Каждая секунда его жизни заполнялась адовой мукой, о которой ему приходилось
молчать - у него отсутствовал язык. Я знаю, что он не смог бы жить вне меня
- у него от рождения не было кожи. Он играл голыми, мясо на костях, пальцами
- так он общался - и это тоже причиняло ему чудовищные страдания. Но, жаждая
поведать миру о них, он превозмогал болью боль. Результат превосходил все
мыслимое. Это были слезы высшей пробы. Может поэтому, стиль моей игры многие
определяли как депрессивный. Но предельно индивидуальный.
Тоболевский проводил меня до аэропорта. Я летел в столицу, и там
пересаживался на "Боинг", следующий в Болонью. Тоболевский пожелал мне удачи
и дал два небольших долларовых рулончика, перетянутых резинкой. Уже в Италии
я развернул их. Первый состоял из пятидесятидолларовых купюр - на крупные и
непредвиденные расходы, второй, из мелких купюр - на чаевые и всякую чепуху.
В Болонье меня встречал заказной автобус, который и доставил к месту
назначения. Мы ехали в город Больцано, что на севере Италии. Отель был
по-прежнему коньячно "пятизвездочным". Тоболевский выделил мне двух
сопровождающих: тихого, как мышь, переводчика и телохранителя, компанейского
парня, одновременно выполняющего обязанности камердинера.
Пока решались все административные вопросы, мне устроили экскурсию по
городу. Через день состоялось открытие конкурса, я чувствовал себя легко и
даже согласился позировать фотографам. Я позже видел свое журнальное,
глянцевое лицо, выбеленное, с будто прилипшими ко лбу и щекам длинными
черными прядями.
Это произошло на втором туре. Внезапно и болезненно. Как хорошо мне
игралось, но вдруг в голове оборвалось что-то кровяное и сосудистое. Запекло
в глазах. Угольные пальцы зарисовали их. Мне перестало хватать воздуха, я
жадно тянул его и не мог выдохнуть. Меня разнесло, как шар. Схватило
позвоночник, под лопатку со стороны сердца вонзилась спица. От крестца вверх
поднималась гипсовая волна немоты, и вместе с ней спинной мозг превращался в
железный, обледеневший стержень. Я попробовал переключить ум на музыку и не
услышал ни звука. Подумал, что просто перестал играть, потому что в рояле
лопнули или испарились все струны. Рояль оглох. В опустевшем горбу завывал
кладбищенский ветер.
Наконец слух вернулся ко мне, и я частично прозрел. Боль в спине
отпустила. Гипсовая капель медленно стекала по ногам. По времени приступ,
видимо, занял не больше десяти секунд. Но я испугался. Такого со мной
никогда прежде не случалось. Оставшуюся программу я доиграл чисто
механически.
Напрасной оказалась надежда, что обморочная моя заминка останется
незамеченной. Первым делом, за кулисами поинтересовались, как я себя
чувствую. Я не знал правды и ответил, что хорошо. Мне пригласили ласкового
доктора. Он ощупал меня узкими перстами и порекомендовал клиническое
обследование.
Камердинер, бледный от нагрянувшей ответственности, бегал по номеру и
конопатил щели в окнах, точно собирался травиться газом: - Это все сквозняки
ебаные, - успокаивал он меня. - Что ж ты свое сомбреро не носишь, -
сокрушался, имея ввиду мою старенькую вязаную шапочку, и заботливо повязывал
ее вокруг возможного очага остеохондроза. Он кутал меня в одеяло, хотя на
улице стояла тридцатиградусная жара. Приложив ладонь к моему лбу, на ощупь
измерял температуру. Качество тепла удовлетворяло его, тогда он заворачивал
мне веки: - Красные. Плохо, - хватался за телефон и вызванивал русское
консульство.
- Да все нормально со мной, что вы беспокоитесь, - говорил я ему.
Из консульства прислали машину и меня повезли на обследование.
Энцефалограмма не показала каких-либо серьезных изменений. Мой опекун
расцвел и тискал на радостях всех и каждого: - Значит, порядок! А я, грешным
делом, думаю: вдруг у него болезнь Бехтерева или Паркинсона.... Нет? Ну,
слава Богу!
Я изо всех сил старался повеселеть, но тревога не отпускала меня,
впившись в сердце паучьими лапками. Я поочередно отцеплял их, и с каждой
уходила возможная причина беспокойства. Я размышлял следующим образом: с
конкурса меня никто не снимал. На первые места, наверное, рассчитывать не
приходится, но звание дипломанта, по любому, за мной, а это тоже не мало -
только участие в таком солидном мероприятии обеспечивало карьеру, а я уже
заработал имя. Я успокаивал себя подобным образом, пока не забылся.
Как я и предполагал, мне позволили доиграть в третьем отборочном туре.
Выступал, правда, не ах. Я и сам это слышал. И не в технике дело - не было
вдохновения. Я играл с онемевшей спиной, без привычного поводыря, поэтому
пальцы извлекали не звуки, а щелкали орехи. Сплошной треск, а не музыка. Я
получил утешительное звание, мне предложили пару концертов, но я отмел все
приглашения.
Возвращались мы без прежних удобств, вторым классом. От этого я
чувствовал себя провинившимся, не оправдавшим доверия и нервничал, ожидая
встречи с Тоболевским. Он встретил нас в аэропорту, насупленный думой.
Я сразу сказал ему: - Вы не расстраивайтесь, Микула Антонович, в
следующий раз лучше выступим.
- Да ну их в жопу, блядей коррумпированных. Им лишь бы русского
человека попустить! - ругнулся Тоболевский.
Я чувствовал, что за фасадом национальной обиды притаилась другая
секретная мысль, о которой он не решается мне сообщить. Тоболевский сделал
паузу и сказал: - Тут у твоего друга неприятности большие.
- Какие неприятности? - я старался говорить спокойно, но внутри меня
закрутилась мясорубка. То, что с Бахатовым случилась беда, я понял еще в
Италии, но от страха забросил на чердак знание о ней. Я назвал число - день
моего провала: - Я не ошибся, Микула Антонович?
Тоболевский грозно зыркнул на моего камердинера: - Я же просил тебя не
говорить ему ничего, дурак!
- А что я? Я, как рыба, - обиделся тот. - Сашка, скажи!
- Правда, Микула Антонович, он ничего не говорил, я сам догадался. Вы
лучше скажите, что случилось с Бахатовым?!
- Человека он убил, - как бы удивился событию Тоболевский, - причем не
просто убил, а голову отгрыз. Вот такое, бля, зверство совершил, - сказал
Тоболевский и спрятал шею под воротник. - Он же вроде у тебя нормальный был,
да?
Тоболевский был знаком с Бахатовым, приезжал к нему, может, в надежде
открыть очередной уродливый талант. Иногда Тоболевский пользовался Бахатовым
для благотворительных нужд. Передачу благ - денег и продуктов - он
производил из рук в руки и всегда для объектива.
Я ничего не понимал. Бахатов не мог совершить такого. Убийство
противоречило его натуре, пусть холодной, но не жестокой.
Бахатов в тот день не работал. На районе вечером произошла авария, и за
ним послали напарника. Тот прибежал к Бахатову на квартиру, но не застал.
Старший мастер вспомнил, что Бахатов по выходным пропадает на заброшенной
стройке, торчит на крыше и до захода солнца будто поет непонятные песни.
Напарник пошел туда за Бахатовым и не вернулся. Их обнаружили только к ночи:
напарника с отчлененной головой в луже крови и рядом с ним обеспамятевшего
Бахатова.
Я и не знал, как может болеть та часть души, где хранится любовь. Я
ощущал этот орган живым кусочком страстного теста, и чья-то злая воля
раскатывала его в блин шипастым валиком. В конце концов, случилось то, чего
так боялся Бахатов. Его потревожили в момент ритуала. Он и раньше
предупреждал меня об опасности вмешательства, но я не предполагал, что это
настолько чревато.
- Где он сейчас? - спросил я.
- В отделении судебной психиатрии. Он в коме. Его вначале в изолятор
отправили, там он сознание потерял, а оттуда уже в больницу.
Я едва сдерживал слезы. Одна мысль о беспомощном мягком Бахатове,
которого волокут на казенную койку, сжимала мои кисти в стальных спазмах.
- Не переживай, - успокаивал меня Тоболевский, - ничего ему не будет -
он же психически больной. Полежит годик под строгим надзором, а потом мы его
вытащим.
Мне не хватало подробностей, и я попросил Тоболевского подвезти меня к
нашему с Бахатовым учителю, Федору Ивановичу, реальному свидетелю несчастья.
Старик был вдребезги пьян. Он бросился мне на шею: - Горе, Сашка, какое!
Хороший парень и такую беду учинил!
Он рассказал мне почти то же самое, что и Тоболевский. Несколько
кровавых уточнений не вносили ясности в общую картину. Получалось, что
Бахатов в приступе болезненного гнева зверски убил приятеля по работе.
Клянусь, я безразлично бы отнесся к тому, что мой Бахатов - убийца, если бы
это могло быть так. Существовала другая правда, которую предстояло выяснить.
Я умолял Федора Ивановича вспомнить, пытался ли Бахатов хоть как-нибудь
объяснить свой поступок. Старик долго не давал вразумительного ответа,
только плакал.
- Он все о какой-то собаке говорил, просил оставить его хоть на пять
минут, - сказал, наконец, Федор Иванович.
- Оставили? - с малой надеждой спросил я.
- Нет, он сопротивляться стал, ему по голове дали, и он затих.
Теперь я ни на йоту не сомневался в непричастности Бахатова к убийству.
Очевидно, что глупого и несчастного сантехника загрызла собака из колодца, и
об этом Бахатов пытался рассказать пришедшим. Разговор с Бахатовым
откладывался из-за его состояния, оставалось ждать, когда он придет в себя.
Вдобавок, он нуждался в улучшенном уходе. Тоболевский обещал похлопотать.
Наверное, я выглядел совершенно изможденным. Тоболевский подвез меня
прямо к дому и велел отдыхать. Он рассчитывал уладить все проблемы за пару
дней. Я свалился на свою кровать с мягкой панцирной сеткой и долго
раскачивался на ней, приводя нервы в порядок.
Неожиданно для себя я отметил, что мои переживания прекратились.
Тревога ушла, оставив не успокоение, а странную зудящую пустоту. Я на время
примирился с этим назойливым ощущением. Через час пустота рассосалась по
всему телу. На секунду мне показалась безразличной судьба Бахатова - она
представилась мне не присутствующей в жизни. Я почти насильно заставил себя
сострадать и продолжал бодр-ствовать, пока эта эмоция не закрепилась. Но
заснул я холодным и бесчувственным сном.
Утром позвонил Славик, водитель Тоболевского, и сказал, что мы можем
ехать к Бахатову, а Микула Антонович обо всем договорился, но сейчас занят и
с нами не поедет. Чуть помявшись, он добавил, что не сможет забрать меня из
дому - ему не с руки, а подберет в центре, возле универмага, ровно в
одиннадцать.
Я пришел раньше минут на пятнадцать. Вдруг меня осенило, что я забыл
купить Бахатову вещевой гостинец. Баночки с икрой и фрукты уже лежали в
кульке. Я пробежался по этажам универмага, размышляя, что бы купить, но так
и не выбрал. Все вещи казались мне надуманными, бесполезными и совершенно
неподарочными. Время поджимало, я заглянул в отдел хозяйственных товаров и
понял, что попал по адресу. Мой взгляд сразу остановился на упаковке
баночных пластиковых крышек. Это было то, что нужно. Во-первых, они
напоминали о нашем детстве и первой Бахатова страсти грызть пробки и крышки,
во-вторых, они являлись своеобразным реабилитационным тренажером, в котором,
по всей вероятности, нуждался Бахатов.
Я не сразу заметил Славика, потому что он был не на обычной легковушке,
как я ожидал, а на служебном "рафике". Машина предназначалась для грузовых
перевозок, так как в ней убрали сиденья, оставив одно, рядом с
водитель-ским. Я досадливо подумал, что Тоболевский выделил неудобный
транспорт - Бахатову даже присесть некуда. Но вспомнил, что он еще болен,
нуждается во врачебной помощи и ехать не сможет.
В половину двенадцатого мы подкатили к психиатрической клинике, где
находился перевезенный из изолятора Бахатов. Оставив машину возле серых
металлических ворот, сваренных из средневековых копий, мы зашли на
территорию больницы. Там к нам присоединился еще один человек, парень из
охраны Тоболевского. Он кивнул Славику, пожал мне руку и молча пошел вслед
за нами.
Я удивился и обрадовался одновременно тому, что территория больничного
комплекса неохраняема и совершенно не казарменного типа. Но, возможно,
Бахатов находился в особом корпусе под милицейским надзором. А в целом, если
бы не решетки на некоторых окнах, все напоминало парк вокруг скромного
санатория.
Славик несколько раз шепотом уточнял у проходящих людей дорогу, и,
наконец, мы подошли к двухэтажному старому зданию, стоящему особняком от
остальных корпусов.
Я не успел прочесть табличку на входе, удостоверяющую суть данного
заведения. Меня лишь порадовало полное отсутствие охраны и даже вахтера.
Мы прошли чуть вперед по сумрачному коридору в поисках административной
двери. Из-за невидимого поворота появился доктор в зеленом переднике и
спросил, что нам нужно. Славик неловко завозился с документами, потом он
вместе с доктором отошел и стал под единственной на коридор лампой. Доктор
бегло просмотрел бумажки и пригласил нас следовать за ним.
Вокруг царила церковная тишина, только вместо ладана нестерпимо пахло
дезинфекцией. Чтобы хоть как-то разрядить эту едкую тишину, я запустил
шутку, натянутую, как резиновая перчатка: - А тараканов у вас точно не
водится. От такого запаха все передохнут!
Доктор с неожиданной прытью откликнулся на шутку: - Тараканов нет, зато
крыс предостаточно! - и рассмеялся пугающим совиным смехом.
Славик солидарно покряхтел, но на лице его был религиозный испуг.
Охранник Тоболевского оставался египетски нем.
Я вдруг спохватился, что веду себя фривольно и эгоистично и совсем не
поинтересовался здоровьем Бахатова. Я выдержал паузу и степенно спросил: - А
как чувствует себя пациент Сергей Бахатов?
- Хорошо, - откликнулся частушечным голосом доктор. - Чаек попивает,
газетку почитывает.
- А когда его можно будет забрать?
- Да прямо сейчас. Юморист! - доктор открыл дверь в палату.
Я действительно ожидал увидеть Бахатова с чашкой дымя-щегося чая в
руке, нежный свет настольной лампы и стопку газет на тумбочке возле кровати.
Комната была черной и холодной. Доктор в два прихлопа нашарил выключатель, и
на потолке вспыхнул тусклый медицинский плафон. Посреди комнаты стоял
широкий оцинкованный стол, на котором лежал белый сверток размером с
человека.
Сам не зная почему, я ударил доктора в живот. Он влетел в стеклянный
шкафчик, рассыпая трупные инструменты и выдавленные стекла. Я подскочил к
доктору и несколько раз пнул его ногой.
- Хватит с него, - вдруг сказал охранник. - Убьешь, а он нам еще
пригодится.
Дергающийся на полу доктор давился ругательствами, выдувающими на губах
розовые пузыри. Скрюченной рукой он вытер со скулы кровавую липкость и
посмотрел на охранника с вопрошающей ненавистью.
- Это друг босса, - вяло объяснил мой срыв охранник, - у него горе.
Право имеет.
Доктор перевалился на колени и, опираясь на кулаки, попытался
приподняться. В такой обезьяньей позе он восста-новил равновесие, встал и
шатко поплелся к умывальнику.
Я подошел к свертку на столе и распеленал в том месте, где угадывались
очертания головы.
На меня взглянул мертвый Бахатов. Он очень отличался от себя спящего.
Новый профиль Бахатова был лимонно желтым, с оттопыренным, как у
подстаканника, ухом. Я коснулся пальцами его лба и почувствовал холод внутри
Бахатова. Этот холод показался мне единственно живым в Бахатове, потому что
он, подобно электрическому току, проник в меня и подморозил мои
внутренности. В одну секунду мы стали одинаково ледяными.
- Когда он скончался? - спросил я.
- Вчера ночью, - фыркая водой, сказал доктор.
- От чего он умер?
- Приступ гипертоксической шизофрении, - доктор уже умылся и смотрелся
вполне сносно, будто измученный флюсом, - а проще говоря: отек мозга.
- Его можно было спасти? - я спрашивал без провокационного подтекста.
- Пожалуй, нет, - честно ответил доктор, - слишком поздно привезли.
На открывшейся шее Бахатова я увидел синий полумесяц. Точно такой же,
симметрично расположенный, я нашел с другой стороны шеи. По краям синяки
были более крупными, посередине - мелкие и частые. Вместе они напоминали
след от собачьего укуса.
- А это откуда взялось?
- Это? - доктор склонился над Бахатовым. - На укус похоже, да? Сосуды
лопнули. Бывают и не такие узоры.
Доктор повернулся к охраннику: - Вы труп сейчас заберете? Если
заберете, мы его подготовим.
- Готовьте, - сказал охранник. - Вот его одежда, - из своего кейса он
достал черный костюм с разрезом на спине, - переоденьте покойника.
Доктор вышел за помощниками и скоро вернулся в сопровождении двух
санитаров. Они ловко обнажили Бахатова. После смерти ему не скрестили руки,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг