а уложили по швам, как солдату.
На правой руке ногти были полностью обкушены, на левой оставались два
ногтя - на указательном и большом пальцах - адова мука Бахатова. Я не мог
вернуть ему жизнь, но в моих силах было успокоить его на том свете, избавить
от вечно грызущего пса.
Благодаря проворству санитаров, Бахатов вскоре лежал нарядный, как
жених. Доктор принес длинный полиэтиленовый мешок на змейке.
- Подождите несколько минут, - сказал я, - если не трудно, оставьте
меня с моим другом, я хочу побыть с ним наедине.
Славик сразу убежал вместе с санитаром, чтобы тот показал, как
подогнать машину прямо под морг. Доктор и второй санитар сказали, что сходят
за носилками. Охранник собирался ехать в крематорий - там мы договорились
встретиться - и тоже вышел.
Я присел слева от Бахатова. Интуиция подсказывала мне, что я поступаю
правильно. Я взял в свою ладонь кисть Бахатова, холодную как зимний
булыжник, и немного погрел. Я убедил себя, что собираюсь сделать акт не
более страшный, чем облизывание сосулек, обхватил ртом первую фалангу с
ногтем на указательном пальце Бахатова, пристроил зубы и начал по миллиметру
откусывать выступающую роговую кромку.
У ногтя не было вкуса. Уже поэтому долг перед Бахатовым казался мне
простым и необходимым. На большом пальце ноготь вырос гораздо тверже, и мне
пришлось повозиться, прежде чем я отгрыз его. С кривыми сабельными обломками
во рту, я мысленно простился с Бахатовым, пожелал ему счастливой смерти и
выплюнул огрызки. Далее, повинуясь какому-то наитию, я осмотрел шею
Бахатова. Как я и рассчитывал, собака отпустила его.
Вернулись доктор и санитар. Бахатова уложили в мешок и погрузили на
носилки. На пороге мертвецкой я оглянулся. Свет был выключен, но на столе,
где минуту назад находился Бахатов, суетилась и ворочалась черная тень,
слышалось царапанье когтей по цинку и тихое урчание, а потом над столом
зажглись и повисли две красные искры.
Мы выехали за город. Через некоторое время я увидел здание крематория,
похожее на уютный заводик с изразцовой нарядной трубой. Возле ворот нас ждал
охранник и мест-ный сотрудник. Он вежливо сказал: - Проходите, пожалуйста, в
церемониальный зал, там вы сможете проститься с усопшим.
По мощеной, в траурных разводах, дорожке мы со Славиком прошли к
центральному входу крематория. Бахатова внесли с другого входа. Охранник
последовал вслед за приемщиком со словами, что мы не нуждаемся в каких бы то
ни было ритуальных обрядах, и желательно все провести по возможности быстро.
Церемониальный зал крематория из-за обилия облицовочной плитки очень
напоминал станцию метро. Бахатов лежал в разборном, как кузов самосвала,
гробу. Из динамиков, замаскированных под венки, оркестр заиграл грустную
мелодию Дворжака. Поскольку слов для прощания у меня не было, я положил в
гроб к Бахатову кулек с продуктами и крышками и, как с перрона, помахал
рукой. Неслышно включилась движущаяся лента, и Бахатов медленно уплыл в
ква-драт-ный проем, колыхнув бархатные портьеры.
Я услышал потусторонние голоса ангелов, которые с тихими матами приняли
Бахатова, выстоял несколько минут в ожидании характерного выстрела, который
издает лопнувшая от жара консервная банка, но ничего не услышал.
Распорядительница в черной хламиде предложила нам прогуляться в саду,
пока готовят урну с прахом. Через полчаса мне вручили железную коробку с
порошком Бахатова. Она была чуть теплой.
Охранник сказал мне, что место для урны забронировано на первом
городском кладбище, но я отказался хоронить там Бахатова. Я имел по этому
случаю особое мнение. Охранник счел все свои погребальные функции
выполненными, сел в машину и уехал. Остались я и Славик.
- А теперь куда? - спросил он, когда мы сели в кабину.
- В "Гирлянду", - высказал я вслух внутреннюю мысль, не предназначенную
для наружного употребления.
- Это что, кладбище такое, привилегированное? - мрачно поинтересовался
Славик.
- Почти, - я поразился его догадливости.
- И далеко отсюда? - Славик устало потянулся к ключу зажигания. Мотор
всхлипнул и завелся.
- Не знаю, минут сорок.
- Тогда, может, завтра? - встрепенулся Славик.
- Нет смысла. Сегодня одним махом все и закончим.
Мне совершенно не хотелось ему объяснять, что завтра для меня,
возможно, не наступит - у нас, гирляндовских воспитанников, разрыв между
смертью напарников не превышал трех суток.
- Ну не могу сейчас, - артачился Славик, - мне еще по городу помотаться
надо, на фирме дела, а после машину в гараж сдать. Я вот что - я тебя домой
заброшу, а вечером на своей тачке заберу. Так и быть, съездим.
- Ладно, только у меня к тебе просьба будет: захвати лопату, любую,
лишь бы копала.
- Сделаем, - пообещал Славик.
- И еще, отвези меня в одно место, - я назвал ему адрес моей бывшей
жилищной конторы. Я очень хотел, чтобы Федор Иванович и ребята попрощались с
Бахатовым. И не прогадал.
В конторе наши отмечали девять дней по зверски убиенному коллеге. Я
присоединился к их горю. На каком-то водочном поминальном витке я осмелел,
достал урну, поставил ее на стол и сказал: "Выпьем за Сережу Бахатова!"
Они-то не знали, что он умер, и после каждой стопки чихвостили его
почем зря. Я был готов к негативной реакции, но ребята оказались на духовной
высоте. Присутствие на поминках праха возможного убийцы не смутило их. Они
выпили и за Бахатова, пожелали ему пуховой земли, царствия небесного и
червонца за гнилой стояк. Такая у наших ходила поговорка.
Славик заехал за мной около восьми вечера. "Раньше не успевал, -
оправдывался он. - Зато смотри, не забыл", - он протянул мне складную
лопатку в брезентовом чехле.
Разумеется, мы несколько часов блуждали по пригородным шоссе в поисках
интерната. Я помнил дорогу весьма приблизительно, как помнит ее мечтающий
пассажир, изредка поглядывающий в окно. Славик в этих краях вообще не бывал.
Мы опрашивали сельских жителей, на закате забывающих собственное имя,
теребили всякого прохожего, но только случай помог нам выскочить на
полустертый знак, который указывал направление к интернату.
На исходе сентября, в сумерках наш альма-патер, переоборудованный в
лагерь, за невысоким забором, весь в кустах и деревьях вполне сходил за
кладбище. Скаутский летний сезон закончился, интернат был тих и пуст. Я
сказал Славику, чтобы он ждал меня в машине, а сам пошел когда-то знакомыми,
а теперь асфальтированными и чужими тропинками. Мне казалось, что Бахатова
следует похоронить рядом с Настенькой. Тогда у меня появится свой могильный
склеп, где со временем похоронят и меня.
Очень быстро стемнело, и серые окрестности погрузились в непроглядный
мрак. Даже я, знавший наизусть все нехитрые маршруты, ведшие к интернату и
от него, понял, что не могу сразу определить, куда мне идти. Я долго
вглядывался в темень, пытаясь сориентироваться. Дело в том, что мы подъехали
к интернату с обратной стороны, и моя топографическая память не
перестроилась на зеркальное восприятие. К счастью, подул высокий ветер,
разогнал тучи. Проглянула луна в компании звезд и тускло осветила мой
ошибочный путь. Я забрел в совершенно противоположную сторону. Пришлось
возвращаться, но я уже шел в нужном направлении - напрямик к кладбищу, с
Бахатовым в одной руке и лопаткой в другой. В каждом шевелящемся кусте мне
мерещился лохматый собачий бок.
За деревьями начинался цветник: ухоженные клумбы различных
геометрических форм, помещенные в строгий прямоугольник. Игнат Борисович
никого не забыл и перехоронил каждого ребенка в своей клумбе. Я ненадолго
растерялся, потому что не помнил, в какой из них лежит Настенька. Я бы
определился по ряду и месту, но не знал, откуда считать. Весною на могиле
росли незабудки, теперь ее покрывал увядший травяной сор; она потеряла
основные приметы.
Я ходил среди могил и терзался сомнениями. В одном из рядов я просто
нашел пустующую землю. На ней вполне поместились бы две персоны. Это решало
все проблемы. Я сел рыть яму.
Почему-то я начал делать ее размером, как для целого человека в гробу,
а не емкости, величиной со скворечник. Я сообразил, что это займет у меня в
десять раз больше времени, но убедил себя не мелочиться на труде. Почва была
рыхлой, и моя работа успешно продвигалась.
Я вырыл яму глубиной метра полтора, выровнял стенки и, как на дно
сундука, опустил туда урну. Чуть отдохнув, я нащипал каких-то сорняков,
сохранивших цветы до осени, и бросил поверх урны. Под деревьями я накопал
земли для холмика и в несколько приемов перенес ее в рубахе, а самому
холмику придал стандартную форму перевернутого корыта.
От отделочных работ меня отвлекли еле слышные фортепьянные аккорды,
доносившиеся со стороны интерната. Наверное, я воспринимал звуки давно, но
не вычленял слухом из-за органичного их соответствия происходящему. Мелодия
была простенькой, но очень скорбной. Фальшивый строй самого инструмента
придавал ей особую шарманочную грусть.
Как зачарованный, я обошел здание в поисках источника звуков. Мелодия
стала отчетливей и громче. Из подвального окна, наполовину утопленного в
землю, выползало дряблое кружево света. Присев на корточки, я заглянул в
окно.
Сперва я увидел спину человека за пианино. Играл горбун, и уродство его
было чудовищных размеров, вздувшееся, как комариное брюхо. Горб чуть
покачивался в такт музыке, оболочка его, укрытая одеждой, казалась тонкой,
пленочной. Я подумал, что если проткнуть этот горб, он лопнет высосанной
кровью.
Потом я вспомнил сам инструмент - мое старенькое интернатское пианино,
случайно мной открытое в заброшенной комнате. Я не предполагал, что оно
способно издавать такие тревожные и сладостные звуки. Тем временем, мелодия
обрастала новыми темами и вариациями, становясь все более горькой и
прекрасной. Я мог поклясться, что этой мелодии раньше не существовало, и что
я знал ее всю жизнь.
На дощатом столе горела керосиновая лампа. Тонкий фитиль дрожал в
неестественно ярком синем бутоне. Рядом стояли три стакана и бутылка, не
хватало лишь двоих приятелей горбатого импровизатора. Вдруг он обернулся,
положив на плечо длинный подбородок.
Это был Игнат Борисович. Невдалеке завыла собака, громыхая колодезной
цепью. Игнат Борисович засмеялся пунцовым опухшим ртом, высунул, дразнясь,
длинный язык, и в мелодии появились рубленые ритмы танго. Стол отъехал
куда-то в бок, освобождая пространство для танцующей пары.
Они появились - два свившихся тела в белом. Ведущий танцор двигался
широким шагом, поддерживая партнера под поясницей. Второй эффектно
подволакивал ногу, пока она не выскользнула из штанины. Свободной рукой он
подхватил свою оторванную конечность и стал обмахиваться ею, как веером. На
подъеме музыкальной страсти они одновременно посмотрели на меня, чтобы я
вспомнил их сведенные насильственной смертью лица.
Страшно выла, срываясь с цепи, собака. А музыка уже сменила характер -
звучала русская "барыня". Вплыла молодая красавица. Простыня в кровавых
пятнах заменяла ей шаль. Повернувшись ко мне, она распахнула простыню, под
которой отсутствовало тело. Грянул заключительный аккорд, упала пустая
простыня, со звоном лопнула цепь, сдерживающая собаку.
Я отлип от окна и поднялся, успев подумать, что забыл на могиле лопату
и лишил себя единственного оружия. Я вскинул для защиты руки, в надежде
перехватить злобную тварь под горло. В какую-то секунду я увидел, как на
большом и указательном пальцах левой руки пробились стальные ножевидные
ростки.
То, что приближалось, не имело зримой формы - одни стеклистые
очертания. Оно обладало массой, я ощущал дрожь земли лучше сейсмографа. Я не
увидел, а почувствовал челюсти, сомкнувшиеся рядом с моим горлом. Уже не
приходилось гадать, какой природы это существо. Огромный сгусток невероятно
больной эмоции, чудовищный концентрат скорби облепил меня. В каждой молекуле
существа, казалось, сосредоточилась боль по десяти умершим сыновьям.
Напоровшись на мои стальные ногти, сгусток прорвался и потек. По мне
струились слезы, горючие и обжигающие, как кислота.
Неподалеку пробежал, бряцая ведрами, Игнат Борисович, и на спине у него
расплывалось огромное черное пятно. Перед ним открылся, как глаз, колодец,
закрылся и исчез вместе с Игнатом Борисовичем.
Под моими ногами лежал издохший пес - сторожевой полкан, заурядная
помесь овчарки с неизвестным собачьим плебеем. На кольце ошейника висел
короткий обрывок цепи.
Я испытал чувство досадной неловкости. Особенно когда заметил, что у
моего невольного злодейства был свидетель. Старик, возможно местный сторож,
стоял в нескольких шагах от меня, пряча в ватный воротник красное, словно
отсиженное лицо. Он явно не решался подойти и заговорить первым.
- Вы уж извините за собачку, - сказал я, отвратительно смущаясь, -
совершенно не хотел ее убивать.
- Если вы жмура привезли, так зачем же сами-то закапывали, ручки свои
марали, - оживился старик. - Я и лопату бы принес и с известкой закопал бы,
- на каждое его слово приходился мелкий услужливый поклон. - Я ведь скольких
тут позакапывал и всех с известкой, мне ваше начальство доверяет, а вы сами
потрудились, нехорошо... - бедняга, очевидно, переживал, что упустил
заработок.
Я не выяснял, какое начальство прячет здесь покойников: - Вот,
возьмите, - я протянул ему сотенную бумажку.
- Благодетель! - сторож хищно сжевал награду кожистыми, будто куриными
пальцами.
Бормоча о каких-то дополнительных услугах, что он бы за надобностью и
расчленил, и в газетку завернул, хозяйственный старик наклонился к мертвому
псу и снял с него ошейник.
- А может, вам собак нравится душить? - доверительно поинтересовался
сторож. - Так я могу добыть.
- Спасибо, не нужно, - я поспешно отказался.
- А не желаете уродицу? - он алчно облизнулся. - Тысчонку дайте и
вытворяйте с ней все, что душе угодно, помрет - не жалко, я с известкой
закопаю. Здесь их раньше много водилось: и уродов, и уродиц, - сторож
плутовато улыбнулся, - а потом перевелись, я последнюю забрал...
Кажется, в тот момент он рассмотрел меня полностью. Сторож дурно
закричал и рухнул на землю.
- Ты чего орешь, дурак? - я не совсем понял причину его испуга.
- Так ведь убьете, - заплакал сторож.
- Зачем мне тебя убивать? - я удивился.
- Вроде как пару вам нашел!
Мне оставалось поражаться тому наивному изяществу, с которым он записал
меня в уроды.
- Пожалейте, я вам ее даром отдам! - сторож проворно вскочил и,
ежесекундно оглядываясь, побежал нелегкой старческой трусцой: - Сюда, сюда,
тут она...
Он подвел меня к постройке, напоминающей добротный дворницкий сарай, в
котором хранят инвентарь.
Какими-то цепляющимися за жизнь движениями сторож отодвинул засов и
открыл дверь. Отвесив жалкий книксен, он юркнул в сарай и через минуту вывел
обещанную девочку.
- Видите, какая она, - сказал сторож, - чистенькая, сытая, - он
погладил ее по плешивой, с редкими прядками светлых волос головке.
Это был ребенок-идиот с довольно милым немного бульдожьим личиком. Я
хорошо помнил таких детей, пухлых и беспомощных. Она улыбалась, показывая
редкие и мелкие, как рис, зубы. Для соблазнительности ее нарядили в
перешитый из больничной пижамы короткий пеньюарчик - из-под застиранных рюш
торчали толстые и морщинистые, как у младенца-переростка, ножки.
- Поздоровайся с дядей, Настенька, - сказал сторож с робкими нотками
игривости.
Девочка стояла, не шевелясь, затем, по устоявшемуся рефлексу, подтянула
до пояса пеньюар, обнажая курчавые гениталии.
Мое молчаливое созерцание послужило сторожу сигналом к бегству. До
этого он осторожно пятился, а затем рванул, что было сил за деревья. Девочка
глянула сквозь меня слипшимися крошечными глазками и, потоптавшись на месте,
заковыляла обратно в сарай.
В природе обозначились первые признаки рассвета. Акварельная чернота
небес сменилась синими тонами. Я шел к машине без надежд и без страха.
Смерть откладывалась лишь до того момента, пока трупный яд Бахатова, как из
сообщающегося сосуда, полностью не перельется в мое тело и не остановит
сердце.
--------------------------------------------------------------------
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг