Александр ЕТОЕВ
В СКАЗКЕ МОЖНО ОКАЗАТЬСЯ...
На площади Дантеса посередине стоял высокий, метра под два;
цельночугунный красавец в кавалергардском мундире. Вокруг было пустынно,
лишь стайка городских голубей вспархивала лениво и, покружившись над
выпуклой мостовой, с шумом шла на посадку. На памятник голуби не садились.
От площади мы пошли по неширокой улице, конец которой терялся в
цыганской пестроте стен, в изломах далеких крыш и пепельных лохмах текущего
с неба тумана.
Я не смог прочитать название улицы - все таблички были густо замазаны
черной блестящей смолой. Дома стояли по сторонам плотно - мышь не
проскочит, и странно - по одной стороне все они были высокие, даже порой
казалось, что их стены загибаются книзу и, наклоняясь над улицей,
высматривают что-то на мостовой. На другой стороне, наоборот, дома стояли
как на подбор низенькие, двух-трехэтажные, и угодливо, по-человечьи
щурились маленькими оконцами в тени высоких каменных покровителей.
- Т-с-с! - сказала Маришка, когда мы проходили мимо большой темной
громадины. - Здесь опасно, молчи.
И словно в ответ на ее тихий голос из окна на втором этаже вылетела
круглая двухпудовая гиря. Она упала в шаге от нас, и асфальт треснул и
провалился, обнажив глину, перемешанную с песком. Из трещин во все стороны
побежали муравьи.
От неожиданности я подался в сторону, прикрывая собой Маришку.
Но из пустого проема окна ничего больше не вылетало.
- Я же говорила, скорее...
Мы припустили бегом и миновали опасное место. Бежали мы недолго, но я
задыхался. Воздух в городе был какой-то другой - и пах по-другому, и был
непривычно густ. К такому я не привык. Он не проходил в глубину, а
набивался в горле, и во рту после каждого вдоха оставалась сухость и
горький сернистый вкус. Мне все время хотелось сплюнуть, но при девочке я
не мог.
- Сюда, сюда, ну что ты, как маленький, - сказала Маришка, когда я,
замедлив шаг, хотел было отдышаться, и оттащила меня за рукав к самой стене
дома, - не видишь, что ли, там - дядька.
Куда Маришка показывала, стоял длинный худой человек. Стоял человек
неестественно прямо, старался тянуться вверх, и без того вытянутое его тело
казалось натянутым, как басовая струна - вот-вот оборвется.
Человек был в солдатских, сильно поношенных сапогах и широких штанах,
затянутых на животе ремнем. Поверх расшитой косоворотки висел самый
обыкновенный пиджак, а в руках дядька держал бинокль, сильно вдавливая его
в глаза.
- Пригнись, если увидит, придется уносить ноги.
- Маришка, кто он такой? Почему у него бинокль?
- Т-с-с, молчи. Он может услышать. Это, - Маришка понизила голос, -
Глаз Улицы.
- Что? - Я ничего не понял. - Какой улицы? Этой? А почему - он
человек?
- Да не человек он, не человек. Не видишь, что ли, не человек, а
дядька. Разве такие человеки бывают? Насмешил... Я хотел присмотреться к
нелепой фигуре внимательней, но девочка не дала. И откуда взялась сила в ее
слабой детской ручонке? Она тянула меня вперед, подальше от уличного
стража, и я видел, я чувствовал, как запястье ее руки побелело, сделалось
твердым и тонким от напряженья, а сама она как-то сгорбилась, перегнулась
вперед и была похожа сейчас на маленькую испуганную старушку.
Дядька остался позади. Нас он не заметил. Хотя - или мне показалось -
но в блестящем кольце окуляра распух на мгновенье и тут же опал и исчез
черный, как дуло, зрачок.
- Ты вроде и большой, а как маленький. Все учить приходится. Ну куда
же ты, куда? Аи!
Она чуть не плача отталкивала меня от небольшой грязной лужицы, в
которую я случайно едва не ступил. Маришка сильно дышала и била меня своими
маленькими кулачками. Я был выше ее, и удары приходились мне на уровне
пояса. Поэтому я осторожно удержал ее руки в своих.
- Маришка, я только что приехал, ты на меня не сердись. Я в вашем
городе первый раз и мало чего знаю.
Кое-что я все-таки знал.
И до встречи с девочкой, когда меня на какой-то из улиц оглушила,
придавила к стене лавина нечеловеческих звуков. Яростных, злых - словно
сумасшедший оркестр по команде безумного дирижера вдруг ударил не в лад,
засвистел, затрубил, застучал ногами по клавишам, дождавшись наконец
первого случайного слушателя. Там, у стены, эта музыка чуть с ума не свела.
Она казалась страшнее стократ еще потому, что звук шел ниоткуда. Он бил
прямо из воздуха, из пыльной воздушной каши, которая доверху наполняла
улицу.
И после - когда мы шагали рядышком, и я вздрагивал и оглядывался
боязливо при каждом Маришкином предупреждении.
Потом-то я попривык, хотя бы внешне не открывая испуга, - все-таки
неприлично, взрослый человек, а трусит в присутствии незнакомой девочки.
Но сдерживаться получалось не всегда.
Руки девочки вздрагивали. Я держал их осторожно, боясь причинить ей
боль.
- У нас такой город. Он очень опасный, когда не знаешь. Видишь, - она
показывала на лужу.
Я присмотрелся, но ничего не увидел. Набежавшая на лужу рябь замутила
водяное пятно. Я хотел подойти ближе, но Маришка вцепилась в меня, не давая
этого сделать. Наконец я разглядел.
"Нет, к таким сказкам я не привык. В детстве такие сказки мне не
рассказывали", - подумал я, сдерживая наступающую на сердце тошноту.
Из лужицы сквозь красноватую муть воды вверх и как будто не на меня
смотрело... Лицо, не лицо - что-то страшное, бледное, круглое, словно блин,
и с красными немигающими глазами.
"Зима... Ртуть... Иней в холодном погребе, - всплывали из темных углов
памяти непрошеные слова, - здесь не сожгут, костров здесь не бывает. Здесь
утягивают на дно и замораживают живьем".
- Что... это? - спросил я трудно и тихо, и голос мой был чужой, потому
что Маришка взяла мою руку в свою и стала гладить теплой ладошкой мою
холодную и неживую.
- Не знаю, я не знаю. В школе нам не говорили. Мальчишки во дворе
рассказывают, что это Болотный Хозяин. Но ты не бойся, он из лужи не
вылезает, ждет, когда кто-нибудь не заметит и провалится к нему сам.
- И такой в каждой луже?
- Это не лужа, это его дом. Лужи бывают после дождя, они высыхают, и
мальчишки пускают в них ореховую скорлупу. А эта не высыхает никогда,
потому что Он в ней живет.
- Вообще-то я слышала, - говорила Маришка, когда мы отошли от лужи
достаточно далеко, - что наш город построили на болоте. Это было очень
давно, меня тогда и на свете не было. И мамы не было... Был один старичок,
он и сейчас живет в нашем дворе. От него мальчишки и знают. И про Болотного
Хозяина от него.
Стал накрапывать дождь. Шел он нехотя, мелко, не набирая силу. С
дождем сделалось холоднее.
Я посмотрел на легкое платье Маришки и стал стягивать с себя старую
походную куртку. С ней я не расставался во всех своих путешествиях.
- Надень, - сказал я, - надевай, надевай, простудишься.
- Не простужусь, спасибо. Дождь сейчас перестанет, видишь, там небо
голое.
По ее виду и голосу я понял, что куртку она не возьмет. Я посмотрел на
небо. И правда, серая муть уходила за ребра крыш, и на улице посветлело.
Дождь перестал.
- А ты откуда такой?
- Какой, Маришка?
Вопрос прозвучал неожиданно. Отвечать на него не хотелось.
- Ну, неумелый, нескладный... Ничего не знаешь. Чуть к Болотному
Хозяину не попал...
- Таким, наверное, родился. А вообще это очень долго рассказывать.
И... трудно.
- Если трудно, не рассказывай. Нам налево.
- А что там?
- Ничего, просто другая улица, А прямо никто не ходит.
Я уже перестал удивляться, но спросил, показывая вперед:
- Там что, что-нибудь вроде этого... Глаза? или Хозяина?
- Нет, - ответила Маришка спокойно, - там Трещина.
- Ага, - сказал я и больше спрашивать не стал.
"Трещина так трещина. Нельзя так нельзя". Спрашивать об очередных
ужасах не хотелось. Сердце болело, и очень хотелось домой.
Я посмотрел на часы. До Нулевого Часа оставался час с небольшим.
"Так долго", - подумал я и вздохнул.
Об экспресс-возврате я и думать забыл. Просто не мог подумать, когда
рядом со мной Маришка.
- А? - спросила девочка, поворачивая ко мне лицо. - Что ты сказал?
- Ничего. Я хотел спросить, вот ты говоришь, школа. А что, в вашем
классе много ребят?
Маришка задумалась. Она наморщила лоб и стала считать, выбрасывая из
кулачка пальцы.
- Четыре, три, два, один... В первом классе - четыре, у нас во втором
- трое...
Удивившись, я оборвал ее непонятный счет.
- Так мало ребят? Маришка, сколько же всего у вас в школе классов?
- Один. То есть, классов, их пять, но помещение одно. У каждого класса
- своя скамейка. Первый - самая длинная скамейка, на четверых ребят. Три
девочки и мальчик. У нас - трое. Я к еще две девочки.
- Маришка, - я не дослушал, - а почему?
- Что почему?
- Почему так мало ребят?
- Почему-почему, я говорю, такой город. Трудно жить. А что, у вас
по-другому?
- Где... у нас? - кажется, я покраснел.
- Ну... у вас. Ведь ты же сказал, что приехал из другого места.
Смущенный, я пожал плечами и отвечать не стал.
Что я мог ответить этой маленькой незнакомой девочке? Что есть и
другие места; где все не так и жизнь идет по-другому? Где не сидят,
притаившись в лужах, жадные до живого мертвецы? Где из окон домов не летят
в твою голову гири? Ну, скажу, а что дальше? Рана на маленьком сердце?
Мечта о несбыточном? А почему о несбыточном? А ты здесь на что?
За разговором и мыслями про себя мы свернули на боковую улицу.
Она шла под уклон, была бугриста и косовата. Ноги все время норовили
запутаться в лабиринтах, сложенных из выпирающих невпопад булыжников. Идти
было непривычно трудно, а тротуар под стенами тянулся такой узкой до
невозможности полосой, что волей-неволей приходилось мучиться, идя по
камням.
Метрах в ста впереди виднелось что-то черное и большое. Я пригляделся:
опять памятник. Уж очень сильно кого-то одолевала тоска по вечности. Кого?
Мертвецов из луж? Или в городе есть и другие хозяева?
- Маришка, а эти памятники, там, на площади, теперь этот - впереди,
давно их поставили?
- Их поставили, когда строили город. Очень давно. У нас их много, не
только эти. На каждой площади, в скверах, просто на улице, во дворах.
- Даже во дворах? А ты знаешь, кто такой, например, Дантес? Или вон
там, впереди?
- Конечно. Мы это проходили в школе, мама нам говорила. Они - герои,
те, кто строил наш город. Мы должны ими гордиться и брать с них пример.
Я внимательно посмотрел на Маришку. Лицо ее было серьезным. Я ничего
не сказал, перевел взгляд на ближайший дом и увидел на угловом ризалите
табличку с названием улицы. Она оказалась незамазанной, чистой, лишь слегка
поблекшей от времени.
"Улица Неизвестного солдата" - черные буквы красиво ложились на белую
эмаль.
Мы дошли до сквера и остановились у низких кустов кизильника,
охвативших памятник плотным колючим кольцом. Прохода в кустах не было.
Я стоял и смотрел, Маришка смотрела тоже, но скорее не из любопытства,
а просто из-за меня.
Там, куда мы смотрели, за кизильником, за чугунными столбиками и цепью
высился постамент - глыба темного камня, а на глыбу, на ее тесаный верх,
была посажена башня танка. Люк башни открыт, из люка смотрит, кося глазами,
простолицый танкист без шлема. Как живой.
Он-то, наверно, и есть тот неизвестный солдат, в честь которого
названа улица. А на башне красной победной краской написано: "Прага-68".
Голова моя затекла. Маришка, которой наскучило это затянувшееся
стояние, уже тянула меня от памятника. Мы оставили солдата в покое и пошли.
Пройдя с десяток шагов, я не удержался и оглянулся. Мне показалось, что
длинный пушечный ствол немного сдвинулся в сторону и смотрит как раз в
самую мою спину, ближе к левой лопатке. И танкист уже не косит глазами, а
смотрит прямо и пристально.
"Чепуха, - подумал я, унимая нервную дрожь и невольно убыстряя шаги, -
сколько в этом городе чепухи".
Маришка теперь за мной едва поспевала.
- Куда ты так... Погоди...
Не мог же я ей сказать, что испугался памятника. Хорош бы ябыл после
такого признания.
- Разбежался чего-то. Вроде и улица не под уклон, а ноги сами бегут.
Улыбка, которую я попытался выжать, наверное, более походила на
гримасу уличенного в обмане ученика. Но все же шаг я замедлил.
- Смешной ты... У вас там все такие смешные?
- У нас разные, - ответил я, уже не гримасничая, а улыбаясь нормально.
Я вспомнил, что мы о чем-то не договорили. Помешал памятник. Ах да,
разговор шел о школе, и Маришка упомянула маму. Мама...
- А папа? Кто он, твой папа?
Голос Маришки был спокоен, а в глазах я прочитал удивление.
- Папа? Что такое папа?
Я смутился и обругал себя за бестактность. Но все-таки Маришкин вопрос
прозвучал странно.
- Ну, папа, твой папа...
- Мой? Я тебя не понимаю. Расскажи, что такое папа.
Ну и задачку задал я сам себе. Но Маришка смотрела пристально и надо
было отвечать.
- Папа... Это такой человек, взрослый человек, мужчина...
- Мальчик?
- Не мальчик, мужчина.
Я по глазам видел, что Маришка не понимает. Но как можно не понимать
таких элементарных вещей. Есть мама, есть папа, что тут непонятного? А
Маришка не понимала.
- Мужчина - это большой мальчик. Вот я - мужчина.
- Ты - папа? - в глазах Маришки горел огонек интереса.
- Да, у меня есть дети.
- Мой папа?
- Нет, Маришка, - я смутился, хотя Маришкин вопрос был по-детски прост
и наивен, - я не твой папа.
- А... - кажется, девочка разочаровалась.
- Больших мальчиков в нашем городе нет, - сказала она вполне
безразличным голосом, - только маленькие.
- Почему? - я искренне удивился.
Маришка ответила так же безразлично и как-то заученно, словно отвечала
вызубренный урок.
- Все большие мальчики строят другой город, еще больше, чем наш. Очень
далеко.
Я вспомнил:
- А старики? Ты говорила, что у вас живет один.
Я хотел добавить про гирю. Не старик же ее бросил в нас из окна. Так
легко, словно пушинку. И не ребенок. Потом вспомнил этих, Болотного Хозяина
и Глаз Улицы, и спрашивать не стал. Мало ли какой нежити не дает покоя
проходящий под окнами живой человек.
Маришка ответила:
- Да, старики живут. Они очень старые, их мало. Мама говорила, что они
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг