- Осторожнее, юноша! - сказал он, подхватив меня за локоть. - Вы рискуете
получить еще один синяк.
В свете уличного фонаря белый воротничок его сверкал, как фосфорический.
Это было все, что я успел увидеть. Еще я запомнил, что от него вкусно
пахло душистым табаком. И совершенно неожиданно я крикнул:
- Дайте мне два лата, капитан! Мне очень нужно.
Он спокойно сунул руку а карман и, достав кошелек, молча протянул мне
монету.
Я схватил ее и, не поблагодарив, умчался. Потом я долго дежурил у
подъезда, ожидая этого незнакомого мне моряка. Но он так и не появился.
Когда я вспоминаю о нем, на душе становится тепло и стыдно.
Я успел на последний поезд. До виллы я добрался уже за полночь. Огромная
луна висела над колючими канделябрами молодых елей. Высоко-высоко
холодновато светились серебристые облака, на фоне которых кружились
летучие мыши. Вилла казалась черной и неживой. Лишь тускло поблескивали
стекле. Я осторожно отпер дверь и, стараясь не скрипеть половицами, чтобы
не разбудить старика, прокрался к Ней.
Мне хотелось излить душу. Когда я ехал сюда, то думал, что смогу
рассказать очень многое! Но, надев на голову обруч и застегнув на
запястьях электроманжеты, я понял, что ничего ведь в сущности не
произошло. Была фантасмагория, распаленное воображение, тоска и сомнение.
Но событий не было. Просто у Линды сломался каблук. Зачем я примчался
сюда, впечатлительный неврастеник? Лампы нагрелись, но я находился в
смятении. Я был связан с Ней десятками проводов и не мог обмануть Ее
ожиданий. Но что сказать Ей...
И я вновь мучительно и остро заставил себя пережить все, что пережил и
передумал за эти несколько часов. Тогда я впервые почувствовал, что Она
понимает меня. Ничто не изменилось вокруг. Все так же ровно светились
лампы и гудел ток, покалывало в запястьях и казалось, что меня засасывает
необъятная слепая пустота. Но интуитивно я был уверен: Она все понимала. И
мне вдруг стало так хорошо, как не было никогда в жизни. Словно теплое
ласковое море окружило меня со всех сторон. И нежило, и баюкало, и качало,
качало...
- Что вы наделали, Петер? - закричал старик, когда утром нашел меня в
обмороке. - Это безумие. Вы всю ночь просидели в контакте с машиной. Что с
вами?
- Что с вами? - склонилась надо мной Линда. - Вы как будто грезите наяву.
Вернитесь к нам из вашего далека. Вернитесь. Здесь так хорошо! Солнышко.
Зелень. Липы цветут... Только тут, на башне, очень скучно. Ничего нет,
кроме этих каменных зубцов. Пойдемте лучше купаться. Вода, наверное, такая
хорошая... Посмотрите, какой чудесный белый песок. Криш! Снеси меня вниз.
Я устала лазать по этим противным лестницам. К тому же у меня начинает
кружиться голова.
Линда вдребезги разбила синее солнечное колдовство турайдской башни.
Старик вырвал меня из забытья, рожденного грезами о полном, недоступном
людям взаимопонимании. Мама будила меня в детстве в школу. Я так не хотел
уходить из тепла в черное морозное утро. Школа была далеко от хутора.
Вокруг темнота и молчание. Крохотные замерзшие звездочки так высоки, а
белая заснеженная дорога еле видна.
Почему все, кто так или иначе был близок мне, будили меня? Люди любят
сказки, почему же они всегда так преследуют мечтателей...
Мечтатели горели на кострах, падали их затуманенные головы под топором, их
мордуют в охранке, а учителя оставляют их без обеда. Приучайся, маленький
мечтатель, терпеть людскую несправедливость. Бедный чудачок в коротеньких
штанишках, если бы ты знал, что ожидает тебя в мире взрослых... Зачем ты
бережно и потаенно хранишь у себя в груди затянувшееся детство,
тропический цветок, распустившийся в теплице? Недобрый человек бросит
камень, и морозный воздух белым дыханием хлынет в разбитое стекло.
Где-то внизу гулко отдавался смех Криша и Линды. Я медленно спускался с
башни.
На третий день войны мы с Кришем решили эвакуировать машину. Сначала
старик и слышать не хотел. Кричал, ругался, прогонял нас. Он так
разволновался, что отпустившая его на время страшная головная боль
возобновилась и он, как подрубленный, рухнул в свое кресло.
Сдавил виски кулаками и закачался из стороны в сторону. Потом застонал
сквозь судорожно сжатые губы. Обычно во время приступов он пил водку. Это
притупляло боль, давало временное успокоение. Иногда ему удавалось даже
уснуть.
В тот день он потребовал, чтобы ему ввели морфий.
- Вам очень плохо, учитель? - тихо спросил Криш и положил на рояль
портфель, в который собирал какие-то бумаги.
- Будьте вы прокляты! - простонал старик, не переставая раскачиваться.
Лицо его было страдальчески искривлено, закрытые глаза тонули в
углубленных болью морщинах. - О, за что мне такое наказание?!
- Будьте любезны, Виллис, - тихо сказал Криш. - Сходите на желтую дачу,
что возле Лидо. Знаете такую, с фламинго на фонтане? Там живет врач.
Попросите его сюда. Скажите, что срочно нужно сделать укол. Он знает.
Я побежал за врачом.
Впервые я понял всю серьезность положения. Криш торговался со стариком
из-за каждого стакана водки. Он давал ему выпить только в минуты сильной
боли и перед сном. Теперь же он сразу послал меня за морфием.
Видно, дело плохо...
Мы прокрутились вокруг старика до поздней ночи. А на другой день было уже
поздно эвакуироваться по железной дороге. Говорили, что немцы выбросили
парашютный десант и взорвали полотно.
Криш сказал, что надо рискнуть прорваться на автомашине. Еще два дня мы
потратили на поиски грузовика. Обивали пороги в военкомате, в
горисполкоме...
Но было не до нас, немцы рвались вперед. Они уже взяли Минск. Все же нам
удалось достать полуторку. Мы с Вортманом поехали к старику. Криш остался
в городе. Его срочно вызвало какое-то высокое начальство.
Полуторка еле двигалась в потоке беженцев. Мы сидели в кузове. Над нами
висело безоблачное небо.
Потом налетели "фокке-вульфы". На бреющем полете проносились они над
дорогой и поливали ее свинцом. Пулеметные очереди вспыхивали фонтанчиками
пыли. Люди сразу же схлынули с дороги. Минутное замешательство... Давка...
Многие попрыгали в кюветы, некоторые, роняя узелки и подхватив на руки
ребятишек, бросились к недалекому леску.
Мы выскочили из кузова и укрылись между штакетником, составленным шалашом.
Не бог весть какое, конечно, укрытие, но с воздуха нас не было видно.
Зато нашему шоферу не повезло. Не успел он раскрыть дверцу, как ветровое
стекло оказалось прошито белыми точками. Он медленно сполз на дорогу и
остался на ней вместе со всеми, кого настигли пули.
Гул моторов стих, и Вортман вылез посмотреть, в чем дело. Я хотел было
последовать за ним, но он сказал, чтоб я не высовывался - самолеты заходят
для новой атаки.
Только я собрался спросить, почему он не возвращается в укрытие, как
деревянные щиты внезапно зашатались и обрушились на меня...
Я много раз говорил с Ней о Линде, рассказывал о том, что волновало и
мучило меня. Я перестал писать рассказы. Мысленно выбалтывал их и терял к
ним потом всякий интерес. Нельзя возвращаться на круги своя. Нельзя дважды
переживать одно и то же...
Год назад, в тот день, когда в Ригу вошли советские танки, мы все побежали
к центральной тюрьме. Линда спешила встретить друга детства. Он сидел там
уже три года. Криш тоже ждал, когда из ворот выйдут какие-то его друзья. У
него всюду были друзья: в сейме, на ипподроме, в яхт-клубе, в полиции и
среди политзаключенных тоже.
Только я никого не ждал. Просто я пошел с ними. И волновался, видя, как
они волнуются.
Потом, ночью, наедине с машиной, мне стало казаться, что и я ждал кого-то
среди взволнованной толпы, над которой трепетали красные лоскутки и ревели
гудки заводов. Как жадно глядел я в слепую броню огромных ворот, в
маленькую, одиноко черневшую сбоку калитку. Вот-вот из нее покажется
кто-то дорогой и долгожданный. Я не знаю его, никогда с ним не встречался.
Но стоит мне только увидеть его, и я пойму, что нет для меня на земле
никого дороже. И окажется, что мы знали друг друга всегда.
Мне долго не удавалось сосредоточиться на одном. Мысль расплывалась, как
масляное пятно на бумаге, блуждала в глухих переулках, перескакивала на
встречные грохочущие поезда. Припомнился праздник Лиго. И Линда в белом
платье...
Старик на несколько дней отлучил меня от машины. Он сказал, что я слишком
перенапрягаюсь. Это вредно. Да и машина усваивает весьма односторонний
комплекс эмоций.
- Я не хочу сказать, что это дурное воспитание, - проворчал профессор. -
Но, говоря языком дуры-мамаши, отчитывающей сентиментальную бонну, ребенок
может вырасти слишком впечатлительным. Отдохните недельку. И она пусть
отдохнет от вас. С ней займется доктор Силис. Не худо бы познакомить ее и
с женщиной. Универсальный мозг не должен быть однобоким. А женщинам,
говорят, свойственно нечто, недоступное мужчинам. И наоборот, разумеется.
Над этим стоит подумать... Ей необходимо познать и крайности. Не знаю
только, кто сможет научить ее им. Как сказал Макиавелли, у людей редко
достает мужества быть вполне добрыми или вполне злыми. А она должна
понять, что значит это "вполне".
- А вы не боитесь этого, профессор? - спросил Криш, как всегда улыбаясь.
Но я-то видел, что глаза у него были грустные и усталые. Добрые и очень
мудрые у него были глаза.
- Vade refro, satanas!11 - профессор трижды сплюнул и подержался за
дерево. Потом улыбнулся хитро-хитро, как старый довольный кот. - Сглазишь
еще! Природе не свойственны пороки интеллекта. Какие тут могут быть
опасения? А насчет женщины подумайте, Силис. Неужели у вас нет ни одной
знакомой особы с достаточно развитым воображением? Об остальных качествах
я не забочусь. Полагаюсь на ваш изощренный вкус. Я не буду возражать, если
эта юная особа окажется столь же чувствительной, как и наш Петер Шлемиль.
Зачем мы будем нарушать уже установившиеся эмоциональные связи? В общем,
подумайте, Силис, подумайте...
...Из-под груды щитов меня вытащил Вортман. Я попытался подняться, но
тотчас же сел на траву. Сильно болела ушибленная рука, со лба был содран
кусок кожи.
- Придется вернуться в город, - сказал он, пытаясь перевязать мне голову
носовым платком. - Вы в таком состоянии...
Я опять попытался встать, но, опершись на руку, вскрикнул.
- Нет... Возвращаться нельзя! Вы уж поезжайте, пожалуйста. А я здесь
немного отдохну. Захватите меня на обратном пути.
Он согласился и, устроив меня поудобнее, пошел к грузовичку. Но скоро
вернулся. Оказалось, что пробит радиатор и бензобак.
- И как только она не загорелась, - покрутил головой Вортман. - Дело
дрянь. Надо пробиваться назад. По дороге это будет трудновато... Сплошной
поток беженцев, отходящие части, толчея, неразбериха. Разве что
попробовать лесом?
- В лесу орудуют банды. И времени много потеряем. Нужно спасать
лабораторию. До виллы отсюда не так далеко.
- А как оповестить доктора Силиса? Он же ничего не знает о нашем
несчастье. Где вы с ним условились встретиться? Да лежите, лежите! - он
подложил мне под голову свой пиджак.
- На шоссе Свободы, у развилки. Может, дать телеграмму?
- Телеграмму? - он усмехнулся и махнул рукой. - Какие теперь могут быть
телеграммы... Попробую достать мотоцикл,
Он опять ушел, а я остался лежать у дороги в поле клевера, над которым
гудели шмели и тяжело провисали тучные, точно переполненные молоком облака.
Несколько раз подходили незнакомые люди. Спрашивали, зачем я лежу здесь и
не надо ли мне помочь. Какая-то женщина сказала, что у моста через Юглу
видели немецких мотоциклистов. Потом кто-то сказал, что немцы вовсе не
там, а в устье Лиелупе.
Наступил светлый прохладный вечер. Клевер стал синеватым. В небе
протянулась длинная желтая полоса. А я все ждал Вортмана.
Потом начался нескончаемый кошмар. Связь времен распалась, и мир потонул в
коричневатой тине. Порой хотелось кричать и биться головой о стену. Люди
превратились в рыб. Они шевелили губами, но рот заливала немота. Лишь
глаза раскрывались шире, выпученные от недоумения и ужаса.
Линда протягивала ко мне руки из кузова. Слезы лились по щекам, рот
кривился в улыбке. Я не слышал, что она говорила, но все смотрел, смотрел.
Она уезжала со студентами. Мотор не заводился. Толстенькая комсомолочка
никак не могла пристроить под скамьей большой синий рюкзак. Парень с
осоавиахимовским значком на тенниске хмурил брови и смотрел в сторону. А
старушка-мать что-то говорила ему, говорила.
Машина дернулась. Из-под нее вырвался синий угарный клуб. Линда чуть не
упала. Комсомолочка села на рюкзак. А парень вдруг закричал; "Мама!" И
медленно тронулась машина. И люди тронулись вместе с ней, и улицы. Только
дома остались на месте.
Линда свесилась через борт и закричала:
- Скажи же мне что-нибудь! Скажи!
Я хотел сказать, но немая вода хлынула в горло и я поперхнулся.
Она замотала головой и сорвала с шеи косынку. Ветер подхватил синий шелк,
закрутил вдоль борта.
- Не надо. Не говори. Она мне все рассказала! Уже давно. Все рассказала.
Меня привели к Ней, чтобы рассказывать. Но все рассказала Она. Так что я
знаю. Это правда?
Я закивал на бегу. Машина ехала не очень быстро. А я бежап все боком,
боком, прижимая к груди больную руку. И каждый шаг отзывался острой
пульсирующей болью.
А дальше все смешалось. Я перестал различать, где быль, где вымысел.
Забывал, что видел, и видел, что слышал от других. То ли Криш мне
рассказал, то ли я каким-то чудом все же пробился к старику... Трудно
говорить о нем. Умер наш старик, умер. Не стало гениального несчастливца.
Его нашли у работающей машины. Шлем был присоединен на сто шестьдесят
точек. А мы-то всегда надевали обруч. Только тридцать точек. Так мало. А
он - сто шестьдесят. И сразу... Он уже несколько лет не подходил к ней.
Мучили головные боли. Он испытал тяжелое нервное потрясение в первые же
дни ее настройки. Ему нельзя было подключаться и работать так много тоже
нельзя было. И водку пить нельзя. А он ее пил, как лекарство. Он обнимал
машину сильно и нежно. Никак не удавалось развести старые окоченевшие
руки, распухшие от солей фаланги. Если бы знать, что рассказал он ей в
свои последние минуты...
Мы все собрались там. Не было только Криша и Вортмана. Криш все это время
метался по городу и ничего не знал. А Вортман вообще исчез. Оставил меня
на дороге и не вернулся... Где-то он теперь? Жив ли?
Дверь открылась, и в комнату влетел Пауль. Математик был бледен. К
вспотевшему лбу прилипли всклокоченные волосы.
- Немцы!
Мы выскочили на крыльцо. По шоссе громыхали желтые бронетранспортеры.
Чужие солдаты в вылинявших пропотевших гимнастерках равнодушно смотрели по
сторонам. Рукава их были засучены до локтей. На груди висели автоматы.
Вдоль обочин ехали мотоциклисты. Они не смотрели по сторонам. И те, что
сидели в колясках, тоже глядели только на дорогу. Все дальше, все мимо, и
нескончаем был этот поток.
Показался "опель-адмирал". Я заметил, что машина запылена, еще издали, по
тусклым отблескам солнца. Пыль особенно заметна на черном лаке. Машина
замедлила ход и остановилась, флажки на крыльях - красный со свастикой и
черный с двумя руническими "с" - обвисли. Выскочил солдат в черной пилотке
и бросился открывать заднюю дверцу. На дорогу вышел офицер. Потянулся.
Снял фуражку и вытер затылок белоснежным платком. Следом за ним показался
другой. Когда я увидел лицо, то почувствовал, что у меня отнимаются ноги,
а спинной хребет наполняется ледяным сжиженным газом.
Он улыбнулся и приветливо помахал рукой. Потом легко перепрыгнул через
кювет и зашагал к нам, ловко сбивая стеком лиловые головки клевера. Другой
офицер остался возле "опеля". Зато несколько мотоциклистов свели свои
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг