Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
вы играли? Шопена - не Шопена, Рахманинова - не Рахманинова.
     - Не знаю, - поскольку действительно не представлял, что изобразил.
     - Как же вы тогда играли?
     -  Передо мной  ребята кучу  вещей  исполняли. Что-то  запомнил, что-то
придумал.
     Мы продолжили разговор на улице. Мужчина сказал, что его зовут Валентин
Валерьевич.  Он  размашисто  разжег  сигарету, затем  посмотрел  на  часы  и
отмахнулся от них: - В двух  словах  - откуда вы приехали,  в общем, коротко
биографию.
     Я рассказал про интернат, без  бытовых подробностей  -  в основном, про
старенькое  пианино в  каморке  папы  Игната. Чуть-чуть  о нашем переезде  в
город.  Я не скрыл подозрений  общества о моей  нормальности и с тем большей
гордостью заверил, что не псих. Валентин Валерьевич сразу успокоил меня, что
никогда бы так не подумал.
     -  А  почему  вы не  подготовили какое-нибудь произведение конкретно? -
вдруг спросил он.
     - Потому, что ничего конкретного я не разучивал, а играю только то, что
когда-нибудь слышал и запомнил.
     - По слуху?
     - Да, а как еще можно...
     -  Без  нот?  -  как  бы  уточняя  нечто  абсурдное,  спросил  Валентин
Валерьевич.
     Увы,  я не знал  нотной  грамоты.  Названия: до, ре,  ми,  фа  были мне
знакомы, но существовали без смыслового наполнения.
     Валентин  Валерьевич за секунду принял какое-то решение и сказал: - Вот
что, Глостер, приходите через два дня прямо сюда, когда закончатся экзамены,
-  он  протянул  мне  картонный  прямоугольник.  На  нем  я  увидел  крупные
позолоченные строчки "Валентин Валерьевич" и "Декан".
     - Здесь  мой  рабочий телефон, звоните, когда вздумается. Сегодня у нас
что? Среда. Значит, в пятницу  в десять утра я  жду  вас  в своем  кабинете.
Спросите у вахтерши, как пройти. Договорились? Уверен, мы что-нибудь для вас
сообразим. Кстати, - он достал из кармана блокнот, - как вас по батюшке?
     У меня и Бахатова имелись одинаковые, чисто формальные отчества: мы оба
были  Игнатовичи.  Остроумный  Игнат   Борисович,  следуя  традиции  римских
патрициев, дал нам, как вольноотпущенникам, свое имя.
     - Очень  хорошо, Александр Игнатович, так и  запишем, - сказал Валентин
Валерьевич и впервые за нашу беседу позволил себе улыбнуться. - До встречи.
     Я  сказал спасибо  четыре  раза  и побежал  искать  универмаг.  Дома  я
поделился впечатлениями с  Бахатовым.  Тот покивал и погрузился на дно своих
мыслей. Бахатов умел быть иногда удивительно холодным. Впрочем, он готовился
к завтрашнему дню и медитировал над ногтями. Я оставил его в  покое и улегся
перед телевизором  тешить  свою  радость изнутри. Бахатов  сидел прямой, как
факир, и глаза его излу-чали змеиную мудрость.
     - В  пятницу все  будет хорошо,  - неожиданно  сказал  он  и  улыбнулся
родительской улыбкой. Тогда мне показалась ошибочным мое  представление, что
это я присматриваю за Бахатовым.
     Так и случилось. Валентин  Валерьевич приветливо встретил  меня  утром,
спросил о самочувствии и  как я провел время, а сам тем временем поставил на
стол магнитофон.
     - Вот послушай, - он нажал кнопку и заиграл быстрый рояль. Произведение
закончилось, Валентин  Валерьевич  хитро  посмотрел  на  меня  и спросил:  -
Сможешь повторить?
     Мы  прошли  в кабинет, где  стоял инструмент. Валентин Валерьевич снова
прокрутил запись, но мне хватило бы одного прослушивания. Я сел  за рояль  и
начал играть.
     -  Фантазируешь!  - крикнул Валентин Валерьевич. Я исправился, хотя мой
вариант мне нравился больше.
     - А теперь верно!
     Я доиграл, Валентин Валерьевич выглядел очень довольным.
     - Ну что, поехали дальше, - сказал он.
     Вторую вещицу я исполнил  с  минимальными  авторскими отступлениями,  и
Валентин  Валерьевич  похвалил  меня. В общей сложности, мы прослушали  пять
композиций.
     -  До понедельника  отрепетируешь,  -  сказал  Валентин  Валерьевич.  -
Магнитофон, если хочешь, возьми с собой или оставь здесь. Ключ  я тебе  даю,
приходи и работай.
     И начались замечательные  дни. Я наслаждался  по десять часов  кряду. К
необходимому  понедельнику  я  наловчился  так,  что  мог   играть  заданные
произведения наизнанку.
     В понедельник меня слушали, кроме Валентина  Валерьевича,  внимательный
человек   из   городского   отдела   народного   образования    и   директор
специализированной   музыкальной   школы-десятилетки,   приятель   Валентина
Валерьевича.  Я  отыграл  программу,  меня  поблагодарили  и  в  коридор  не
отправили. Я  почувствовал,  что это  добрый знак, раз моя дальнейшая судьба
обсуждалась в моем же присутствии.
     Вначале  высказался  Валентин  Валерьевич,  потом  директор школы.  Они
говорили обо мне только хорошие слова. Человек из отдела образования заявил,
что  не видит никаких препятствий тому,  чтобы я  учился музыке,  и пообещал
подписать  соответствующий указ и все уладить. Валентин Валерьевич поздравил
меня,  а  директор   сказал,   что   я  теперь   учащийся  девятого   класса
специализированной школы-интерната для музыкально одаренных детей.
     Все сложилось без моего  участия. Документы из канцелярии ПТУ переслали
в  канцелярию  школы,  мне выделили  койку  в  общежитии.  До  осени  ребята
разъехались по домам, и я жил в комнате один. Кто-то из преподавателей школы
согласился  подтянуть  меня  за лето  по  теории.  Сам я  взял  в библиотеке
"Практическое руководство  по  музыкальной грамоте" Фридкина  и,  на  всякий
случай, вызубрил.
     Единственной моей проблемой был Бахатов. Я просил у директора позволить
Бахатову жить вместе  со мной  в  общежитии  музыкальной школы,  но директор
сказал, что это за-прещено законом.
     Я не представлял,  как  отреагирует  Бахатов  на  разлуку,  и осторожно
сообщил  ему, что  нам придется впервые за долгие  годы  ночевать порознь  и
видеться   только   днем.  Бахатов  в  очередной   раз  поразил  меня  своим
спокойствием  и  даже  некоторым  равнодушием.  Сантехнический  гуру,  Федор
Иванович выхлопотал  для  него полноценное рабочее  место в ЖЭКе,  и,  кроме
этого, его временно  прописали в незанятой  дворницкой. У Бахатова появилось
собственное жилье, с крохотным санузлом и кухонькой.
     Жизнь  налаживалась.  Больше,  чем  на  сутки,  мы не  разлу-чались.  Я
приезжал к  нему  в  гости,  он ко мне.  Я рассказывал  о своих  музыкальных
событиях, он посвящал меня в приот-крывшиеся ему тайны финских рукомойников.
Мне  почему-то  сразу  вспоминались  сказки  Андерсена  или  хрусталь-ный  и
холодный скандинавский  Север,  а Бахатов представлялся  пушкинским  Финном,
оперным волхвом.
     Я довольно быстро  освоил игру  с листа. Это оказалось  не труднее, чем
чтение  вслух. Когда звуки обрели  графические  оболочки, я смог проигрывать
произведение  без  инструмента,  внутри   себя.  Ноты  походили  на  кнопки,
приводящие в  движение  потаенные клавиши, и внутренние молоточки стучали по
внутренним  струнам. Со  временем,  я  пристрастился читать  партитуры,  как
романы.  Такое чтение  дарило  свою особую,  неслышимую прелесть,  сравнимую
разве  с  оглохшим торжеством  обладателя плеера.  Я  напоминал себе  такого
счастливого владельца пары невидимых наушников.
     Учебы,  собственно,  у  меня  уже  не  было.  Меня  не  терзали  общими
дисциплинами. Основное время я проводил  за  роялем,  даже  не  успел толком
познакомиться с моими одноклассниками. Сентябрь и половину октября я посещал
занятия, а потом совершенно случайно попал на конкурс местного значения.
     В  первом  туре  я  представил этюды Шопена.  Сыграл недурно,  чувствуя
вдохновение  из  спины.  Звенел каждый  хрящик,  пел каждый позвонок,  звуки
лились, как слезы. Мне очень долго хлопали. Растроганный приемом, я удалился
за кулисы. Вдруг послышались чугунные  командорские  шаги,  чей-то  громовой
голос, румяный богатырский бас  пророкотал: "Да где же он,  этот  ваш  новый
Рихтер! Покажите же мне его!"
     Я увидел  человека исполинского роста. Он тоже  заметил  меня:  "Вот ты
где, голубчик ты мой! - стремительно подошел ко мне и порывисто обнял, потом
на мгновение освободил,  чтобы погрозить кулаком невидимому врагу: - Нет, не
вымерла еще  Россия!"  - и опять  заключил в  объятия.  В глазах  его стояли
настоящие слезы.
     "Ну,  здравствуй!  - сказал  он мне,  как  будто  мы встретились  после
томительной разлуки. - Я - Тоболевский, Микула Антонович", -  великан  земно
поклонился.
     Я  заметил,  что мы  сразу  оказались  в  центре внимания. Тоболевский,
казалось, сознательно эпатировал закулисную  публику. Он  буквально стягивал
взгляды.  В  его манере  не  говорить, а  мелодекламировать,  громогласно  и
вычурно, не чувствовалось особой фальши.  В фактуре Тоболевского удивительно
сочетались  добродушие  и  мощь   ярмарочного  медведя  с  духовным  порывом
помещика, отравленного  демо-кратической блажью. Сходство с  добрым  барином
усиливала  холеная,  превосходной  скорняжной  выделки  борода,  черная,  со
змеистыми седыми прядями. На Тоболевском был фрак, но вместо  фрачной рубахи
он  надел вышитую, русскую.  Под горлом у него красовался  атласный махаон с
бриллиантовой булавкой. Тоболевский источал  пряничную, с глазурью, энергию.
Ей невозможно было не поддаться.
     Тоболевский тормошил меня,  что-то спрашивал,  я  невпопад  отвечал. За
время  нашей  суматошной  беседы  он  еще  несколько раз  грозил потолку, то
коротко рыдал в кулак. Потом он вскричал:  "Едем!" -  и бесцеремонно выволок
меня на улицу.
     Я не очень удивился тому, что самая роскошная из припаркованных машин -
белый лимузин  - принадлежала ему. Проворный водитель открыл нам дверь, и мы
уселись  на  заднее  бегемотообразное  сиденье.  Перед  нами  стоял  столик,
тисненный перламутровыми разводами, на нем поднос с графином и две рюмки.
     "Выпей, золотой мой человек", -  жарко сказал  Тоболевский, хватаясь за
графин. Я выпил, чуть закашлявшись от спиртовой, на горьких травах удавки.
     "Полынь-матушка,  -  усмехнулся моей  вкусовой гримасе Тоболевский, еще
раз наполнил рюмки и крикнул водителю: - Жми!"
     Лицо его сияло вдохновением и благотворительностью.
     Мы  приехали  в ресторан  под  названием "Тройка". К Тоболевскому сразу
подскочил  прыткий  администратор,  одетый  дореволюционным  приказчиком,  с
прямым холуйским пробором: "Хлеб-соль, Микула Антонович, милости просим".
     Пока Тоболевский о  чем-то договаривался, я  осмотрелся.  Зал ресторана
был стилизован  под русскую горницу,  в золотых петушках,  с многочисленными
декоративными деревянными падугами. Стены и пол украшала мозаика, выложенная
по сюжетам былин, с витязями, лешими и горынычами.
     Задник  сцены изображал  птицу  Сирин  с  развратным  женским  лицом  и
вызывающим  бюстом.  Птица  состояла  из  множества электрических  лампочек,
которые,  то  зажигаясь, то затухая,  делали птицу  живой.  Она подмигивала,
открывала круглый рот и шевелила грудью.
     Для поддержания стиля, девушки-официантки  носили кокошники. Стыдливые,
до щиколоток, рубахи  им заменяла импровизированная  конская сбруя. На сцене
играл живой оркестр, но исполнял он вовсе не русские народные песни. Звучала
современная эстрадная мелодия, и хрипучий солист утробно докладывал о любви.
Он  спел, и, поскольку дальнейших заказов не  последовало,  оркестр  заиграл
медленный мотив. На пространство перед сценой  лениво выползли тучные пары и
затоптались, поворачиваясь по кругу, как шестеренки в часах.
     Я помаленьку  пьянел. Графинчик с  полынной настойкой  мы выдули  еще в
машине. Потом  Тоболевский  неоднократно заказывал  выпивку, поднимая  тосты
один   за  другим.  Скатерть  не  вмещала   всей  замысловатой   снеди.   Из
многочисленных  посудинок  с  остроконечными  крышками  выстроилось  подобие
кремля с курантами на литровой бутылке. Оскаленная пасть  гигантской  твари,
наверное, осетра, напоминала лик дьявола из ночного кошмара.
     Тоболевский что-то выкрикивал, а я сидел, тупо уставившись в  мерцающий
контур  сиринской  груди. Лампочка,  создающая  эффект соска,  перегорела, я
смотрел  в эту  пустую точку  и слизывал с пальцев прилипшие черные дробинки
икры. Потом я понял, что Тоболевский скандалит с музыкантами. Он стоял возле
сцены,  нешуточно  возмущался:  "Бездари!  Твари!"  -  и потрясал  кулаками.
Музыканты,  тем  не менее, продолжали  играть. Они  в такт пританцовывали, и
создавалось впечатление,  что  они  просто  уворачиваются  от  грубых  слов.
Тоболевский сорвался с места и стал стаскивать  их со сцены, раздавая пинки.
Распорядитель стоял по  стойке смирно и угодливо  улыбался: "Ну,  будет вам,
Микула Антонович, хватит с них!"
     "Нет, не  хватит! - рычал разбушевавшийся Тоболев-ский. Он взобрался на
сцену, поймал за загривок бессильного пиа-ниста и  принялся тыкать его носом
в клавиши: - Это не твое место, погань!"
     Пианист  капризничал  и  вырывался,  что приводило Тоболевского  в  еще
большую ярость. Он уже собрался прибить бедного лабуха рояльной  крышкой, но
вдруг  передумал. Он  ослабил хватку,  вздернул  беднягу, как  марионетку и,
управляя его кукольной головой, развернул ее в мою сторону:  "Вот, кто здесь
сидеть должен!"
     Пианист,  соглашаясь,  закивал,  неизвестно  -  по  своей  воле или  по
распоряжению руки Тоболевского. На  его  счастье, расторопный распорядитель,
не спускавший глаз с Микулы Антоновича, организовал  общую просьбу: "Просим,
просим!" - и из разных углов зала послышались редкие всплески аплодисментов.
Я встал, чтобы проследовать на сцену.
     Из-за соседнего столика неожиданно  свесился  мужик и, поймав  меня  за
рукав,  сказал,  явно от переизбытка  хамства:  "Давай,  скрюченный,  слабай
что-нибудь!"
     Новый  опыт  подсказывал  мне,  что человека  с  такими замашками можно
ставить  на  место без  боязни последствий.  Я  ударил  его ребром ладони по
горлу,  он  подавился  разбитым  кадычным  хрящом  и рухнул на  пол. Падение
сопровождалось колокольным звоном битой посуды. К  нему подскочили несколько
охранников,  переодетых  a lа Садко и вынесли из зала. Я триумфально сел  за
освободившийся  инструмент  и,  учитывая специфику публики, стал  наигрывать
вариации на цыганские и бандитские шлягеры. Мне устроили бурную овацию.
     Я  довольно  быстро сдружился с  Тоболевским. Драка  в  ресторане этому
только способствовала. Со временем я кое-что узнал  о его жизни. Тоболевский
работал  финансовым  магнитом  или магнатом.  Деньги  шли к  нему  отовсюду.
По-настоящему его звали Николаем. Микулой он  назвал  себя сам, по  каким-то
соображениям.  Я  относил  Тоболевского  к тому удивительному  типу  русских
людей, способных проиграть в карты жену и погибнуть на баррикадах, отстаивая
независимость отсталой африканской республики.  Иногда мне казалось,  что он
воевал в Афганистане, но возраст  его  не вполне соответствовал этой  войне.
Было в нем  что-то  и от уголовника, но Тоболевский  не сидел. Он производил
впечатление  образованного,  нахватанного  во  многих  областях,  но  иногда
поражал вызывающей детскостью своих  суждений и поступков. В такие  минуты я
задумывался, как он сумел заработать  миллионы и, кроме  того, сохранить их.
Объяснения  не  подворачивались,  и   приходилось  признать,  что  все   его
великорусское  кликушество,  экстравагантность,  парадоксальность  -  только
части  хитрой, тщательно, до  мелочей  просчитанной игры.  А  может,  просто
всемогущий фарт вел Тоболевского.
     В народе его любили, прощали ему и богатство, и лимузин, и  трехэтажный
дом,  и, по  слухам,  виллу  в  Ницце.  Тоболевский  нарочито  не сторонился
простого люда. Он выходил из машины поболтать с народом о тяготах и скорбях,
при этом, разумеется, плакал. Давал деньги на строительство приютов, больниц
и  храмов.  Для таких  акций он всегда  подключал  телевидение,  выступал  с
обличительными  речами,  а  по бокам  ставил  либо  старух,  либо  кресла  с
паралитиками. Однажды власти захотели его привлечь за какие-то грехи, так за
народного  горюна вступились  тысячи.  Тоболевского  отпустили.  Не минуло и
недели,  как  Тоболевский  возглавил  акцию  невнятного протеста.  Утром,  в
февраль-ский  мороз,  он пришел во главе  толпы к  дому губернатора  области
босой,  без  шубы,  в одной рубахе. Встав  под  окнами, он  звал губернатора
"встречать  утро  боли  народной".  Тот не высунулся,  Тоболевский  картинно
побушевал, устроил  митинг, на  котором говорил  понятными  народу  словами,
потом замерз, сел в машину и укатил. После этого Тоболевского стали называть
отцом-благодетелем.
     Ко   мне  Тоболевский   отнесся   со   всей  самоотверженностью   своей
темпераментной души. Для начала он пригласил ребят  из какого-то телеканала,
и обо мне сняли довольно слезливый сюжет: я в комнате с Бахатовым - вопиющая
нищета;  я  за   роялем  -   неумирающая  гармония;   я   с  Тоболевским   -
восторжествовавшая  справедливость.  В конце  передачи  назвали номер  моего
расчетного счета, на который Тоболевский перечислил вполне округлую сумму.
     Потом мне  пошили  фрак.  В  этом  произведении  искусства  я  выглядел
подчеркнуто горбатым, но предельно  элегантным.  Я  еще надеялся, что умелые
руки  портного, если не  скроют, то хотя бы смажут мой  жуткий  ущерб. Но ни
чуть  не бывало. Тогда я понял, что Тоболевский ни  за  какие  там верижки и
коврижки не променяет меня на стройного, без изюминки, гения.
     Через короткое  время мы  поехали в  Англию. В  городе Лидсе проводился
музыкальный  конкурс, где я стал лауреатом. Очевидно, выбор страны тоже  был
продуман  Тоболев-ским. Как прирожденный импресарио, он выжал все возмож-ное
из  моей внешности и королевской фамилии. Обо мне появились первые заметки в

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг