Позже Оноре говорил: "Одна такая спевка стоит многих лет соседства. - И
усмехался углом рта. - Даже в Париже. Правда, в Африке длительное соседство
не сближает белых, а разъединяет. Так что поживем - увидим. Но пока..."
В конце каждой недели - с пятницы по воскресенье, - за исключением тех,
когда Оноре со Шьеном исчезали в неизвестном направлении, француз
по-прежнему проводил вечера в кресле у бара и неизменно приглашал Овечкина
разделить компанию. Оказалось, что оба недурно играют в шахматы, и теперь
Овечкину не составляло труда проводить с доком часть вечера, не принимая
вместе с тем участия в его возлияниях. В остальные дни недели виделись
редко, встречаясь на ходу на лестнице или в гостиной. Или вот так - в
душевой...
Условия строительства оказались сложными. Рабочие - без всякой
квалификации (это если говорить языком современным), от столицы, откуда
приходилось возить стройматериалы, больше двухсот километров, половина -
через джунгли, так сказать, проселком. В России "сто проселком" звучит
страшновато, а здесь выглядело совсем паршиво. Нередко работали без выходных.
Оноре тоже работал без выходных, и в амбулатории, и дома, где он,
запершись, сидел всю вторую половину дня, а когда не было пациентов, то и
целыми днями напролет. Так что понятие уик-энда было условным, но Оноре
твердо держался обычая три вечера проводить у бара.
Овечкин уже не сомневался, что Оноре занимается здесь чем-то очень для
себя важным, что и является причиной его добровольного заточения. Вначале
Овечкина занимал этот "интерклуб", как шутя ребята и он сам называли
вечерние посиделки с французом. Веселые переплетения языков: "О-веч-кин...
О, де бреби, овн? Ха-ха-ха, овечий!.. Жан де Бреби!" Неожиданные повороты
бесед, необычность ситуации: он, ленинградец Ваня Овечкин, живет в
африканской глуши бок о бок и даже дружит с осколком колониальной системы...
"Осколок?.. И да, и нет, Жан. Обратите внимание: в моем имени, может
быть, основные противоречия Великой французской революции. Вы знаете, что
мое полное имя Оноре-Максимилиан! А, каково? Я так же, как Мирабо, смысл
жизни вижу только в жизни, и так же, как Робеспьер, упрям и стоек. Вуаля! Но
революции, Жан, отражают национальный характер..."
Нет, Оноре не был хвастуном и позером. Может быть, только чуть-чуть
артистом. Овечкин склонялся к мысли, что доктор просто разумный человек,
который пытается верно оценить себя в мире и сам этот мир. И еще: был в нем
какой-то надрыв.
"Итак, будем знакомы, мсье Жан де Бреби: перед вами Оноре-Максимилиан ле
Гран Эритье!" Он смеялся над собой: ле гран эритье - великий наследник - в
африканской глуши с собакой, которая не имеет даже имени!
"Почему Выдающийся Наследник, - думал Овечкин, - почему ле Гран Эритье?
Только из-за имени?" Были еще какие-то фразы, упоминания о семье "вонючих
аристократов и денежных мешков". Может быть, о своей семье? Была в жизни
Оноре какая-то драма, Овечкин не сомневался. В судьбе этого одинокого
немолодого, очень неглупого француза, бессмысленно влачившего дни в
ненавистной ему стране (ведь Оноре не проявлял интереса ни к врачеванию, ни
к людям, которых лечил!), эта драма вырастала в глазах Овечкина в
значительную, почти философскую трагедию, требовавшую, однако, не только
осмысления, но и сострадания. И Овечкин готов был сострадать. Даже после
того как исчез первоначальный острый интерес, а копившаяся с каждым днем
усталость все настойчивей толкала вечерами в постель, Овечкин терпеливо, не
выказывая усталости, играл в шахматы и поддерживал бесконечные беседы.
"Меня не вдохновляют ваши социальные идеи, Жан. Я индивидуалист.
Уравнивание людей представляется мне вредным абсурдом". - "Смотря что
понимать под уравниванием". - "А что под этим понимаете вы?"
И Овечкин прилежно и доходчиво читал ему соответствующую лекцию. Оноре
слушал, иногда серьезно, иногда по-своему криво, но грустно улыбаясь,
поглаживая рыжую шевелюру, иной раз вставлял фразу, которая показывала
Овечкину неубедительность его доводов, и тогда он, как опытный оратор, все
начинал сызнова другими словами.
С каждым месяцем Овечкину, изнуряемому жарой, становилось все труднее
вести вечерние беседы.
Оноре нередко раздражал его сарказмом, непонятливостью, артистизмом,
бесконечными возлияниями, даже той загадочностью, что прежде влекла его к
французу. Теперь нередко из трех вечеров в конце недели они проводили вместе
лишь один. Овечкин с радостью отмечал, когда в среду или четверг в гараже не
было "лендровера": это значило, что уик-энда не будет вовсе. И если ему
самому нужно было в столицу, он старался уехать в конце недели.
Но наряду с этим Овечкин постоянно чувствовал значительность француза и
его обстоятельств, которые никак не мог постигнуть, к которым за многие
месяцы соседства, бесед, все возрастающего расположения к нему Оноре никак
не мог даже приблизиться. Док, с его непостижимыми занятиями, протекавшей
вроде бы на глазах, но совершенно непонятной жизнью, оставался для Овечкина
все такой же, если не большей, загадкой, как и в первые дни знакомства. И
это так притягивало к нему любопытного, хотя и усталого до полусмерти,
Овечкина, что он терпеливо переносил все, что раздражало его в докторе.
Терпел, как настоящий марафонец, не ведающий, ждет ли его в конце пути хоть
какая-нибудь награда. В этом терпении его поддерживало еще убеждение, что
он, Овечкин, стал нужен Оноре. Такое убеждение придавало доброму Овечкину
сил. Даже ребятам, даже надежному их "взводному" Сане он и словом не
обмолвился, как надоел ему странный француз.
Как-то зашел у них разговор об атомной войне. Прежде они обходили эту
тему, скорее всего стараниями Оноре. И сейчас он сказал:
- Оставьте, Жан, глобальные проблемы. Пусть ими занимаются политики. Все
равно ни вас, ни меня пока и близко не подпустят к их решению.
Овечкин, с удивлением отметив про себя это "пока", взвился:
- То есть как это?! Оноре, в каком мире вы живете?..
- В чужом, - рассмеялся француз. - В мире политиков и военных.
- И тут многое зависит от нас, - буркнул Овечкин, злясь на него и на себя.
- "От нас"... - все смеялся Оноре. - Вы неисправимый оптимист, Жан.
Просто врожденный приходский священник.
- А вы пессимист, гробовых дел мастер.
- О, нет! Тут вы ошибаетесь. От человечества я не жду ничего хорошего, -
это верно. Но именно потому, что уверен: кроме жизни, нет ничего стоящего в
жизни. И каждый человек стремится к наилучшей, как представляет ее себе,
иная - бессмысленна. Разве не так? - Это была его любимая формула: смысл
жизни - только в самой жизни.
"Черт бы тебя побрал, - думал Овечкин, отирая пот с лица. - Тут за день
намаешься на жаре, еле ноги тащишь... Стремится он, видишь ли, к шикарной
жизни. Налижется и тешит свое одиночество за чужой счет... Ну, Овечкин,
попался ты с отдельной квартирой! Своего хоть к черту можно послать, если
языком ворочать неохота..."
- Мне давно уже понятно, Оноре, что вы убежденный индивидуалист. Я это
понял сразу, как только увидел вас здесь вдвоем с собакой. Зарабатываете на
шикарную жизнь? Так ведь на всю жизнь даже тут не заработаешь.
- Это смотря как зарабатывать, Жан.
- Ну, может быть, в свои отлучки вы золото моете килограммами. Но на
миллионера вы не похожи и, думаю, никогда им не станете.
- Да? Как это понимать? - Оноре усмехался, но глаза стали серьезными. И
говорил он определенно не то, что в эту минуту думал.
- Как комплимент, конечно, в моих-то устах.
- Хм. Знаток миллионеров... А вы зачем сюда приехали? Помогать африканцам
строить новую прекрасную жизнь?
- А почему бы и нет, если удастся? И на мир посмотреть, и деньжат
подзаработать... - "Что так вдруг насторожило его?.."
- А, все же деньжат. Зачем вам деньжата, Жан? Серьезно. Вы для меня в
некотором роде загадка. Зачем вам деньги, если одной духовной жизни вам
вполне хватает, а общество, как вы говорите, обеспечивает вас самым
необходимым?
Он говорил как-то отчужденно. Такой светской манеры, необязательности
Овечкин никогда прежде не ощущал, беседуя с французом. Неужели - золото?
Чушь! Во-первых, здесь нет золота, и что Оноре мог делать с ним, если бы
даже нашел россыпи?..
- Ну скажите, зачем вам деньги? - допытывался Оноре.
- Машину куплю.
- У вас нет машины?
Фразы повисали, каждый из говоривших определенно думал о своем.
- Пока нет.
- А работа кроме здешней?
- Есть, конечно.
- Так вы что, паршивый инженер?
- Почему? Вроде бы нет... - растерялся Овечкин.
- Я не хотел вас обидеть, Жан. В отличие от вас, кажется. Просто мне
непривычно... - Он говорил как прежде, свободно, а Овечкин испытывал
угрызения совести: да, конечно, обидел француза. Зачем? Сделал ему,
наверное, больно: "индивидуалист с собакой"...
- Простите, Оноре, я тоже не хотел вас обидеть. К здешнему климату
действительно трудно привыкнуть.
- Ну и не привыкайте, какая вам в том надобность?
- Взялся за гуж... Но вы были правы: всякая мелочь раздражает и
выматывает, на нее все время непроизвольно обращаешь внимание. Вот,
например, даже то, что не загораешь. Столько месяцев я здесь, а стал лишь
красный как рак, и все. Честно говоря, мечтал загореть сильнее всех в
Ленинграде. У нас, северян, очень любят загар. Это всегда предмет зависти.
- О, значит вы тоже любите, когда вам завидуют? Загорать нужно ехать к
берегу океана. А тут слишком много испарений, слишком большая влажность.
Образуется фильтр, не пропускающий ультрафиолет, только тепловые лучи. Такая
буйная растительность, а где ароматы?.. Паршивые края! Нет ничего от живого
солнечного тепла: ни винограда, ни яблок, ни груш. И нормальных человеческих
чувств нет...
Ночью, лежа в мокрой простыне под москитной сеткой, Овечкин думал, что
впервые пожаловался вслух. И сделал это Оноре, чужаку. Никому из своих
ребят, даже способному все понять "взводному" Сане, никогда не сказал бы он
того, что сказал сегодня французу.
Как странно прозвучало в его фразе о глобальных проблемах словечко
"пока". Что может значить это слово в устах Оноре? Необычное для него слово.
Такое в таком разговоре не может быть случайным...
В поселок приехал, возвращаясь с американских концессий, коммивояжер.
Далече, однако, его занесло.
Вечером после ужина американец появился в "гостинице у Альбино". Его
привел Коммандан. Как всегда, в черном потертом костюме и белой рубахе с
галстуком. Но важности в нем как-то поубавилось. И он вдруг стал просто
толстым и старым человеком, определенно несуразным в своем несуразном
костюме, когда все его сограждане щеголяли в набедренных повязках или шортах
и изодранных рубахах (не специально ли они рвали их для лучшей
вентиляции?..).
Казалось, прибытие американца сильно смутило Коммандана. Коммивояжер
добродушно улыбался и предлагал "рашн инжени" на смеси английского с
французским совершенно неограниченный выбор товаров и услуг - от
строительных материалов и тропических боксов с кондиционером до служанок
всех цветов, достаточно воспитанных и свободно говорящих на одном из
европейских языков. Он шутил, мило кивал после каждой фразы, приговаривая
"йес, йес" - "да, да", и очень понравился ребятам.
Коммандан отвел Овечкина в сторону и прошептал, отирая платком пот с
лица, почти с благоговейным страхом: "Очень богатый человек!" А потом
попросил свести американца к "медсен".
Коммандан нередко заходил к ним в "гостиницу у Альбино" выкурить
сигарету, посмотреть фильм. Иногда поселянам и рабочим показывали вечером на
площадке между бетонными домами советские фильмы. Овечкин рассказывал
содержание по-французски, а Коммандан, такой важный и гордый, словно это
кино лично им не только организовано, но и отснято, а возможно, даже
изобретено, переводил на местный диалект. Любил он пообсуждать самые разные
вопросы с "шефом Овэ", как звали местные жители Овечкина, но ни разу за
многие месяцы не появился у него в доме. И причиной тому был, конечно,
Оноре. Что там между ними произошло - Овечкин не знал, но Коммандан обходил
француза за версту и определенно терпеть его не мог. Тут они были взаимны.
Овечкин отвел коммивояжера к доктору.
Оноре встретил американца в гостиной, сухо поздоровался, даже не
предложил сесть и коротко сказал, что не пользуется посредниками, все
необходимое покупает сам. Оноре был неузнаваем. Он бесцеремонно разглядывал
американца, словно пытался смутить или спровоцировать его. Почесывая рыжий
затылок, цедил каждое слово так, будто это занятие доставляло ему большой
труд. Потом буркнул "адье" и ушел к себе, плотно закрыв за собой крепкую
дверь.
Овечкин был смущен и озадачен. К чести американца, вел он себя так,
словно ничего не заметил. Любезно поблагодарил Овечкина: "Сенк ю, йес,
йес..." - и ретировался.
"Какая муха его укусила? - думал Овечкин об Оноре с раздражением, стоя
посреди гостиной. - Или это какой-то еще неизвестный мне приступ местной
автоклавной отчужденности?.."
Голос Оноре прозвучал неожиданно резко:
- Я прошу вас, Жан, впредь никого из посторонних в дом не водить. -
Сутуловатая фигура дока четко рисовалась в проеме двери. В его руках был
пистолет.
Овечкин взорвался. И сказал подчеркнуто спокойно:
- Что это вы себе позволяете, Оноре? Я не снимаю у вас комнату, я такой
же хозяин здесь, как и вы. И буду приводить сюда, кого захочу. Не
забывайтесь.
Они молча смотрели друг на друга. Овечкин - откровенно зло, а француз -
скорее всего озабоченно.
- Простите, Жан. Но дело очень серьезное. Думаю, что в скором времени вы
многое поймете. За восемь лет здесь я не видел ни одного коммивояжера. Ждите
появления новых людей. И учтите, они могут оказаться более опасными для вас,
чем для меня. Вуаля.
На этот раз он был прав, наверное, как никогда.
ПАРИЖСКИЕ ДИАЛОГИ ЗА НЕДЕЛЮ ДО ОПИСАННЫХ СОБЫТИЙ
Утро
- Бобби? Наконец! Я не могу дозвониться до тебя уже два часа.
- Мирей? О-гоу! Май литл герл, девочка! Не ждал, рад, счастлив, готов, эт
цетера, эт цетера. Откуда, дорогая?
- Из Парижа, естественно. Ты мне срочно нужен.
- О-гоу! Королеве понадобился Бобби, и вот он уже счастлив вдвойне...
- Бобби, это серьезно.
- О'кей. Но кажется, я еще женат... Однако, когда ты в Берне? Дневным?
- Нет, Бобби, вечерним ты в Париже.
- У меня там, кажется, нет дел. Теперь я торгую преимущественно в
Центральной Европе, к сожалению. О, Париж! О, Мирей!..
- Я звоню по твоим торговым делам, между прочим. Сделка может оказаться
сверхвыгодной.
- Май диа, я уже не верю в такие сделки. Но чтобы встретиться с тобой...
Прилечу вечерним и сразу позвоню.
Вечер
Мирей врубила магнитофон на полную громкость. Кассета какой-то
сумасшедшей рок-группы.
- Не оглохнем?
- Главное, чтобы оглохли возможные они, Бобби.
- Кто?!
- Ребята вроде тебя.
- О-гоу?!
- Не валяй дурака, Бобби, я знаю, что ты из ЦРУ. Когда-то, очень пьяный,
ты сам сказал мне об этом.
- Да-а?.. Май диа, такие разговоры у порядочных людей не считаются.
- Не считаются, не считаются, Бобби. Однако к делу! Некто, похоже,
изобрел средство от радиационной болезни. Пока эта версия стопроцентно не
проверена, она немного стоит, но доказанная - она бесценна! Надеюсь, ты это
понимаешь. Средство от рака по сравнению с этим - сентиментальная забава
медиков и старичков. Эта штуковина может перевернуть мир.
- Стоп! Ты понимаешь, как здесь становится жарко?
- Проверь, Бобби! В каждом моем миллионе - твои двадцать процентов.
- Но почему именно мои?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг