т. д., -- дневники не являлись таковыми, скорее, представляли собой
ночники, он фиксировал мелькание мысли, порхающей перед сном с факта
на факт. То же и с письмами, своего рода дневниками души, фрагментами
несуществующего метафизического диалога, бесконечными монологами
существа, которому не с кем поговорить. Отчасти психотерапевтические
тексты. Но и не только.
Датированные, они восстанавливали причудливую хронологию его
странствий; он менял с легкостью место и время; жизнь его была
дискретна: попадая тридцатилетним в Алеппо сороковых годов
восемнадцатого столетия, тридцатилетним выныривал он в шестидесятом
году того же века в России. Можно было прочертить траекторию его пути,
у меня в руках находился документ.
Но главное (я думаю, именно поэтому он не сжег старые бумаги, не
расставался с ними, с такой уликой инобытия) -- передо мной медленно
раскрывало несуществующий сюжет поразительное литературное
произведение.
Пропитанное пространством и ядом разновременных весей и городов.
Странно было мне чувствовать себя первой и единственной
читательницей; словно письма свои -- все! -- он писал именно мне!
Хотя, если бы можно было опубликовать его текст, то же, я полагаю,
чувствовал бы каждый читающий. Правда, читающий читал бы поспокойней,
воспринимая написанное как игру воображения, авторский выверт; я же
знала: все правда. Ужасная, как всегда, и невыносимая, по обыкновению.
Похоже, иногда он мог возвращаться во времени, его носило и в
конец двадцатого века, а оттуда попадал он в середину девятнадцатого,
чтобы попребывать там и двинуться... слово "дальше" не подходило,
другого искать я не стала.
Жар шел от пожелтевшей безжизненной хрупкой бумаги, у меня горели
пальцы, пылали щеки.
Встретилась мне и фраза из волшебной книжки с проявляющимися и
пропадающими строчками типографского палимпсеста: "О Восток! Я никогда
не пойму твою психоделическую душу!"
Менялся тон, менялась и тематика писем, в зависимости от того, к
кому он обращался, и непостижимым образом вставали из небытия, такие
разные, одержимый ученый-энциклопедист, художник, математик, астроном
и геометр Ла Гир, легкая и веселая Анна, насмешливый, злой и нежный
дуэлянт Савиньен, добрый и бесшабашный Петрович, мудрая красавица
Фатьма, любительница шахмат и сластей, и ряд эпизодических, но весьма
выразительных персонажей. Разумеется, мои эпитеты и характеристики
условны и наивны, как школьное сочинение.
К утру все было дочитано.
В одном из писем в маленьком пергаментном пакетике лежали
причудливые семена нездешних растений, готовые прорасти, если Бог даст
и Аллах смилостивится.
В другом конверте нашла я портрет, точнее, гравюру с женского
портрета, очевидно, изображающую Анну (если верить подслушанной мною
фразе Камедиарова), потому что, минус костюм, минус цвет волос, минус
гравировальная игла, это была я.
Писем, предназначавшихся Хозяину, было четыре: от Петровича, от
русской княгини Урусофф, от сэра Хьюго Уэзерли и неизвестно от кого
невесть что арабской или персидской кружевной вязью. Как написанный
левшою завиток у буквы "джим". Соответственно, надо думать, с буквами
"джим", "алиф", "лам", "ра" и т. п., чьи очертания были мне неведомы.
"Я жил очень долго и мало что понял. И вот сейчас, кажется, --
писал он Ла Гиру, -- я стою на пороге понимания жизни".
"Мало сделал я добра, -- писал он Петровичу, -- может, поэтому
представляется мне, что я не жил вовсе. Когда мы воистину люди, нашей
страной обитания должен быть долг".
"Все города похожи, -- писал он Фатьме, -- все времена подобны, и
путешествие -- воистину рай для дураков. Ибо душа и без того
странница, так, стало быть, необязательно перемещаться телесно".
"Попадались мне люди, -- писал он Анне, -- поражавшие воображение
мое, например, человек, сажавший сад на клочке земли, чья жизнь
напоминала притчу. Он таскал землю и ил от подножия горы вверх по
горной тропе в плетеных корзинах. Сель и потоки тающей воды смывали
землю с каменной террасы. Он опять покрывал ее землей. Наконец посадил
он сад. Деревья и кустарники уничтожил очередной сель. Он посадил сад
вторично. Ударила засуха, а сам он валялся в лихорадке и не смог
спасти от засухи саженцы и рассаду. Он посадил третий сад. Когда
яблони отцвели, и абрикосы отцвели, и гранаты, и готовы были
плодоносить, сад вырубили воины врага. Сейчас у него растет четвертый
сад. Что такое "сейчас", Анна? Я не знаю. Сам я ни одного дерева не
посадил. В отличие от тебя".
"Дорогой Хьюго! -- обращался он к Уэзерли. -- Вы редкость, потому
как ни в чьей помощи не нуждаетесь, напротив, оказываете ее другим.
Вас любят потому, что вам ничья любовь не нужна".
"Я не Мельмот Скиталец, не Агасфер, не Синдбад-аль-бахри, ни один
из великих образов мне не впору; я всего-навсего пьющий ветер времени
бедуин из пустыни людских судеб, -- писал он Савиньену. -- Ты великий
стилист, Сирано, и мои изыски, коим обязан я витиеватой и приподнятой
восточной манере изъясняться, вероятно, покажутся тебе смешными и
достойными твоих бурлескных пародий".
"И теперь, как прежде, -- писал он Фатьме, -- властно над нами
благоуханное дыхание пророка Исы, способное воскрешать мертвых. Есть
мертвые, которых хотел бы я видеть живыми, есть время и место,
закрытые для меня, где хотел бы я жить, но все врата распахнуты для
меня, кроме этих. И одна из тайн мироздания -- невозможность для Бога
нарушать законы Природы, созданной им самим".
"Музыка не обращена к зрению, разве что к духу, -- писал он
графине Урусовой, -- однако есть у меня один навязчивый зрительный
образ, связанный с Иоганном Себастьяном Бахом (кто-то, верно, называл
его Гансом): в одном из его опусов внезапно повторяющаяся,
поворачивающаяся вокруг своей оси музыка напоминает мне спиралевидную
галактику в окуляре телескопа".
Тот же образ преследовал с детства и меня. Я знала, о какой вещи
Баха идет речь.
Всю пачку надо было немедленно вернуть, положить в тайник.
С трудом дождавшись приличествующих звонку восьми утра, я набрала
номер Шиншиллы; после того как взял он трубку, послышался щелчок, и
слышимость стала ослепительной.
Договорившись о встрече, я прождала до девяти и позвонила Хозяину
с просьбой позволить мне еще раз позаниматься у него в библиотеке. Он
обещал мне оставить ключ под половиком, лежавшим на ступеньке при
входе.
-- Не знаю, зачем я тебя и вызвала.
Мы шли с Шиншиллой по залитому солнцем мосту.
-- Я подслушала нечаянно один разговор...
-- Ох, да ты еще и разговоры подслушиваешь?
-- Перестань. Я не собиралась. Так вышло. Мне могут помешать
положить бумаги на место. Я и прежних воров вспомнила, тех, со шмоном.
В общем, я просто боюсь оказаться в квартире одна с этим пакетом.
-- Да ладно. Вызвала и вызвала. Я тебе ведь обещал, шантажистка
несчастная.
Мы зашли в подворотню.
Я достала из-под коврика ключ и собиралась открыть дверь.
Со стороны двора, из темной, продолжающей поворачивать влево арки
вышел Леснин.
-- Мне бы хотелось, ребятки, -- сказал он негромко, -- взглянуть
на бумаги. Я их просмотрю, потом вы их вернете.
-- С какой стати вы должны на них взглядывать? -- спросила я.
-- С той же стати, с какой взяла их ты, -- сказал Леснин.
-- Уже и ты? -- сказала я. -- Мы на брудершафт с вами не пили.
Я решила не открывать дверь и не входить. Перспектива оказаться с
Лесниным в тесном помещении квартиры Хозяина, как в западне, мне не
улыбалась вовсе.
У него за спиной был глухой двор-колодец. За нами по набережной
Фонтанки ездили машины и ходили прохожие. Я не думала, что он решится
скандалить на людях. Леснин быстро обошел Шиншиллу и встал спиной к
Фонтанке, перегородив нам отступление на набережную. Подворотня шла
под углом, мы были в глубине, с улицы почти не видны.
-- Будьте благоразумны, -- сказал Леснин миролюбиво, -- мы вполне
можем все уладить по-хорошему. Я беру пакет, приношу его вечером, и вы
кладете его на место. Все остается между нами.
-- Что же это, ваши сотрудники или подчиненные так плохо обучены
обыски производить? Вдобавок наследили, все в квартире перевернули.
Плохо работаете с кадрами, инженер человеческих душ, -- сказала я.
Мне пришло в голову отвлечь Леснина и дать Шиншилле возможность
выбежать на Фонтанку. Если только он догадается выскочить из
подворотни.
-- Не надо играть со мной в казаки-разбойники, -- сказал Леснин.
-- У меня в руке оружие, и я его применю в случае чего.
-- Писатель, кто же говорит "у меня в руке оружие"? -- сказала я.
Похоже, его мое замечание задело.
-- Если вы меня подстрелите, -- сказал Шиншилла, -- как вы потом
перед начальством оправдаетесь? И перед милицией?
-- Не волнуйся, что-нибудь сочиню, -- сказал Леснин.
Правую руку держал он в кармане, конечно же, с пистолетом, не на
пушку берет, и ведь выстрелит, скотина, и выйдет сухим из воды.
-- Оцени обстановку, -- обратился Леснин к Шиншилле, -- к чему
тебе портить карьеру? Я люблю стрелять по ногам, как потом танцевать
будешь, солист? Отдай мне письма. Никто ничего не узнает. Я даю слово,
что принесу их вечером обратно.
-- Много ли стоит твое слово, сексот? -- сказал Шиншилла, отступая
к стене.
-- Хамить-то не надо, -- сказал Леснин. -- Это лишнее. Побежишь на
улицу, убью.
Он шагнул за Шиншиллой, вынул руку с маленьким пистолетом из
кармана, молниеносно взмахнул рукой, целясь Шиншилле рукоятью
пистолета в висок, но тот, изящным движением танцовщика отклонившись в
сторону, ушел от удара, и Леснин костяшками пальцев врезал по стене,
кисть его окрасилась алым, он здорово ободрал руку, лицо его исказила
гримаса боли, но в следующую минуту, переложив пистолет в левую руку,
он ударил Шиншиллу в лицо, рассек ему бровь, по веку и щеке Шиншиллы
полилась струйка крови, на секунду он, по-моему, отключился, и Леснин
стукнул его носком ботинка по голени. Шиншилла сполз на асфальт. Я
никогда не видела, как бьют ногами, и когда Леснин поддал Шиншилле
ногой в живот, я закричала. Леснин обернулся ко мне.
-- Будешь орать, я кого-нибудь из вас пристрелю. Тихо веди себя,
дура.
-- Бездарный графоман, -- сказала я тихо, -- супермена-то хоть не
разыгрывай. Вы всегда в охранке ногами бьете? Знала бы, с кем пью,
тараканьего мора бы тебе в бокал подсыпала да еще бы с радостью
смотрела, как ты подыхаешь, убийца, тварь, садист, ублюдок фашистский.
Я старалась говорить дольше, потому что за спиной Леснина Шиншилла
поднимался, натренирован своим балетом он был прекрасно. Он встал
все-таки, и когда Леснин рывком обернулся к нему, Шиншилла съездил ему
по уху. От неожиданности Леснин опешил, последовала пауза, в которой
Шиншилла бросил мне пакет. Я открыла дверь, влетела в квартиру,
заперлась. Прижавшись к двери, я слушала, что там происходит.
-- Человек последовательный, -- сказал Леснин раздельно, --
прострелил бы тебе колено, твое счастье, что я человек
непоследовательный. Я тебя просто сгною в тюрьме, пидор проклятый, да
прослежу, чтобы ты попал в камеру к уголовным гомосекам и ишачил там,
сука, падла, всеобщей женой.
-- А это, беллетрист хренов, сюжет из дешевой мелодрамы дурного
вкуса, -- хрипло ответил Шиншилла. -- Стреляй быстрей и вали отсюда.
Из-за поворота арки зазвучал сценический глас материализовавшейся
в глубине двора дворничихи:
-- Пьяницы, хулиганы, сейчас засвищу, вызову участкового,
постового, прекратите нарушать, пошли вон.
Леснин выматерился. Я слышала его удаляющиеся шаги, растворившиеся
в шумах Фонтанки. Через минуту Шиншилла поскребся в дверь, я ему
открыла. Бровь у него была рассечена, вид сползшей кожи и крови
испугал меня, я заплакала и кинулась к аптечке искать йод, перекись,
пластырь и стрептоцид.
Морщась, Шиншилла сказал:
-- Молодца, фершалица, да ты вроде не на медицинском факультете.
-- Я из медицинской семьи, -- отвечала я. -- Но теперь тебе надо
пойти к травматологу.
-- Что я там скажу? За углом на чей-то кулак наткнулся?
-- Это ведь не милиция. Скажи -- бытовая травма.
Он засмеялся.
-- Да, приду и скажу: выпал из ванны, разбил лбом унитаз, бытовая
травма, романтика буден.
-- Шиншилла, -- сказала я, -- ведь это я тебя втравила. Прости
меня.
-- Что уж теперь, -- сказал он. -- Вот только спектакль через три
дня, какой же я принц с фингалом и с порченой вывеской. Но, будь ты
одна, он бы у тебя пакет отобрал. Не знаю, какие такие шпионские карты
и шифрованные сведения у тебя в пакете...
Я его перебила.
-- Какие карты? Какие сведения? Личные письма, личные дела,
интимная жизнь, понял?
-- Хозяин вряд ли заслужил, чтобы кто ни попадя совал нос в его
интимные дела, даже ты, правда? А тем более Леснин, а с ним целый
коллектив профессиональных ищеек.
-- Он, наверно, про тюрьму всерьез говорил, Шиншилла, тебе надо
скрыться.
-- Скрыться? -- переспросил он.
-- Тебе надо уехать. Чем дальше, тем лучше. На Камчатку. На
Дальний Восток.
-- А как же всесоюзный розыск?
-- Не будут по таким пустякам объявлять всесоюзный розыск.
-- А вдруг?
-- По дороге потеряешь паспорт. Купишь другой. С другой фамилией.
Жуликов много. Продадут тебе документ. Я тебе браслетик с собой дам.
Браслетик продашь, паспорт купишь.
-- Фантастика, -- сказал Шиншилла. -- Какая, однако, жизненный
путь -- узенькая тропка. Шаг влево, шаг вправо -- и ты в уголовщине.
Все приблатнены. Все просахалинено. Хорошие советы даешь, девушка из
медицинской семьи, студентка художественного ВУЗа, комсомолка,
активистка, парле франсе. Скажи, ты знала, кто такой Леснин?
-- Да.
-- Давно знала?
-- Недавно выяснила. Суток пять тому.
-- Тебе в театральной студии место. Или в разведшколе. Ты не тогда
выяснила, когда в библиотеке в обморок шваркнулась?
-- Тогда, -- сказала я. -- Но я не шваркалась.
-- Кийяфа тебя, стало быть, посетила. Ну, со мной все ясно, с
Лесниным тоже, сам прокололся; а с остальными как дело обстоит?
-- Не ахти, -- сказала я.
-- Со всеми?
-- Кроме Хозяина. И Сандро еще туда-сюда.
ee, -- сказал Шиншилла. -- Чем нас сегодня попотчует Сандро?
Пещерой Бархута? Вход в ад на повестке дня. Очень кстати.
-- Неужели ты придешь?
-- Будь уверена. Даже если травматолог швы наложит. -- Весь
израненный, он жалобно стонал. -- Артист я или не артист? Вот уж
сегодня-то приду обязательно.
-- А коли среди ночи к квартире "воронок" подгонят один на всех?
-- Стало быть, такая судьба, медхен Ленхен. Манийя, извини.
Светловато, однако, для "воронка". Он ночная птица. Требует антуража
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг