ворс сбить и сделать ковер гладким. Нет, дорогой, это не легенда, это
бытовуха, только тамошняя. У нас льны на снегу белили. И на росе под
солнцем.
-- ...и когда Ганс встал на прорастающий ковер, очутился он в
незнакомом месте, где было жарко, кругом песок, только горсть зелени
-- кустов и деревьев -- виднелась неподалеку.
-- Пятый час, -- сказал Хозяин, прерывая собственное, несколько
затянувшееся, на мой взгляд, молчание, -- пора расходиться, еще надо
Ленхен проводить. Поскольку у нас впереди тысяча белых ночей, спешить
некуда, Сандро, продолжите завтра.
Квартира Хозяина была необычная. Едва сворачивали вы с набережной
под арку, встречала вас врезанная в уступ этой арки дверь,
предваряемая одной ступенькою; войдя, вы оказывались в крошечном
помещении с вешалкой, сундучком и зеркалом -- клочок пространства,
называемый Хозяином "вестиблюй"; крутая узкая внутренняя лестница вела
вас в собственно квартиру, размещавшуюся то ли в бельэтаже, то ли на
втором этаже, состоявшую из кухоньки, притулившейся наподобие
ласточкина гнезда под аркою и полом своим спрямлявшей арочный свод (из
кухонного окна открывался необычный вид на мостовую Фонтанки, взгляд
исподлобья, одни ноги прохожих и колеса автомобилей, вид на реку без
реки), большой сравнительно комнаты с нормальным видом на реку
(включающим и реку, и дома за ней, и небо), и маленькой библиотеки без
окон вовсе, заставленной с пола до потолка книжными полками; вход в
нишу библиотеки завешен был большими шторами, а у стены,
противоположной входу, стояло старинное бюро, и на нем бронзовые
подсвечники -- бегущие арапчата, несущие свечные связки, по три свечи
у арапчонка.
Мы выходили, стараясь говорить тише, вся компания быстро
растекалась, а двое или трое всегда провожали меня; ко мне надо было
идти в сторону театра, польского сада, державинского дома -- в нем-то
я и жила. В садике у театра и в польском саду цвела вовсю сирень,
лиловая краска белой ночи, лиловый ее запах.
Тонкие и острые каблуки мои стукали по тротуару, белая ночь
усиливала звук, и в который раз кто-нибудь из моих спутников, ночных
непонятных птиц, читал мне нотацию либо лекцию о мокасинах, ичигах,
лаптях и чувяках, придающих ходьбе бесшумность, а женщине
женственность. "Была она прекрасна и ходила как мышь".
-- Бегала! -- возражала я. -- Нельзя быть прекрасной и бегать как
мышь, это противоречие.
-- Жизнь и есть противоречие. Разве легче быть прекрасной и
греметь коваными подметками? А зимой и вовсе фельдфебельские сапоги
наденете, Ленхен.
-- Ох, качи, качи, качи, -- шептал Шиншилла, -- затрубили трубачи,
застучали стукачи, прилетели к нам грачи.
Было светло, родители отсутствовали (о, счастье!), я приглашала на
кофий, но никто не пошел ко мне в гости. Дома ждала меня современная
мебель, чешская люстра, полная грядущих событий, немецкие скатерти,
почти трофеи, прибалтийский керамический сервиз на столе (я думала,
они зайдут), идеально чистый новенький ковер во всю стену, у которого
вот уж точно ничего не отрастало, о верблюдах слыхом не слыхивал. Я
уснула моментально и спала как убитая. На практику я опоздала, но нас
не сильно в этом плане преследовали, главное было сдать отчет, а по
части отчетов я слыла мастерицею. Во-первых, имелись в роду нашем
писари (один волостной, другой военный) и петербургские чиновники; а
во-вторых, правду говорил Хозяин про бытующую пагубную национальную
страсть к потемкинским деревням.
Я очень хотела услышать продолжение сказки про заплутавшего в
восточном ковре обрусевшего немца и еле дождалась вечера.
День отстоял томительно жаркий; может, поэтому собирались все
непривычно вяло.
Первым появился Николай Николаевич. Он поведал Хозяину о
предстоящей командировке в Москву на очередной симпозиум, где, кроме
его собственного доклада, ожидаются и выступления его учеников;
собирались явиться даже и заграничные физиологи. Очки его блестели, он
был весьма оживлен, поглядывал на себя в зеркало, предвкушал визит в
Москве к какой-то Людмиле в "известный всем особнячок" и долго
вспоминал меню последнего своего ужина в особнячке, а также
обстоятельно разбирал, как надо готовить фаршированного рябчика.
-- А случалось ли вам едать чибриков в соку? -- спросил Николай
Николаевич.
-- И не слыхивал.
-- Немудрено. Я маленьким, бывало, капризничал, высматривал и
вынюхивал, чем кормят, и любимая тетушка выдумывала несусветные
названия для самых простеньких блюд. Что это? -- спрашивал я, с
подозрением оглядывая тушеные в картошке копченые косточки. А это,
миленький, чибрики в соку, -- ответствовала тетушка.
-- Прелестно! -- сказал Хозяин.
Вместо галстука носил Николай Николаевич почему-то бант, а из
кармана пиджака его неизменно торчал тонкий яркий носовой платок.
Теплый тропический воздух плыл волнами из открытого окна. Я
услышала тихий знакомый свист.
-- Эммери идет, -- сказал Хозяин.
У Эммери была привычка насвистывать тихо сквозь зубы, свист
выдавал его приближение, предварял его, как свистящий звук --
появление змеи в конан-дойлевской, обожаемой мною "Пестрой ленте".
Узколицый, легкий, молчаливый, Эммери садился в качалку и,
раскачиваясь, смотрел в окно.
-- На что вы смотрите? -- спросила я.
-- Просто смотрю, -- отвечал он. -- Я люблю оконные проемы.
-- А дверные? -- спросил Николай Николаевич.
-- Дверные тоже.
Мне казалось, Эммери плохо понимал юмор, иронию, игру, столь
ценимую остальными ночными гостями квартиры в подворотне; он всегда
сохранял серьезность.
-- А лестничные? -- не унимался Николай Николаевич.
-- Лестничные -- нет.
-- Не любите?
-- Равнодушен.
Пришел Шиншилла и принес связку бубликов и баранок "в духе
Машкова", как выразился Николай Николаевич.
-- Но каков альтруизм, -- сказал Хозяин, -- сам-то он этого не
едал отродясь и не собирается.
-- Само собой, -- сказал Шиншилла, -- я вообще только пью. Мне
нельзя вес набирать. Из театра выгонят -- раз, элевация пропадет --
два, да и неэстетично. Видите, какая у меня талия?
-- А коли пить, -- сказал Николай Николаевич, -- дело кончится
водянкой. И вообще нельзя пить и не закусывать. Цирроз будет,
батенька, печени.
Хозяин принес блюдо с финиками, изюмом и орехами и поставил перед
Шиншиллой.
-- Нет, вы сущий ангел! -- вскричал тот. -- Если бы не мой
покровитель, -- он дотронулся до сережки в левой мочке, -- от которого
зависит не только моя жизнь, но и моя карьера, я бы не успокоился,
пока вас бы не соблазнил.
-- Да полно, дружочек, -- сказал Хозяин, -- чем вы меня можете
соблазнить?
Шиншилла открыл было рот, а потом глянул на меня, говорить
раздумал и засмеялся.
Через полчаса явились вместе Камедиаров и Леснин, утверждая, что
встретились у двери, каждый с шампанским.
-- Бублики в шампанском, -- сказал Николай Николаевич.
-- Главное, чтобы не ананасы в рассоле, -- откликнулся Хозяин.
-- Ну, нет, -- вступил Камедиаров, -- главное, чтобы не огурчики в
брют.
Очевидно, жара действовала на всех, шуток не получалось, веселья
особого тоже.
-- А где наш сказочник? -- спросил Леснин.
Обычно Сандро приходил первым. Пришел он на сей раз на излете
первой карточной игры, рассеянный, бледный и озабоченный. Шампанское,
впрочем, быстро вернуло ему цвет лица и развязало язык.
-- Что-нибудь случилось? -- спросил Хозяин.
-- Машину занесло, бок ушиб, -- сказал Сандро.
-- В травму-то заходили? -- Николай Николаевич обернулся к Сандро.
-- Переломов, трещин, гематом нет? Хотите, я посмотрю?
-- Все в порядке.
-- А сказка? -- спросила я. -- Сказка будет? Вы остановились на
оазисе. Немец оказался в пустыне и увидел оазис.
-- Все будет. Только чуть позже, хорошо?
-- После карт? -- спросил Шиншилла.
-- Сдавай, -- сказал Эммери.
-- Я пойду в библиотеку, пока вы играете, посмотрю книжки, ладно?
-- сказала я.
Мне не хотелось зажигать в библиотеке бра, и я запалила свечи,
шесть штук, в подсвечниках с арапчатами. Было светло, уютно и
таинственно. Я задернула за собой занавески и села к бюро. В центре
бюро находилась маленькая ниша, в которой стояла бронзовая дама с
письмом в руках, прижимающая пальчик к губам; в бронзовый остов ее
кринолина вставлена была матерчатая зеленого атласа болванка, набитая
опилками: игольница. Бока и зад дамы были утыканы иголками и булавками
с круглыми головками разного цвета, бирюзовыми, зелеными, алыми,
желтыми, белыми. Мне все время хотелось стащить бирюзовую булавочку;
думаю, Хозяин и так разрешил бы ее взять. Но и стащить, и попросить я
по неизвестной причине стеснялась. Я стала вытаскивать игольницу из
ниши. Мне нравилось ее разглядывать: кудри, письмо, оттопыренный
пальчик, носик точеный. Римско-греческий. Мне показалось, что
прямоугольное окошечко ниши и сама она покрыты пылью; на бюро лежала
тряпочка со следами туши; я стала вытирать пыль в комнатке бронзовой
чтицы и, проведя по потолку, обнаружила в верхней, скрытой от глаз
плоскости небольшое отверстие. Руки у меня детские; мизинец и до сих
пор, как у десятилетнего ребенка; подобно грудному дитяти, хватающему
что ни попадя и лезущему всюду, я, недолго думая, сунула мизинец в
дырочку в бюро. Мизинец на дне отверстия натолкнулся на жесткую
металлическую преграду, подавшуюся внезапно в глубину, словно я нажала
кнопку или сжала пружину. И из верхнего выступа бюро, из серединного
постамента (на нем, между двумя подсвечниками по бокам выступа, всегда
стояла бело-голубая китайская ваза) вылетел почти бесшумно, выдвинулся
вперед потайной ящик. Повинуясь волне любопытства, восторга и легкого
страха, я придвинула лесенку (с нее доставали с верхних полок
библиотеки книги) и заглянула внутрь тайника. На дне ящика лежала
вишневая бархатная маска, обшитая по краям тонкой витой золотой нитью,
не полумаска, а именно маска, закрывающая лицо от подбородка до лба. В
правом ближайшем уголке стоял маленький хрустальный флакончик с
круглой граненой пробкою. А за маской, в самой отдаленной части
открывшейся емкости, увидела я связку пожелтевшей, в пятнах, старой
бумаги, очевидно, писем, перевязанных шелковой тесемкою. Оторопев,
смотрела я в тайник, конечно, в следующую минуту я стала бы проверять
содержимое флакона, есть ли в нем капля чернил, как в сказке Сандро;
но, уловив -- затылком? чутьем дикого животного? -- движение со
стороны комнаты в направлении зашторенной библиотеки, я, не успев
подумать, нажала на переднюю стенку ящика, он ответил мне и бесшумно
защелкнулся, отошел на прежнее место, превратился в глухую плоскость
верхнего выступа-подставки. На прежнее место, к книжным полкам,
водворила я лестницу и, сдерживая дыхание, запыхавшись, забралась,
лицемерка, на верхнюю ступеньку, вытащила наудачу с верхней полки
книжку без обложки, а также без начала и конца, и погрузилась в
чтение. Чувствуя сердцебиение, видимо, заметное со стороны
невооруженным глазом, я прочла на впопыхах открытой странице
следующее:
"Восток -- родник в жару, не утоляющий жажды европейца; а если он
станет настаивать, этот сина, то ледяные глотки будут стоить ему отека
гортани, и он умрет от жажды над ручьем, под перевернутым древом,
врастающим ветвями в песок, в чьих корнях сияет неумолимо и равнодушно
звезда Аль-Кальб".
Шторы заколыхались, и появился Камедиаров с бокалом вина.
Я оторвалась от книги, артистично глянула на него и вымолвила, как
во МХАТе:
-- Ваше появление означает, что партия в трик-трак завершилась?
-- Не вполне, -- отвечал Камедиаров, с интересом разглядывая меня,
-- еще доигрывают. А я выбыл из игры. И, само собой, это не трик-трак.
-- По мне, хоть покер, -- сказала я, -- хоть "пьяница", все едино.
У меня карточный идиотизм. Типа пространственного.
-- И никогда в карты не играли?
-- Мало того что мне наплевать, выиграю я или проиграю, я еще и
правила выучить не могу и смысла в них не вижу.
-- Смысла вообще, может, никакого и нет, -- сказал Камедиаров. --
Стало быть, вы не азартны, Лена?
-- Ну, почему же? Я люблю биться об заклад, то есть спорить на то
или другое; люблю бегать на лыжах, кто быстрее. Чем не проявление
азарта?
-- В вас ничего нет от игрока, видимо.
-- Надо думать, -- сказала, по возможности, беззаботно, -- игрок
-- дяденька, а я полу женскаго.
Я начинала усваивать их манеру выражаться.
-- Как интересно! И в самом деле. Игрок. Игрунья.
-- Игрушка. А есть и игрец.
-- А что вы читаете?
-- Сама не знаю, -- сказала я, -- что-то достала без
опознавательных знаков и зачиталась. Про путешествия.
-- Позволите взглянуть?
-- После меня, хорошо? Я ежели в книжку вцепилась, мне из рук не
выпустить. Я возьму ее почитать, а вы потом. Договорились?
-- Да вы хоть вслух отрывок зачитайте -- в каком это роде?
И я опять открыла наугад и прочла:
"Был он дервиш из дервишей, питался сушеными скорпионами, называл
Венеру разными именами -- в зависимости от времени суток, -- Арсо,
Азизо, целый сераль в лице одной звезды любви; но что ему была любовь
и все девы мира, юродивому в рваном халате, путнику с посохом,
претерпевающему всё и вся, в том числе и китайцев, даже голубоглазых".
--%-3> Блистательно! -- вскричал Камедиаров. -- Я за вами! А ять в
тексте есть?
-- Нету, -- сказала я, слезая с лестницы, -- современная.
-- Интересно, что означает пассаж с голубоглазыми китайцами?
-- Стилистика, -- загадочно отвечала я, выходя из библиотеки.
Компьютер в голове у меня лихорадочно работал; знает ли сам Хозяин
о тайнике? Если да, то скрывает, никогда не упоминал. Откуда знает о
нем Сандро? Вряд ли маска и флакончик -- простое совпадение. Надо ли
мне задавать вопросы Хозяину? Я остановилась. Ибо мелькнуло: не тайник
ли искали, когда обыскивали квартиру?
-- Что с тобой, медхен Ленхен? -- спросил Хозяин.
-- Можно, я возьму книжку почитать?
-- Да ради бога. А какую?
-- Про китайцев.
-- "Крещеный китаец", что ли? -- спросил Николай Николаевич.
-- Вы доиграли? -- сказала я. -- Сандро, сегодня вторая белая
ночь. Я жду продолжения.
-- Мы все ждем, -- откликнулся Шиншилла, устраиваясь поудобнее на
диване.
-- Ладно, -- сказал Сандро, -- где наша не пропадала. Слушайте
дальше.
-- И вы помните, на чем остановились? -- спросил Леснин.
-- Я и начать-то не успел. Итак, Ганс оказался в пустыне -- все
из-за купленного Анхен ковра -- неподалеку от оазиса, скрывавшего
развалины некоего строения, скорее всего, некогда служившего постоялым
двором.
-- Про развалины речи не было, -- сказал Николай Николаевич.
-- Он их издали и не видел, а как до оазиса дошел, обнаружились и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг