематичной возможности
собственным скелетом жертвовать не станешь. Да и вообще. Стван ничего не
имел против тех мирных, доатомных ученых. Напротив, о них, застенчивых,
рассеянных подвижниках научного поиска, вспоминалось с невольной симпатией.
Не знали ведь, во что сложатся потом их труды, а все равно старались, ломали
голову: "Что?.. Почему?" Вычисляли, таблицы составляли, клали-клали в
какую-то копилку, а потом стало возможным так скомбинировать силы природы,
что человек, как, скажем, он сам, птицей пролетел над бесчисленными сонмами
веков. Молодцы, если вдуматься!
Пирамида росла, и наконец на шестиметровой высоте была прикреплена
последняя раковина. Странно выглядело море сверху. Далеко раскинулись
голубые и зеленые ровные пространства, коротенькие снизу волнишки
соединились в длинные извилистые валы, белый криль окаймлял острова-отмели,
как соль.
Выложенная ракушками передняя стена была уже неприступна для строителя -
он правильно делал, что инкрустировал ее постепенно. Стван спустился,
издали, присев на корточки, осмотрел свое творение. Оно высилось, словно
ассирийский храм "зиккурат", массивное, но не без изящества. Жаль было
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг