зарубежной прессе, которые с удовольствием собирал Тоболевский. Рядом с моим
именем упоминалось имя русского мецената Микулы.
Рецензии существовали в диапазоне от фельетона до панегирика. Какой-то
газетный шутник сравнил меня с куклой Петрушкой, ярмарочным атрибутом. По
его словам, я, крутогорбый и скоморошный, олицетворял соединенный образ
старой и новой России. Разумеется, все эти измышления подавались в весьма
корректной форме. Из приятных гордыне сравнений наиболее лестное уподобляло
меня великому скрипичному горбуну девятнадцатого века, Николо Паганини.
Как ни странно, я почти не вынес впечатлений от дороги и от страны. В
новинку был для меня воздушный перелет да волшебно комфортабельное купе
английского вагона. Когда мы возвратились на родину, меня ждала собственная
квартира, если это можно было так назвать, скорее, огромная студия. Под нее
перестроили целый этаж. Тоже позаботился Тоболевский. Среди прочих вещей и
необходимой мебели был прекрасный рояль, концертная модель, взятая в
бессрочную аренду из музея.
Мельком оглядев новое жилище, я тут же понесся к Бахатову. Он встретил
меня, как будто мы только вчера расстались, и выглядел чуть изможденным.
Эмоции его были сдержанны, но я видел, что он рад за меня. Я взахлеб
рассказывал ему о самолете, о замысловатом умывальнике в номере гостиницы и
тут же распаковывал сумки с гостинцами. Вскоре на полу образовалось
несколько куч из одежды и обуви. Естественно, по магазинам ходил не я, а
кто-то из прислуги Тоболевского. Я только на бумажке указал, что следует
взять.
Бахатов сразу разделся, чтобы примерить вещи, и я увидел на его груди
знакомые, недавно подсохшие кровоподтеки. По числам выходило так, что начало
конкурса совпадало с ритуалом обгрызания. Заметив мой взгляд, Бахатов
понимающе усмехнулся, а мне в который раз стало очевидным, почему Бахатов не
сомневался в благополучном исходе моей поездки. Он предвидел его, потому что
готовил.
Все обновы ему понравились, особенно джинсы и кожаная куртка с
множеством змеек. До полуночи мы рассматрива-ли мои фотографии с конкурса,
яркие проспекты и подарочные наборы открыток, купленные уже в аэропорту.
Конечно, я сразу предложил ему переселиться ко мне и не очень удивился,
услышав отказ. На лице его изобразились смущение и мука, он забормотал
что-то бессвязное, но при этом решительно качал головой, и интонации были
просящие. Я все понял и поспешил сказать, что я не настаиваю. Так Бахатов
отстоял свое право на тайную жизнь.
В остальном ничего не изменилось. Мы по-прежнему виделись почти каждый
день. Бахатов работал в своем ЖЭКе, я, подстрекаемый Тоболевским, готовился
к грядущему конкурсу. Так мы перезимовали.
Моим совместным проектом с Бахатовым стал поиск родителей. Влияние
многочисленных латиноамериканских сериалов сказалось на наших
впечатлительных умах. Мы подключили газеты и радио. Я не особенно верил в
успех предприятия, но поскольку Бахатов - натура не романтическая - занялся
поиском, я сдался и тоже начал ждать и надеяться.
Бахатов аргументировал тем, что раньше мы были невыгодными детьми,
нахлебниками, а теперь с нашими заработками составим счастье любым
родителям. Действительно, через пару недель я получил письмо. Родная мать
писала мне издалека. На двух листах она плакала и просила то прощения, то
денег на дорогу, чтоб побыстрее увидеться с сыночком.
Я просто покоя лишился, а Бахатов многозначительно потирал руки. Мы
неоднократно перечитывали письмо, пытаясь составить по нему образ матери, но
получалась клякса, слезливая и расплывчатая. Непонятным из письма
оставалось, как она меня потеряла. Объяснение заменял трогательный абзац о
выплаканных глазах.
Вначале я решил срочно выслать ей денег, благо, сумма не представлялась
для меня проблематичной. Бахатов переубедил меня, настаивая, чтобы я съездил
прямо к маме домой. Я уже начал собираться в путь, но меня вдруг смутила
одна деталь. Мама писала, что "Глостер" была ее девичья фамилия. По маминым
словам выходило, что мой папа нас бросил, и она мне дала свою.
В этом-то и была загвоздка. Я почти на сто процентов знал, что
проименован искусственно. При мне не находили никаких документов, просто
подобрали, может, на помойке, может, в парке на скамейке или из реки
выловили - кто упомнит. Поэтому я на день отложил отъезд, до выяснения
происхождения.
Я позвонил Тоболевскому, он подключил свои возможности, и к вечеру меня
оповестили, что под фамилией "Глостер" я был записан с легкой руки доктора,
принявшего меня в распределитель для грудных детей. Ошибки быть не могло -
значит, напутала мама.
Все-таки я съездил бы к ней, но в течение нескольких дней мне пришло
еще с полдюжины писем от нескольких родителей, мам и пап. Вся родня
отличалась бедственным финансовым положением - беженцы или погорельцы - и
стремлением получить по переводу денег, до востребования. Все казались
такими сердечными, что я никому не отдал предпочтения и остался сиротой.
Бахатову вообще писем не поступило. Я очень разозлился из-за этого на
всех близких родственников и сказал обескураженному Бахатову, что мы
прекрасно проживем без них. Для успокоения, я предложил ему навестить родной
интернат и, заодно, Игната Борисовича. Тоболевский выделил нам машину, и мы,
чуть волнуясь, поехали.
Я ожидал перемен, но не таких. Интерната больше не существовало.
Остались только стены, да и те отреставрированные. Из окон исчезли решетки.
Игровые площадки обрели новую, свежеокрашенную жизнь, на стадионе не пасли
коз. Высоко в небе развевался флаг оранжевого цвета с непонятной эмблемой.
Все извращалось на круги своя. На месте интерната, бывшего пионерского
лагеря, находился лагерь бойскаутов, еще пустой, как очищенный желудок. Эта
картина подействовала угнетающе - интернат казался нам незыблемой твердыней.
Наш Игнат здорово сдал за минувший год. Он одряхлел, и в пьяненьком
взгляде появилась потусторонняя мечтательность. Встретил он нас приветливо,
как выходцев из забытого доброго сна. Глотая обиду, Игнат рассказал, что
когда интернат признали нерентабельным и закрыли, его вытурили на пенсию.
Потом какая-то организация выкупила у города здание и прилегающую к нему
землю. Игнату некуда было деваться, и он попросился завхозом, аргументируя,
что хозяйственник старой закалки, проработал на этом месте двадцать лет.
Игната оставили, и он жил, лишенный своего сумасшедшего королевства,
одинокий Лир. Ведал простынями и резиновым спортивным инвентарем. Памятуя о
хмельной его слабости, я привез спиртных подарков. Игнат даже прослезился от
умиления.
Мы устроились в комнатушке, заменявшей ему кабинет - там Игнат накрыл
стол, и мы выпили за прежние совместные дни. Вдруг Игнат встрепенулся:
"Пойдем", - сказал он мне и потащил на двор. У меня слегка сжалось сердце,
едва я понял, куда он идет. Мы обогнули интернат, Бахатов вяло плелся вслед
за нами.
Нашего кладбища тоже не было. Юные скауты умирать не собирались, и
надобность в кладбище отпала. Земельное детище Игната перекопали в чудный
парк. По ухоженным дорожкам мы вышли к недавно разбитому цветнику. Он
представлял собой узор из ромбовидных клумб, расположенных правильным
квадратом. Игнат подвел меня к ромбу, содержащему незабудки вперемешку с
анютиными глазками, и сказал: "Здесь. Я специально сохранил место, знал, что
ты захочешь посидеть у нее на могиле. Видишь, как тут красиво".
Я не понимал, как он проник в мою тайну.
"И еще не то знаю, - словно отвечая моим мыслям, сказал Игнат
Борисович, - про тех, что пропали. Ну, да ты не бойся, я молчок, - он
заметил мое смятение, - я что, мне на них плевать.... Лишь бы на стаканчик
хватало, а остальное гори огнем..."
Слова сами по себе казались бескорыстными, но в голосе звучала разумная
алчность. Я оплатил будущее молчание. Денег должно было хватить аж на белую
горячку включительно. Мы немного постояли возле клумбы с тряпичным прахом
моей жены Настеньки и вернулись допивать бутылку.
От привалившего богатства Игнат Борисович развеселился. Он сходил за
местным первачем, и мы до вечера пели детские хоровые песни. Потом мы
засобирались, Игнат Борисович вышел нас проводить и долго махал рукой вслед
нашей машине.
Так мы посетили отчий дом и, надо сказать, успокоились. По крайней
мере, я.
Вскоре мне подвернулась вполне сносная практика. Знаменитый бас Андрей
Запорожец предложил гастролировать с ним в качестве аккомпаниатора. Он
готовил камерную программу из сочинений Мусоргского, циклы "Песни и пляски
смерти" и "Без солнца". До этого он отверг все ранние обработки.
По задумке Запорожца, преобладать в оркестре обязан был орган -
инструмент, легко воссоздающий погребальную атмосферу. В дополнение к
органному звуку Запорожец хотел использовать различные световые эффекты,
люмине-сцентные декорации и костюмы в готическом стиле. Произве-дение
превращалось в некий диалог между исполнителем и органистом - двумя
основными действующими фигурами, символизирующими жизнь и смерть.
Мне создали очень интересный костюм. За основу взяли гравюры Дюрера.
Костюмер достал ткань, фактурой передающую тусклый блеск рыцарских лат, и
пошил мне подобающее средневековое облачение. Гример тоже постарался и
сделал мое лицо костлявым обличьем Смерти. Остальных ребят из ударно-духовой
группы гримировали под висельников и могильщиков.
Я очень увлекся этой новаторской идеей и предложил Запорожцу не
разделять между собой произведения, а без пауз нанизывать их на непрерывную
музыкальную нить. Я продумал все тематические связки, за время которых
Запорожец успеет сменить костюм, а зритель не вывалиться из концепции цикла.
Запорожец с готовностью принял мое предложение.
Работали мы быстро и дружно, за месяц программа была подготовлена.
Премьера состоялась в малом зале оперного театра. Конечно, не обошлось без
помощи Тоболевского. Неизвестно, какими правдами или неправдами он достал
орган удивительного тембра. В течение нескольких дней его перевезли и
установили на сцене. Вообще Тоболевский решил почти все технические и
административные проблемы.
Когда наш триумф состоялся, в интервью телевидению Тоболевский сказал,
что очень подумывает о возрождении "русских сезонов" в Париже. Я,
признаться, был уверен, что следующим городом, который мы посетим, будет
Париж с его Нотрдамским собором, где Тоболевский организует русскому
Квазимодо органный концерт.
У меня не вызывало сомнений, что подсознательная мечта Тоболевского -
создать русский паноптикум, труппу монстров и уродов, пляшущих или
пиликающих. Искусство как самоцель его мало интересовало.
Эту невеселую догадку о наличии у Тоболевского тайных наклонностей
компрачикоса подтвердил следующий факт. Мотаясь по сибирским дебрям, он
нашел новую забаву - глухонемого борца Кащеева, двухметрового исполина
чудовищной силы. Я даже заревновал, главным образом потому, что представлял
себе сидящего в раздевалке мокрого Кащеева - свернул кому-то шею и доволен,
а в коридоре уже голосит Тоболевский: "Да где же этот ваш новый Герасим,
покажите же мне его!"
Как это не забавно, я оказался поразительно близок к истине. Чтобы
подключить Кащеева к денежной турбине, Тоболевский организовал соревнования
имени легендарного Поддубного с увесистым призовым фондом. На такую приманку
съехалось много именитых бойцов, к акции присоединился муниципалитет и ряд
ведущих телекомпаний.
Кащеев знал свое дело. Он без разбора заламывал своих противников. На
торжественной церемонии закрытия соревнований Тоболевский произнес длинную
речь, а под занавес сказал, что нашему чемпиону, кроме кубка и денег
приготовили еще один маленький подарок. На тамтам вышла миловидная девушка,
а в руках у нее был щенок спаниеля. Зрители взвыли от умиления, когда
гигантский Кащеев, полчаса назад свирепо крушивший хребты, осторожно взял
щенка и прижал к груди. Тоболевский поглаживал свою тургенев-скую бороду и
улыбался.
На достигнутом он не остановился. Сразу же после нововведенных
соревнований Тоболевский организовал по западному образцу бои без правил, с
Кащеевым-фаворитом. И, разумеется, пока Кащеев на ринге крушил и
членовредительствовал, за канатами стоял человек Тоболевского с собачкой. В
перерывах между раундами Кащеев брал ее на руки и гладил.
Действительно, как явление коммерческое он превзошел меня. Кащеев был
зрелищней и потому прибыльней. В этом заключалась реальная опасность.
Тоболевский в любой момент мог прекратить мое финансирование: и не из-за
того, что пожадничал, а элементарно забыл о моем существовании. Я загрустил
и даже собирался предложить Тоболевскому устроить турнир между мной и
Кащеевым. Я очень рассчитывал на свою силу. У меня был шанс проверить свои
борцовские возможности на одной из вечеринок, которые устраивал Тоболевский
для близкого окружения.
Мы как-то засиделись на даче Тоболевского. Хозяин накрыл шикарный стол,
и большинство приглашенных к вечеру уже были основательно хмельны. Все,
кроме меня и нового любимца - Тоболевский не позволял ему прикасаться к
спиртному.
Тоболевский опять принялся расхваливать своего Кащеева, похожего на
огромный обтянутый кожей валун, пока это счастливое бахвальство не перешло в
демонстрацию физической мощи Кащеева. Я старался не отставать, то, скручивая
в узел гвоздь толщиной с палец, то, сминая пустую канистру на манер пивных
импортных жестянок. Гости, Тоболевский и Кащеев страшно разгорячились. Я
понял, что нужный момент настал и вызвал Кащеева побороться. Тоболевский
подумал и разрешил.
Мы перебрались на поляну за домом. На ней обычно играли в лапту и
городки, то есть только в русские игры - так хотел Тоболевский. Поляна
вполне подходила, как он выразился, и для "кулачного боя".
Кащеев снял рубаху, я тоже, следуя его примеру, разделся до пояса.
Вдвоем мы составляли более чем контрастную пару. Я выглядел в половину
меньше его. Конечно, если бы меня распрямить, во мне набралось бы достаточно
роста - мы выяснили это, когда портной измерял мою спину матерчатым метром.
И я всегда был каким-то иссохшим и болезненно белым.
Торс Кащеева не отличался античной красотой, но вы-глядел варварски
мощно, как художественно опиленный ствол дуба. Мы сошлись, и я сразу понял,
что представляет собой любимец Тоболевского. Мои руки еще могли тягаться с
ним, но шейные и спинные позвонки ходили ходуном, как баранки на шнурке. Я
видел, что у Кащеева на коже, там, где ее сжали мои пальцы, выступила кровь.
Он был намного дюжее меня и привык терпеть боль. На какую-то секунду я
зазевался, и, не останови Тоболевский поединок, Кащеев, по всей видимости,
сломал бы мне шею. Мы вернулись к столу. Остаток вечера я разминал ноющие
суставы, а Кащеев, потирая пунцовые кровоподтеки на плечах, тихонько гудел
на ухо Тоболевскому свои грустные мысли.
Имелся, конечно, и другой шанс потягаться с Кащеевым. Для этого
пришлось бы отыскать двухголового скрипача, припадочную виолончелистку,
флейтиста с картофельными отростками вместо ног - то есть сколотить
коллектив, сродни цирку лилипутов - к чему, собственно и стремился
Тоболевский. Ходили слухи, что он собирался везти Каще-ева на какие-то
престижные соревнования в Афинах. Сроки совпадали с моей поездкой на конкурс
в Италию.
Я позвонил Тоболевскому, чтобы обо всем договориться и узнать, на каком
свете нахожусь. Разумеется, я не выдвигал условий, боже упаси, просто
поинтересовался, когда мы летим в Болонью. Тоболевский погрустнел и сказал,
что не сможет в этот раз сопровождать меня, но пообещал все уладить с
билетами, гостиницей, переводчиком и прочими дорожными мелочами.
Сама собой закончилась школа. Я сдал выпускные экзамены, отыграл
концерт и получил соответствующие документы. Мой добрый ангел - декан
Валентин Валерьевич ждал меня в консерватории с распростертыми объятиями. До
нового конкурса оставалось три месяца, и я подумал, что единственным нашим с
Бахатовым упущением остался непосещенный детский курорт. Я уговорил
Бахатова, он взял отпуск, и мы укатили в Евпаторию.
С утра до вечера мы сидели на пляже возле воды, рядом торчали плоские
головки зарытой по горло "пепси-колы". Невдалеке копали в песке свои
миниатюрные катакомбы полиомиелитные дети, и чайки, глядя на нас, кричали от
ужаса. Непостижимое море раскачивало мутные волны, огрызки фруктов прыгали
на волнах, как поплавки. Несколько раз в день на горизонте показывался белый
профиль лайнера. Тогда всем мерещилось скорое счастье, которому хотелось
помахать рукой. От этой поездки сохранилось несколько фотографий, моих и
Бахатова. На одном снимке Бахатов стоит у кромки моря, под мышкой у него
облупленный пенопластовый дельфин.
По приезду я начал усиленно готовиться к конкурсу, включил в программу
произведения Листа, Скрябина, Равеля и Рахманинова. Накатывал я их публично,
дал восемь концертов в филармонии, и критики писали, что никогда еще я так
хорошо не играл. Наверное, они были правы.
За последние полгода я очень наловчился налаживать прочную связь с моим
внутренним музыкантом. Раньше только на середине произведения ощущались его
позывные, и я настраивался на нужную волну. Когда же он брал управление на
себя, я отключался, он проникал в мои пустые руки, и тогда я играл лучше
всех. Он был настоящий псих - тот, кто сидел в моем горбу, и настоящий урод.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг