полотна и внимательно выслушивали повторяющийся текст, то и дело переводя
взгляд с напыщенной физиономии попечителя на экскурсовода и обратно.
А у женщины, что нас вела, лицо умное, волевое, даже привлекательное,
хоть и угрюмое.
Не окончив в который уже раз начатую фразу, она вдруг сказала:
- Признательна за внимание.
Отворила дверь.
Вышли сразу на улицу.
Вот и весь музей. Она отбарабанила, как бы выполняя некий ритуал, мы,
этот ритуал поддерживая, отсмотрели. Значит, искусство здесь - и не
искусство вовсе, а так... Без содержания. Пустой обычай.
Единственное историческое сведение, которое я получил, состояло в том,
что в некое время иакатским обществом руководил человек столь авторитетный,
что целиком заполнил собой музей.
- Интересная экспозиция, - сказал я.
- Конечно. - Змтт преданно смотрел мне в глаза. - Особенно... - Замолчал.
- Что - "особенно"?
Он заметно напрягся, раздумывая.
- Особенно всё.
- Но несколько однообразны выставленные работы. Не находите?
- Очень однообразны. Смотреть не на что. Мне вдруг вспомнился люк в
вестибюле и окружающая его железная решетка. Мелькнула мысль.
Мы уже дошли до угла улицы, ведущей к скверу, я
остановился.
- А что, если пройти залы еще раз? Может быть, мы чего-то не поняли.
- Охотно. Вполне могли не понять.
Позже я заметил, что Змтту было свойственно соглашаться с любым последним
высказыванием собеседника - даже, когда око решительно противоречило
предпоследнему. И всегда он был готов делать то, что ему предлагают или о
чем просят.
Вернулись к правому флигелю. Очередная группа только что ушла на осмотр,
в вестибюле никого.
Подошел к решетке. Змтт не отставал ни па шаг. Без него я, пожалуй, сразу
спустился бы в подвал.
Прогулялся по комнате, стал у окна. Рама здесь была застекленная, как и
все остальные в музее. Будто бы вглядываясь в улицу, оперся на узорчатую
ручку. Осторожно нажал. Она мягко, без звука подалась.
- Ладно. Пойдем.
Опять дошагали до улицы, на которой сквер. Вдруг почувствовал досаду.
Часа два истратил на музей, хотя и двух минут хватило бы, потому что ничего
о планете нового не понял. Наоборот, загадки множатся. Как могут, например,
местные жители воспринимать всерьез одинаковые картины в залах? Может быть,
у них не разум, что-то другое?.. Надо все обдумать, а вот прицепился чудак и
не отстает.
Повернулся к Змтту.
- Вы куда сейчас?
- Я?.. С вами.
- Но, понимаете... Даже не знаю, как сказать... Бывают моменты, когда
человеку нужно побыть одному. Согласны?
- Я?.. Да, согласен. - Он заметно опечалился. - Но не насовсем, а?.. Мы
еще встретимся. Я вас здесь подожду.
- Здесь?.. Как вы будете ждать, когда я сам не знаю, когда меня сюда
занесет?
- Ничего. Время у меня есть.
В скверике я сел на скамью. Ладно, пусть ждет, раз ему вовсе нечего
делать.
Задумался. Как известно, в одной только нашей Галактике насчитывается
миллиарды и миллиарды миров, в которых живут опять-таки миллионы и миллиарды
разумных существ. К этому твердо установленному факту в свое время разные
люди отнеслись по- разному. Я, признаться, был после опубликования "Первого
Документа" Галактической Лиги растерян и как-то смят. Еще в детстве, в
восьмидесятые годы, мечтал, конечно, о том, чтобы обнаружились "братья по
разуму". Но не в таком подавляющем количестве. Как хорошо было бы, думал я
тогда, как уютно, если бы где-то поблизости две-три обитаемые планеты, пусть
двадцать или в крайнем случае сто. И вдруг эта неисчислимость, вдруг сама
бесконечность глянула нам прямо в глаза своим разверстым черным зевом, у
которого и краев-то нет. Во-первых, удар по ощущению собственной
исключительности и по самоценности, так как все, что бы ты ни делал, ни
думал, совершенно незаметно пропадает в безграничной громаде того, что
мыслится и происходит в сонмах других миров. В тех других, с которыми, со
всеми поголовно, даже не познакомишься. Ведь если нашему земному человеку
показывать по дальновидению чужие миры, зарегистрированные Лигой,
показывать, отводя на каждый лишь по одной минуте, он, даже, допустим, без
сна и отдыха смотрящий на экран, не успеет увидеть и ничтожной доли их
общего количества, поскольку в нашем земном столетии всего лишь чуть больше
пятидесяти миллиардов минут. То есть никому и никогда не перейти через
стену, воздвигнутую временем и пространством. Для меня, честно говоря, это
был кризис. Да и для многих - помните прокатившийся по Земле вздох
разочарования, волну оргий, всплеск цинизма и отрицания. Но потом стала
утешать мысль, что во всеобщей связи всего со всем значим и я. Что не только
Вселенная, включая ее разнообразнейшие части, влияет на меня, но и я на нее
влияю, что я весь в ней, но и она вся во мне. Что сама Вселенная, какая она
есть, такова лишь потому, что имеюсь я, который, в свою очередь, таков,
каким существую, только оттого, что имеется Вселенная, объединенная Законом
Всемирной Симпатии Что, наконец, понятие добра, вернее, возникновение этого
понятия у человека есть результат пусть не осознанной, но только интуитивной
убежденности в том, что, делая хорошо чему-то и кому-то, мы одновременно
делаем хорошо всему вообще.
Ну, и конечно, конкретность. То ближнее, что мы знаем точно, видели,
слышали, ценится нами больше, чем дальнее, и по первому мы можем судить о
последнем. Нас не удручает невозможность лично встретиться со всеми
обитателями Земли, не угнетает, что в большом лесу мы не знаем каждого
дерева, в степи - каждую травинку. Довольствуемся генерализацией - там, за
горизонтом трава примерно такая же.
В странном мире Иакаты я только проездом. Но он уже конкретен для меня.
Земля находится на окраине Галактики, и это открывает для нашей космонавтики
возможности. С базы Лепестка я мчался к последней звездочке последнего
звездного облака и высадился там на малой планетке, чтобы установить АПС,
аппаратуру поиска и связи. Пока единственный человек, единственный
представитель Галактической Лиги, я с ночной стороны планетки смог
невооруженными глазами наблюдать неведомое. Самый край, с которого, кажется,
можешь свалиться. Полностью беззвездное небо, темную бездну, отделяющую нас
от близкой к нам Галактики Южного Ветра.
А на Иакате обратным путем, случайно. Но уже видел чернильное облако,
серые и желтые пустыни, город, которого не могли создать его сегодняшние
вялые обитатели. Конкретность. Такое, от чего не отвяжешься. Не попробовать
узнать больше - предательство.
Так я сидел, слыша грозную музыку звезд и одновременно негромкие
разговоры молодых мамаш в сквере, поглядывавших на своих детишек. Отдыхал,
видя сразу разнообразно изломанную каменную поверхность последней планетки и
чугунный памятник Попечителю - по круглому постаменту рельеф, изображающий
различные моменты его государственной деятельности.
Затем неподалеку на скамью села девушка, и я забыл о галактиках.
Местный женский костюм, если в целом, довольно-таки нуден. Однако на ней
он был не просто одеждой, чем-то другим. Пакетом, что ли... нет, изящной
упаковкой того нежного, прелестного, манящего, что в ней (в упаковке) видно
и что предполагается. Так же сделано, как у прочих, но в чем-то иное. Да и
вообще она отличалась от тех представительниц прекрасного пола, каких я
здесь пока видел, то есть крепких, здоровых, но малоподвижных и несколько
неуклюжих. Выше среднего роста, прямая, с тонкой талией и стройными ногами.
И притом какая-то сдержанная свобода в движеньях - легко, скромно и
совершенно естественно. Темные мягкие густые волосы, белые, почти не
тронутые загаром руки. Но особенно лицо. Бывает, знаете, такой облик
благородства, создаваемый семьями, где в длинном токе поколений не было
катастроф и драматических перерывов, где пьянство, картеж, корысть,
угодничество и другие пороки мужчин не калечили выражения детских лиц, и от
прабабушек к правнучкам передавались спокойное достоинство и женственность.
От макушки до кончиков туфель все было и красиво и мило в той, что села
напротив и чуть в стороне от меня. Оказавшись рядом с такими девушками,
женщинами, невольно подтягиваешься, хочешь быть лучше, чем был до сих пор.
Смотрел на нее глазами человека, проведшего полгода в одиночном полете.
Чувствовал, что надо оторваться, и не мог.
Она, к счастью, не замечала моего упорного взгляда. Вынула из карманчика
куртки маленькую тетрадку, карандашик, начала что-то писать, нахмурилась,
зачеркнула. Закусила карандаш, посидела, глядя в небо. Так было довольно
долго - записывала, перечеркивала.
Затем ее осенило. Быстрый ход карандашика, торопливо переворачиваемые
странички. Перечла все, чуть кивая в такт своему тексту, освобождено
вздохнула, откинулась на спинку скамьи.
Я встал, подошел.
- Здравствуйте. Скажите, это у вас стихи?.. Вы не позволите посмотреть?
И снова дальнейшее пошло не как у других. Правилом было, что если
обращаешься к иакату с вопросом, - пусть самым простым - он сначала
удивляется чуть ли не до испуга, затем начинает мучительно рыться в глубинах
своего сознания.
Девушка же сразу просто и открыто сказала:
- Конечно. Садитесь, пожалуйста.
Почерк был ясный. Я прочел то, что уместилось на трех маленьких
страничках, и воззрился на девушку в крайнем изумлении. Даже ее очарование
поблекло.
Потому что именно этот десяток строф видел вчера в газете.
Не то чтобы полностью разобрал, но кое-что понял и, во всяком случае,
твердо удержал в памяти весь вид этого творения - неодинаковой длины строки
были набраны в газете не так, как делается у нас, то есть ровной
вертикальной линией слева и ломаной, как уж получится, с правой стороны, а
образуя симметричную фигуру наподобие вазы. Начальную же строфу и две в
середине я просто сумел перевести. Стихотворение открывалось чем-то вроде
"Выходите по одному, подняв руки вверх!". Помнил, как удивился тогда,
полагая, что это больше подходит не лирике мирного времени, а, скажем, как
ультиматум осажденному гарнизону противника. Впоследствии, правда,
выяснилось, что правильный перевод: "Выйдем все, как один, голосовать за..."
Но это впоследствии, и вообще не в том была суть.
Глянул на девушку с чувством, какое может испытывать романтически
настроенный юноша, минуту назад с робким обожанием смотревший на возникшую
рядом красавицу, но разочаровавшийся, как только она открыла рот.
Однако все оказалось не так-то просто. Когда я, расстроенный, сказал
девушке, что видел эти стихи вчера в газете, она посмотрела на меня с
возмущением.
- Помилуйте! Я только что сочинила. При вас.
- Но я читал! Клянусь. Девушка подумала мгновенье.
- Знаете что, давайте вместе сходим в редакцию. Тут рядом. - Встала со
скамьи. - Можете ничего не спрашивать, просто посмотрите, как меня примут со
стихами. Это вас скорее убедит, чем мои возражения.
Тут был резон. Мое поколебавшееся восхищение ею в какой- то мере
восстановилось.
В редакции - заваленные гранками столы - навстречу нам поднялись
темноволосый крепыш с резкими движениями и высокий блондин.
- Наконец-то, Вьюра! Принесла?.. А то мы уже зашиваемся.
Девушка подала крепышу листки. Вскользь глянув на меня, он погрузился в
чтение.
- Так... Так... Ну что же, по-моему, очень хорошо, Даже править не надо.
Посмотри, Втв, - он обратился к блондину. - И сразу понесем главному.
Блондин прочел стихотворение дважды и победно взмахнул листками в воздухе.
- Превосходно! Пошли.
Черт побери! И печать тут, оказывается, - ритуал.
- Но позвольте! Точно такое же было во вчерашнем номере. Слово в слово. У
вас есть подшивка? Посмотрите.
- Какая подшивка?
- Вообще архив. Старые газеты. Разве вы не сохраняете?
- Их нельзя сохранять! Вы что? - Блондин смотрел на меня со страхом.
- Подождите! Я, кажется, понимаю. - Крепыш шагнул ко мне. - А вы не
оттуда?.. Не с края?
На всякий случай я неопределенно пожал плечами.
- Извините наше любопытство, - вмешалась девушка. - Говорят, раньше с
края приходили многие. По человеку в год или два. А в последние двадцать лет
никого.
(Значит, кроме города, здесь еще какой-то "край".)
- Как вы устроились с жильем? - спросил блондин. - Хотя теперь свободных
помещений много. - Повернулся к крепышу. - Крдж, пошли. Шеф подпишет и сразу
в набор. Мы сейчас вернемся.
Девушка кивнула мне. Трое вышли и стали подниматься по лестнице.
...Я выглянул на улицу. Пусто. Для ускорения пути выпрыгнул в окно и в
глубокой задумчивости побрел проспектом.
Полуденная жара загнала жителей в дома. Немногие прохожие стали
представляться мне замаскированными муравьями. Гигантскими, которые под
мягкой белой кожей скрывают трехчленное, покрытое твердым хитином тело,
голову со жвалами- рогами, три пары растущих из груди тонких длинных ножек.
И девушка тоже. (Содрогнулся, отгоняя фантастическое видение.) Но ведь
правда! Все население города-муравейника, побуждаемое слепым инстинктом, ни
для чего сбегается на площадь, в разных залах музея смотрит одну и ту же
картину, перечитывает вечно одну и ту же газету, без выбора питается
одинаковой пищей. Так же, как обитатели муравьиной кучи обязательно убивают
попавшего к ним по ошибке чужака, так и крестьяне, едва услыхав, что я не
иакат, набросились на меня.
В энтомологии я слаб, даже не сумею с первого взгляда отличить ручейника
от златоглазки. Но если о муравьях, то понятие трофоллаксиса мне знакомо, и
для меня нет загадки, чем же объясняется ежедневная без выходных усердная
деятельность каждого насекомого, направленная на обеспечение нужд
муравейника. Если, спрашивал я себя, система поведения, передаваемая генами
от одного поколения к другому, позволила нашим крошечным земным мурашам
овладеть такими изощренными формами активности, как, скажем, выращивание и
даже выведение определенного сорта грибов, чем хуже здешние существа?..
Почему бы им, пользующимся преимуществом "человекоподобия", то есть высоким
ростом (значит, хорошим обзором окружающего мира), ненужными им для
передвижения (следовательно, освобожденными для работы) передними
конечностями и всем прочим, что на Земле отличает внешний облик людей от
животных, не дойти именно инстинктивно до выплавки и обработки металлов
(отсюда тракторы), до издания газеты, и, наконец, сочинения стихов, всегда
одинаковых, так как инстинкт - постоянно одни и те же реакции на неизменные
требования?..
Между тем небо над городом постепенно делалось из зеленоватого голубым,
поднялся легкий ветерок, воздух посвежел. Мысли мои приняли новое
направление - вероятно, оттого, что хотелось как-то примирить себя с
девушкой. С другой стороны, думал я, так уж ли много мы, человеки,
отличаемся от муравьев? Поведение насекомого, у которого отсутствуют ум и
заранее намеченная цель, есть лишь серия готовых ответов на бомбардировку
раздражителями из внешней среды: светом, температурой, запахом, вкусом пищи
и тому подобным. Ну а для людей среда разве является нейтральным
пространством, где развивайся как хочешь? Неужели она не образует нас?.. Как
и у животных, наше поведение создается и поддерживается его же (поведения)
последствиями. Либо положительным, либо наоборот. Первые ободряют нас
двигаться по избранному пути, вторые остерегают. Потому что важно не только
то, какова была среда до нашей реакции, но и какой она стала после того, как
мы что-то сделали. Богомол, напавший на жука-бомбардира, временно ослеплен
горячей жидкостью, извергнутой из брюшка предполагаемой жертвы, и, по всей
вероятности, научится другой раз к бомбардиру не соваться. Когда балованный
аспирант-позвоночник выступит на кафедре против испытанных практикой мнений
заслуженно уважаемого ученого, реакция специалистов заставит его
призадуматься. Если оба будут продолжать, как начали, первому вообще не
жить, а второй в дальнейшей карьере столкнется с трудностями. То есть среда
именно создает, избирает нас - человека и насекомое - для продолжения
предпринятой деятельности, одних пропуская, других отсеивая.
Тут я почувствовал, что желание внутренне породниться с
девушкой-"поэтессой", которую я и увидеть-то еще хоть раз не предполагал,
заводит меня далеко, к мысли о полной несамостоятельности человека. Взялся с
другого конца.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг