Наталья ГАЛКИНА
НОЧНЫЕ ЛЮБИМЦЫ
Повесть
Горит восток зарею новой.
Одна заря сменить другую
Спешит...
А.С.Пушкин
-- Сдавай, -- сказал Эммери.
Связка ключей. Я вертела ее в руках, пока не вспомнила, откуда она
у меня. Потемневшие рукодельные легкие ключи от старых шкафов;
бронзовый, с витой узорной главкой (от бюро?) и самый маленький,
двухсантиметровый, между двумя ключиками без особых примет. Я вытащила
связку за кольцо из-под фотографий и открыток, в очередной раз начиная
новую жизнь с наведения порядка в старой, натурального порядка с
вытиранием пыли и обогащением местной помойки обрывками записок и
рваными тапочками. Ключи заговорили со мной, вспыхнуло в памяти,
осветило комнату, открылось пространство прошлого, как музыкальная
шкатулка, крышка назад, музыка затилиликала, двинулись фигурки, глаз
не оторвать. А ведь была и шкатулка. Однако ключика от нее, похожего
на самый маленький, только блестящего, связка не сохранила.
-- Сдавай, -- сказал Эммери.
Они любили играть в карты по ночам. Сначала я думала, что целью их
ночных сборищ была именно игра в карты. Если вообще была цель.
Родители уехали в Анапу, и я пригласила всю компанию ко мне на
кофе, тем более что Хозяин не отпускал меня домой одну, хотя по
набережной дом от дома отделяло квартала три, белая ночь в апогее,
пятый час утра, совсем светло. Слишком светло для них; они
предпочитали темноту.
Это была эпоха нижних юбок. По моему летосчислению. О лагерях, где
продолжали гибнуть сгустки скопившейся там убиваемой энергии
принудительно работящих пчел в ватниках драных, даровой рабочей силы,
а также об испытаниях атомных бомб с экспериментами на солдатиках,
испытаниях, чье драконово дыхание мы уже начали ощущать, сами того не
ведая, я не знала ничего. Для меня пришла эра крахмальных нижних юбок
и тонких каблуков.
Моя мать ночную мою компанию не жаловала. Она не понимала, как
взрослый, уже и в летах, мужчина может общаться с едва достигшей
совершеннолетия девчонкой, не питая двусмысленных и дурных намерений;
еще меньше понимала она, почему в неприятном окружении "подозрительных
особ" мужского пола должна обитать именно я; и в самом деле, видимо,
во всем происходившем имелась доза извращения.
-- Ну, знаете, -- сказал Леснин, оглядывая оказавшиеся у него на
руках карты, -- такое единовременно на руки получить можно, только
если сам дьявол сдает.
-- Дьявол, должно быть, большой искусствовед, -- заметил Шиншилла,
-- полагаю, велика у него тяга и к господину Гёте, и к господину Гуно.
-- Прекратите поминать его к ночи, -- сказал, смеясь, Хозяин.
-- Видимо, -- не унимался Шиншилла, развалясь в кресле красного
дерева с потрепанной обивкою розового атласа и поправляя маленькую
сережку в правом ухе (днем он заклеивал дырочку для сережки пластырем
или замазывал гримом), -- он страдает манией величия либо
преувеличения и поэтому считает свою персону основной темою, идеею,
сквозным сюжетом и главным действующим лицом литературы и искусства. В
них, в основном, и представительствует.
-- В основном? -- рассеянно спросил Камедиаров, разглядывая веер
карт, зажатый в левой руке, и водя над ним нерешительной правой, не
могущей выбрать нужную.
-- Может, закроем эту тему? -- сказал сидящий у рояля Сандро.
-- Твоя христианская натура, о подпольный катакомбный прихожанин,
не выдерживает упоминаний о враге рода человеческого? -- спросил,
снимая очки, Николай Николаевич.
-- Подпольный катакомбный -- плеоназм, -- заметил Леснин, отпивая
глоток киндзмараули из широкого бокала алмазной грани с длинной
ножкою; когда такими, неполно налитыми, бокалами чокались, шел дивный
звон, который я обожала.
-- Дитя подземелья. -- Шиншилла поправлял теперь кружево манжет;
он постоянно охорашивался, по обыкновению принимая изящные позы,
потягивался наподобие ленивой кошки и напоминал о балете, даже и не
желая того, в каждом его жесте дремала выучка, па, позиции,
дрессированность живой заводной игрушки.
-- А вот вам, пожалуйста, бубновый валет, -- сказал Камедиаров,
выкладывая выбранную карту.
Они все время меняли игры, я не могла запомнить, во что они
играют: в винт? в вист? в буру? в дамский преферанс? когда я
переспрашивала, их от моего невежества хохот разбирал.
Хозяин зажег свечи. Шторы были задернуты, свет погашен. Огоньки
играли в винно-алом стекле жирандолевых подставок, в сапфировых
стеклышках люстры, в хрустале подвесок. Наше сборище стало еще
колоритней и окончательно напоминало театр. Настоящий театр
располагался в ближайшем саду, выходившем на набережную, но скромные
его постановки -- оперетки и современные водевили -- нашим мизансценам
в подметки не годились.
-- Между прочим, -- сказал Хозяин, -- ко мне за эту неделю дважды
вламывались воры.
-- Что украли? -- спросил Шиншилла.
-- Ничего.
-- Какие же это воры, милейший, вы шутите, -- сказал Николай
Николаевич. -- О чем вы говорите? Как это -- вламывались? Как вы сие
определяли? Дверь высаживали колуном?
-- Дверь заперта была, как обычно, -- отвечал Хозяин, -- все вверх
дном, даже из ящиков письменного стола все бумаги...
-- О-о, -- Камедиаров даже про карты забыл на секунду, -- это не
воры, это шмон.
-- Что? -- спросила я.
-- Обыск, -- сказал Хозяин.
-- По-каковски?
-- По-глухонемецки.
Они заспорили, что может означать шмон в отсутствие Хозяина, без
ордера и без последствий; далее Хозяин заметил -- ключ-то стало
заедать.
-- Пришлось мне, -- сказал он, -- сегодня, уходя, дверь оставить
открытой, а то ведь замок сломают, не приведи Бог, да записочку
повесить: мол, входите, не заперто, только бардака не устраивайте,
сколько можно.
-- И что? -- спросила я.
-- Да ничего, -- отвечал он, -- прихожу, все в порядке, книжный
шкаф, правда, настежь, и на записочке написано: "Бу сделано".
-- Почерк знакомый? -- спросил Леснин.
-- Обычный канцелярский.
-- Сухари пора сушить, -- сказал Шиншилла, -- ваша очередь
подходит, хотя мне вы обещали, что посадят именно меня.
-- Ничего себе обещание, -- сказал Камедиаров.
-- А за что? -- спросил Леснин.
Шиншилла приосанился, сбил пылинку щелчком с колена, выгнулся
по-кошачьи.
-- Труд я задумал. Литературный.
-- О, -- сказал Николай Николаевич. -- И что же это за труд, за
который непременно должны посадить?
-- "История гомосексуализма в России".
-- Посадят, -- сказал Николай Николаевич, попивая каберне, -- как
пить дать.
-- Это будет тайный труд. Никому ни слова.
Шиншилла, что называется, завелся и стал болтать о своей будущей
инкунабуле. Он развивал, кроме всего прочего, идею об огромном
значении для всемирного гомосексуального движения повсеместного
исполнения музыки Чайковского, вносящей, по его мнению, в подсознание
гомосексуальный мотив.
-- В каком смысле "мотив"? -- спросил Хозяин.
-- Дело не в том, что музыка Петра Ильича гомосексуалистская, --
сказал лениво Николай Николаевич, -- а в том, что она отнюдь не так
хороша, как это принято считать. В ней имеется нечто расслабленное,
жидкое, суррогат мысли, суррогат чувства, сентиментальность вместо
глубины, модель искусства, муляж творчества -- в общем, все пакости
века девятнадцатого, кои мы и пожинаем.
-- И этика отдельно от эстетики, -- заметил Сандро, -- ром
отдельно, баба отдельно.
-- Ничуть не бывало, -- сказал Шиншилла, -- вы оба не правы.
Чайковский -- символ гомосексуализма, его светоч; и не более того.
Голубой фонарь бирюзовознаменного герба.
-- И что вы только несете, -- сказал Хозяин.
-- Между прочим, Ежов был гомик, -- не унимался Шиншилла, -- и
уничтожал тех, кто не в его сексе.
-- Ты всю историю на это дело переведешь, -- сказал Леснин. --
Например, опричнина. Может, кстати, и Петр Великий уничтожал тех, кто
не в его сексе?
-- Вот-вот, -- оживился Шиншилла, -- отношения Петра Алексеевича с
Меншиковым и многими другими еще трэба разжуваты.
-- Медхен Ленхен, -- сказал Хозяин, -- ты хотела кофий глясе
произвести? Мороженое в холодильнике, кофий на полке.
Он отсылал меня на кухню, чтобы сделать присутствующим внушение:
увлеклись лишку, распустили при мне языки. Плели они, конечно, как
всегда, незнамо что; но разительно отличались их речи от всех текстов,
слышанных когда-либо мною дома, в институте, в гостях, в кино, в
транспорте; даже и штампы, и пошлости были у них другие. Иные темы,
другая жизнь, живость. Конечно, они были болтуны. Все. Кроме Эммери.
Мне тогда часто приходило на ум: их семеро, я восьмая; я лишняя.
Я принесла на подносе чашки с кофе глясе и обратилась к Сандро:
-- А сказка? Где обещанная сказка? Начало тысяча и одной белой
ночи где?
-- Да почему я? -- спросил польщенный Сандро. -- Вон модный
писатель сидит, беллетрист с большой буквы, ему и карты в руки.
-- Ну нет, -- сказал Леснин, -- карты у меня и так в руках
постоянно, а уж на роль Шехерезады ты меня не баллотируй. Ты обещал,
ты и приступай. Я на подхвате; ночи на трехсотой подключусь, ежели
необходимость возникнет.
-- Ладно, -- сказал Сандро, -- ну, хоть сыграйте кто-нибудь
что-нибудь восточное на фортепьянах.
Что и было исполнено.
-- Жил-был, -- сказал Сандро, -- кто?
-- Человек, -- откликнулся Эммери.
-- Немец, -- сказал Хозяин.
Сандро пришел в восторг.
-- Жил-был немец! Тихий такой, смирный. Обрусевший. Но лютеранин.
-- Как это "но"? -- спросил Леснин.
-- Не перебивайте! -- воскликнула я.
-- Жил-был немец, и была у него Анхен. Кроткая такая,
хозяйственная. Тюльпаны разводила. И китайские розочки.
-- Эклектика, -- сказал Камедиаров.
-- Мелкие комнатные розочки называются, к вашему сведению,
китайскими. Была у Анхен только одна слабость.
-- К парикмахеру из соседней цирюльни, -- сказал Шиншилла.
-- Как женщину порядочную парикмахеры ее не волновали. При всей
экономности, и даже скупости, питала Анхен слабость к торговцам всякой
всячиной, особенно к бродячим, то есть к офеням.
-- Ботала по офеням, -- сказал Леснин.
-- Сами торговцы, равно как и парикмахеры, не привлекали Анхен;
однако удержаться от того, чтобы что-нибудь у них купить, она не
могла. И тяготела, как ни странно, к предметам экзотическим, в
хозяйстве вовсе не нужным и даже и совершенно лишним, словно с
появлением купца...
-- Купца, торговца или офени? -- спросил Леснин.
-- ...ее практичность улетучивалась, -- впрочем, только до ухода
торговца, далее Анхен снова превращалась в примерную прижимистую
идеальную жену. И вот появился в их уютном домике в немецкой слободе
на Охте...
-- Да откуда ты взял, что на Охте была немецкая слобода? --
спросил Камедиаров. -- Чушь какая.
-- Ведь это сказка! -- вскричала я. -- Не перебивайте, пожалуйста!
-- ...появился в их уютном домике на Охте, с палисадником, где
цвели анютины глазки, маргаритки и гортензии...
-- Господи, -- сказал Хозяин вполголоса.
-- ...очередной торговец. Еще мальвы там цвели, хризантемы и
рододендроны, -- вызывающе сказал Сандро, -- а также росли тыквы,
спаржа, ремонтантная клубника и пастернак. И латук. Вот. И у
очередного торговца купила Анхен восточный ковер, арабскую маску и
маленький флакон с притертой пробкою, не желавший открываться, о чем
предупредил ее торговец, продавший флакончик за бесценок; а на дне
флакона была только одна капля чернил.
-- С брачком изделие, -- сказал Николай Николаевич.
-- А что такое арабская маска? -- спросил Камедиаров.
-- А какого цвета были чернила? -- спросил Леснин.
Почему-то молчал Хозяин, обычно с радостью отпускавший замечания в
таком духе. Как всегда, молчал Эммери.
-- А торговец был кто? -- спросил Шиншилла. -- Перс или китаец?
-- Полумавр, -- сказал Сандро. -- Национальность, вероисповедание
и сексуальные пристрастия торговца не имеют значения. Это вам не
психологический роман. Торговец и есть торговец. Все флаги в гости
будут к нам. А арабская маска -- маска, коей прикрывает лицо бедуинка
от сторонних наблюдателей, напоминает маску венецианского карнавала;
однако наша была волшебная. Речь пойдет сегодня не о маске, а о
купленном у торговца восточном ковре. Почему вы, Эммери, так смотрите
на меня? Прямо рублем подарили.
-- Я полагаю, Сандро, вы умеете читать чужие мысли, -- отвечал
Эммери, -- прежде я такой способности за вами не замечал. Я вас понял
заново.
-- Вот именно! -- Сандро восхитился. -- Вы меня поняли! Я читаю
чужие мысли, порнографические журналы и старые газеты.
-- Где же вы берете порнографические журналы? -- спросил Шиншилла.
-- А чужих писем, -- спросил Камедиаров, -- вы, часом, не читаете?
-- Боже упаси. Ни чужих не читаю, ни своих не пишу. Что вы все
перебиваете? На чем я остановился?
-- На ковре, -- сказала я.
-- Да, и вот этот самый ковер совершенно зачаровал нашего немца...
-- Обрусевшего, -- ввернул Шиншилла.
-- Который жил-был, -- отозвался Леснин.
-- А как его звали? -- спросил Камедиаров.
-- Ну, хоть Ганс. Ганс готов был часами разглядывать узоры ковра,
и постепенно стало ему казаться, что это не просто узоры, а некие
письмена, и что он начинает вникать в их сокровенный смысл.
-- Анхен плакала! -- хором сказали Леснин, Шиншилла и Николай
Николаевич.
-- Анхен, совершенно верно, плакала, видя такое плачевное
состояние мужа, но ничего поделать не могла. Однажды ночью Гансу
приснилось, что у ковра начал отрастать ворс...
-- Какой еще ворс? -- спросил Леснин.
-- Ковры-то, ковры, -- сказал Николай Николаевич, -- когда азиатки
соткут, верблюдам под ноги кидают, на тропы караванные, на дорожки к
водопою (знаете, как по-арабски "путь к воде"? "Шариат"), чтобы лишний
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг