систему культурологических констант, порожденных семантическим спектром
понятия "личность". Далее - страны Востока: Тибет, Индия, Китай, Япония.
Мир-экономика с циклическим временем, приматом духовного над
материальным и коллективного над личным. Полное зеркальное отражение
европейских ценностей. Наконец, Юг, страны ислама. Очень позднее,
произошедшее уже в историческую эпоху, расщепление европейской
цивилизации. Заменен только один параметр, причем новое значение взято у
Востока: масса вместо личности и (следовательно!) вера вместо знания"
(С.Переслегин). Итак, ключевым для этой классификации является понятие
"личность" и всё то, что с ним связано.
Что же касается "личности", то корни этого понятия (тут не поспоришь!) и
вправду христианские. Собственно, христианская трансцеденция за тем и
была востребована античным социумом, который в мучительном кризисе изживал
архаические, патерналистские формы организации: Всеблагой Господь, Отец
Небесный нужен человеку именно как сугубо индивидуальная, внесоциальная
моральная опора - на случай, если требуется означенному социуму
противостоять. Другое дело, что окончательная "доводка" (под современный
стандарт) этой самой "личности" происходила как раз в процессе поэтапной
секуляризации мира: эпох Возрождения и особенно Просвещения... Ну, а
поскольку Япония, как известно, - страна нехристианская, не знавшая ни
Реформации, ни Просвещения, то и взяться всей этой "личностности" было
просто неоткуда: "Коллективизм традиционного японского общества был таким,
что не было даже специального слова для обозначения индивидуальности.
Характерно, что такое слово (кодзин) зафиксировано только в 1890 г. Сама
проблема индивидуальности, возможности противостояния целей общества и
индивидуума, появилась в Японии только после событий Мэйдзи...
Современная японская литература ярко демонстрирует именно это качество:
вброшенная в Новое время Япония воспринимает индивидуацию как
отвратительное и неестественное одиночество" (Г.Ю.Любарский).
Отсюда следует естественный вывод, что самураи - никакие не рыцари (это
чистая правда), что японское "гири" довольно слабо корреспондирует с
европейской "честью" (и это правда: "гири" - понятие сословное, а "честь"
- сугубо личное; именно личная честь позволяет, например, человеку
отказаться исполнять преступный приказ, даже исходящий из уст Самодержца -
ибо Небесный суд, как ни крути, авторитетнее суда Земного), etc. Логично,
Штирлиц?..
Логично-то оно, может, и логично, но в целом вышеприведенное построение
есть просто призыв "не верить глазам своим", поскольку на клетке сего
слона написано: "Буйвол". "Культура Японии неличностна (в сравнении с
европейской) оттого, что индивидуализация там невозможна - так уж оно
исторически сложилось..." Так вот, позвольте не поверить; в смысле -
позвольте поверить глазам своим, а не табличке.
Ну, откуда могла взяться индивидуализация в суперколлективистской,
китайско-ориентированной стране - вопрос отдельный; версий тут можно
выдумать уйму. Японист А.Горбылев, специалист по истории воинского
искусства, полагает например, что всё дело в географии. Основы воинской
традиции были импортированы в Японию из Китая, однако изящные шахматные
стратегеммы Сун-Цзы оказались малопригодны в отсталой стране с горным
рельефом и неразвитой сетью коммуникаций. Вместо "правильной" китайской
войны с согласованным маневром крупных войсковых масс ("Ди эрсте колонне
марширт...") возникла практика "войны коммандос" - слабо координированных
действий мелких мобильных соединений, воющих сугбо "не числом, а уменьем".
В этих условиях всегда резко возрастает роль элитных подразделений,
разведки и диверсантов (ниндзя) - а ведь это всё товар штучный, не
штамповка; и если основными добродетелями китайского командира являются
дисциплина и исполнительность, то японского - инициатива и нестандартность
мышления. Средневековые японские повествования о войне полны упоминаниями
имен командиров среднего и низшего звена, "лейтенантов" и "сержантов" -
чего вы никогда не отыщите в китайских текстах (да и в европейских, между
прочим, тоже). То есть, для японской воинской традиции принцип
"Незаменимых нет!" не работает изначально - вот вам и индивидуализация:
"Стая сильна лишь волком, // Волк лишь стаей силен"...
Если же не брать в расчет столь экзотичные версии, то объяснение большей
(по сравнению с Китаем) индивидуализации членов японского социума будет
ровно тем же, что и для Европы: разделение властей. Общепринятой
считается точка зрения, что европейские свободы опираются на фундамент
традиционной независимости власти духовной (Папский престол) от светской
(местный монарх): социальная иерархия, в которую встроен европеец, в итоге
оказывается не однолиненейной, и у человека в любой ситуации сохраняется
возможность личного выбора. Этим Западная Европа отличается и от стран
ислама, где подобный плюрализм невозможен в принципе, и от Восточной
Европы, где Церковь, в силу ряда исторических обстоятельств, была обращена
в заурядный департамент государственного аппарата, эдакое Министерство
духовного окормления. В средневековой Японии же сложилась уникальная
ситуация "параллельной власти" с царствующим, но не правящим Императором и
военным правительством-бакуфу, возглавляемым сёгуном. В итоге возникает
блистательно описанная Воннегутом "термопара" "Боконон - Монзано": всё
хорошее в этой жизни, знамо дело, исходит от Императора, что только и
молится за нас, грешных, а всё плохое (непосильные налоги, принудработы,
полицейско-судебный произвол, etc) - от безличного бакуфу, которое можно
даже и уважать (а куда денешься), но вот любить - я извиняюсь... Ситуация
эта, кстати, порождает любопытнейший (и вполне положительный в глазах
японцев) социальный типаж - мятежник-роялист: явление, по внутренней своей
сути сходное с европейским и русским самозванчеством (к чему мы еще
вернемся).
Или вот еще - с другого конца. Хотя попытка христианизации Японии в
16-ом веке и окончилась неудачей, причины этого были скорее внешними:
беспримерно жестокие репрессии против адептов "иноземной веры" со стороны
режима Токугава. До того, однако, христианская проповедь находила в
Японии живейший отклик: крещение принимали не только бедняки, но и многие
князья-даймё, военачальники и придворные; достаточно сказать, что в ходе
репрессий 1612-1640 годов было арестовано (и большей частью казнено) почти
300 тысяч (!) христиан. Франсиско Ксавьер в послании от 1549 года
восхвалял японцев как "радость сердца моего"; другие миссионеры-энтузиасты
описывали Японию как "дар Господа Церкви взамен потери ею великого
островного царства на Западе, поглощенного ересью"... А вот имевшая место
чуть раньше экспансия ислама (помните? - "масса вместо личности и
(следовательно!) вера вместо знания") в Японии ни малейшего успеха не
имела - в отличие от южной периферии Китая (Малайя, Индонезия, Филиппины).
Случайно ли?
Это всё насчет того, могла ли в принципе возникнуть индивидуализация в
такой китайско-ориентированной стране, как Япония. А вот удостовериться в
том, что она-таки возникла - что называется, по факту - проще простого: из
чтения японской литературы. И я берусь утверждать, что вся старая
(до-мэйдзийская) японская литература куда более личностна, чем
соответствующие ей по времени европейские тексты - ну хотя бы просто
потому, что вершинами средневековой японской прозы оказалась не
романистика, а эссеистика (дзуйхицу). Да и вообще - когда главным
побудительным мотивом для написания книги служит то, что "мне подарили
кипу превосходной бумаги"...
Великая Японская Литература - анахроничная и анатопичная
Здесь следует договориться о терминах. Понятно, что, строго говоря,
"анахронична и анатопична" вся мировая литература: если автор и переносит
действие в иное время и/или место ("исторический роман"), он всё равно
актуализирует modus vivendi своих героев под стандарт собственной эпохи -
иначе их переживания и приключения просто пройдут мимо сердца (и кошелька)
читателя. Ясно, что по языку и манерам Гамлет - это погрязший в
рефлексиях интеллектуал елизаветинской эпохи, а вовсе не викинг в рогатом
шлеме - как оно должно бы быть, исходя из места и времени действия,
благородный рыцарь Айвенго же списан один к одному с викторианского
джентльмена. (Напомню, что значительную часть романного времени Айвенго,
явно предвосхищая нынешнюю политкорректность, бескорыстно спасает честь
прекрасной еврейки Ревекки. Да на этом месте все его братаны-крестоносцы
должны были бы перевернуться в гробах! ...На самом же деле юристы того
времени весьма всерьез обсуждали: а не является ли содомией совокупление
христианина с еврейкой и еврея - с христианкой? Вопрос не праздный: это
нынче в галерее Гельмана можно без проблем полюбоваться
высокохудожественной фотовыставкой - как это оно бывает между человеком и
собакой, - а в те времена за содомию полагался костер... Ба-альшой
эксперт по этому делу, заслуженный конспиролог Г.Климов, приводит
впечатляющие описания тогдашней судебной практики - вроде истории некоего
Иоганна Алардуса, державшего в своем парижском доме любовницу-еврейку и
прижившего с нею кучу детей; таки сожгли - обоих... Видать,
вальтерскоттовкого Айвенго рядом не случилось. Или еврейка была
недостаточно прекрасной - это, знаете ли, тоже влияет...)
Говоря об "анахроничности и анатопичности" японской литературы, я имею в
виду вот что. Уже который год как я с провожу среди своих знакомых тест:
зачитываю отрывки из некой книжки и предлагаю угадать - когда и где это
было писано? Обычная реакция - после того, как я наконец сообщаю им
правильный ответ: "Быть того не может!" Для чистоты эксперимента я,
конечно, опускаю в тексте имена и термины, что могут послужить слишком уж
явной подсказкой; однако поскольку читатель и так уже наверняка понял - о
какой стране идет речь, мы сейчас тень на плетень наводить не станем.
Итак, оцените...
Возлюбленный, верно, уже удалился. Дама дремлет, с головою укрывшись
светло-лиловой одеждой на темной подкладке. Верхний шелк уже, кажется,
слегка поблек? Или это отливает глянцем густо окрашенная и не слишком
мягкая парча? На даме нижнее платье из шелка цвета амбры или, может быть,
палевого шелка-сырца, алые шаровары. Пояс еще не завязан, концы его
свисают из-под платья.
Пряди разметанных волос льются по полу волнами... С первого взгляда
можно понять, какие они длинные.
В предутреннем тумане мимо проходит мужчина, возвращаясь домой после
любовной встречи. На нем шаровары из переливчатого пурпурно-лилового
шелка, сверху наброшена "охотничья одежда", такая прозрачная, словно бы и
нет ее. Под легким светлым платьем скользят алые нижние одежды.
Блестящие шелка смочены росой и обвисли в беспорядке. Волосы на висках
растрепаны, и он глубже надвинул на лоб свою шапку цвета воронова крыла.
Вид у него несколько подгулявший.
Возвращаясь от своей возлюбленной, он полон заботы. Надо написать ей
письмо как можно скорее, "пока не скатились капли росы с утреннего
вьюнка", думает он, напевая по дороге: "На молодых ростках конопли..."
Но вдруг он видит, что верхняя створка ставен-ситоми приподнята. Он чуть
отодвигает край шторы и заглядывает внутрь.
"Должно быть, с этого ложа только что встал возлюбленный... И, может
быть, как я, он сейчас по дороге домой любуется блеском утренней росы..."
Эта мысль кажется ему забавной.
У изголовья женщины, замечает он, брошен широко раскрытый веер, бумага
отливает пурпуром, планки из дерева магнолии. На полу возле занавеса
рассыпаны в беспорядке сложенные в несколько раз листки бумаги Митиноку,
светло-голубые или розовые.
Дама замечает присутствие чужого, она выглядывает из-под наброшенной на
голову одежды. Мужчина, улыбаясь, смотрит на нее. Он не из тех, кого
надо избегать, но дама не хочет встречи с ним. Ей неприятно, что он видел
ее на ночном ложе.
- В долгой дреме после разлуки? - восклицает он, перегнувшись до половины
через нижнюю створку ситоми.
- В досаде на того, кто ушел раньше, чем выпала роса, - отвечает дама.
Может быть, и не следовало писать о таких безделицах, как о чем-то
значительном, но разговор их, право же, очень мил.
Мужчина придвигает своим веером веер дамы и нагибается, чтобы его
поднять, но дама пугается, как бы он не приблизился к ней. С сильно
бьющимся сердцем она поспешно прячется в глубине покоя.
Мужчина поднимает веер и разглядывает его.
- От вас веет холодом, - бросает он с легким оттенком досады.
Но день наступил, слышен людской говор, и солнце уже взошло.
Только что он тревожился, успеет ли написать послание любимой, пока еще
не рассеялся утренний туман, и вот уже совесть упрекает его за небрежение.
Но тот, кто покинул на рассвете ложе этой дамы, не столь забывчив. Слуга
уже принес от него письмо, привязанное к ветви хаги. На цветах еще дрожат
капли росы. Но посланный не решается отдать письмо, ведь дама не одна.
Бумага цвета амбры пропитана ароматом и сладко благоухает.
Дальше медлить неловко, и мужчина уходит, улыбаясь при мысли, что в
покоях его возлюбленной могло после разлуки с ним, пожалуй, случиться то
же самое.
Это не "галантный век" (который тут стандартно приходит на ум лицам, не
читавшим прежде "Записки у изголовья"), а - десятый; и не роман, а, типа,
мемуар, non-fiction. А теперь прикиньте: что такое десятый век в Европе -
хоть Западной, хоть Восточной, в смысле положения женщины... (Замечу:
одним из самых весомых аргументов в пользу того, что "Слово о полку
Игореве" на самом деле есть литературная мистификация, считают "Плач
Ярославны": княгиня получилась чрезмерно эмансипированной - под стандарт
екатерининской эпохи, когда вещь реально и создана.) Ну а то, что вообще
едва ли не вся проза эпохи Хэйан оказалась женской - это просто общее
место. Кстати, каюсь - но сам я лишь по прочтении Сэй Сёнагон понял,
откуда у япониста А.Стругацкого взялись его "легкомысленные красавицы
доны"...
Или вот еще:
Придворный Тайра-но Нобутоки, после того, как уже состарился,
рассказывал, вспоминая старину:
"Однажды вечером монах в миру Саймёдзи пригласил меня в гости.
- Сейчас, - ответил я посыльному, но, как нарочно, никак не мог отыскать
свой халат-хитатарэ. Пока я копался, он снова пришел:
- Может быть, у вашей милости нет хитатарэ или еще чего? - спросил он. -
Так сейчас ночь, и велено передать, чтобы вы одевались, как придется.
Только поскорее!
В своем поношенном хитатарэ, который носил постоянно, я отправился в
гости. Хозяин вышел ко мне с бутылкой сакэ и глиняными плошками в руках.
- Пить сакэ одному, - сказал он, - тоскливо и неинтересно, поэтому я и
послал за вами. Только у меня нет закуски. В доме, наверное, все уже
спят. Поищите, пожалуйста, сами на кухне: ведь должно найтись что-то
подходящее.
Я засветил бумажный фонарик и принялся обшаривать все закоулки, пока на
одной из кухонных полок не нашел горшок, в котором было немного мисо.
- Мне удалось найти вот что! - воскликнул я.
- О, этого вполне достаточно! - радостно воскликнул Саймёдзи, после чего
протянул мне вино, и мы с удовольствием выпили.
- В те времена это делалось так, - добавил при этом старик."
Воистину так! А ведь "Записки от скуки" - это уже не легкомысленная
эпоха Хэйан, это 14-й век, когда Япония, по всем расхожим представлениям,
была уже наглухо застегнутой на все пуговицы безжизненного церемониала...
Нет, право же, - прочтя такое, начинаешь несколько иначе воспринимать
пелевинского господина Кавабату из торгового дома Тайра!
Короче говоря, хотя в означенных текстах и присутствуют, в должной
пропорции, цветущая сакура, заснеженный бамбук и прочий "национальный
колорит", речь в них идет о ценностях именно что общечеловеческих: "Ни с
чем ни сравнимое наслаждение получаешь, когда в одиночестве, открыв при
свете лампады книгу, приглашаешь в друзья людей из невидимого мира". Так
что линия эта - на общечеловеческие ценности - берет начало отнюдь не с
Акутагавы и Ясудзиро Одзу...
Или вот еще любопытное обстоятельство, особенно четко заметное при
сравнении японской литературы с китайской; только для начала позвольте еще
пару цитат из нежно любимых мною "Записок от скуки" (последние, больше не
буду!):
У одного человека был "Сборник японских и китайских песен", переписанных
якобы рукой Оно-но Тофу. Кто-то сказал владельцу:
- У меня, разумеется, нет никаких сомнений относительно вашей семейной
реликвии, однако вот что странно: по времени не получается, чтобы Тофу мог
переписать сборник, составленный Сидзё-дайнагоном, который жил после него.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг